Дов Лазарус вполголоса сказал на идиш:
— Не строй из себя обиженную девочку, малыш. Я видел, как тебя перекосило. Ты знаешь одного из этих типов?
Реб положил руки на колени и, словно завороженный, смотрел на них. Наконец произнес:
— Один по крайней мере не голландец.
— Кто?
— Ланген.
Глаза Дова Лазаруса за стеклами очков сверкали блеклым холодом голубых алмазов. Он швырнул на стол банкноту и встал: «Пошли отсюда». Два месяца назад Дов купил двухцветный «паккард» с откидным верхом. Он сел за руль и поехал по дороге на мыс Малабата; Реб сидел рядом. Они не перемолвились ни словом; подъехав к маяку, Лазарус выключил мотор, вылез из машины и пошел к террасе, откуда открывался вид на Танжер, Атлантический океан и Испанию.
Его жест был таким быстрым, что, казалось, он даже не шевельнулся, хотя кольт сорокапятимиллиметрового калибра оказался в его правой руке, которую он придерживал левой. Он выстрелил один раз, и метрах в двадцати от них упала чайка, сбитая влет. Лазарус по-прежнему улыбался.
— Когда мы приехали в Танжер, я задал тебе вопрос. Хотел знать, убивал ли ты людей с этим meshuggener (чокнутым) Аниелевичем. Ты мне не ответил.
С той же поразительной ловкостью он снова изготовился для стрельбы, взяв на мушку другую чайку. Но не выстрелил.
— Ты хотел бы убить этого Лангена, Реб?
— Не знаю, — с невозмутимым спокойствием ответил Реб. Лазарус опустил руку: кольт, засунутый за пояс, снова обрел свое место под пиджаком, сзади, над правой ляжкой.
— Поедем, малыш. Мы совершим это плавание к берегам Сицилии вместе с Де Гроотом и твоим другом Лангеном. Я бы сильно удивился, если бы и этот самый Гроот оказался голландцем. Вероятно, он тоже один из них, Реб. Ланген может трепаться в Танжере, что он голландец, но неужели ты веришь, что настоящий голландец будет вести себя как идиот? Или же он, но на другой манер, тоже влип, ведь эсэсовцы у них были даже в Голландии…
Впервые с тех пор, как они стали работать вместе, Дов прикоснулся к мальчику, погладил его по затылку и, взяв за руку, повел к «паккарду»:
— Во всяком случае, ты не мог бы убить его в, Танжере, малыш, поверь мне. Нас видели вместе с Лангеном, а Танжер не так уж велик. Зато на Сицилии умирают легко…
Он завел мотор и улыбнулся:
— Там ты его и убьешь, Реб.
— 13 -
Судно называлось «Дикий кот»; было оно дубовое, двадцати шести метров в длину, водоизмещением семьдесят тонн. Построенное на верфи Маркони, оно имело дизель в сто восемьдесят лошадиных сил. И груз из шестисот шестидесяти ящиков сигарет «Филипп Морис», двухсот — «Честерфилд», шестидесяти — «Кэмэл». Выйдя из Танжера 17 января 1947 года, оно подошло к мысу Сан-Вито, западной точке залива Кастелламаре, в пятидесяти километрах от Палермо, с наступлением темноты. Ни одного катера Финанцы — итальянской таможни, — естественно, не было, по крайней мере в радиусе пятидесяти морских миль от этого места. Впрочем, декларация и коносаменты были в порядке и точно регистрировали груз, портом доставки которого был Корфу.
Согласно инструкциям Де Гроот лег в дрейф и ждал. Около одиннадцати вечера три желтых сигнала с берега сообщили, что путь свободен. «Дикий кот» взял курс к суше, потом снова остановился по другому сигналу. Вскоре на гладкой поверхности воды побежала рябь, возвестившая о приближении флотилии. Появилось с десяток больших лодок. Рыбаки занялись перегрузкой с помощью трех своих соучастников-таможенников, которые получали по тысяче лир с каждого ящика. Хватило двух ездок, в последнюю на лодках привезли вино, чуть ли не греческое, судя по этикеткам. Сицилиец из экипажа разорвал и сжег декларацию и коносаменты и составил новые, с полнейшей ясностью подтверждающие, что «Дикий кот» идет с Корфу, где и взял свой груз.
В семь часов утра они вошли в порт Палермо. Они запросили разрешения сойти на берег, то есть возможности стоянки без разгрузки товаров. Неделя в море прошла без малейшей заминки; дело было сделано…
— А итальянские друзья так нами довольны, что всех пригласили на обед, — объявил Дов Лазарус.
Его острый взгляд на мгновенье встретился со взглядом Реба. И Дов, конечно, улыбался…
Из Монделло, в двенадцати километрах от Палермо, они ехали по извилистому шоссе, карабкающемуся на гору Пеллегрино, но прежде чем добраться до бельведера, свернули на узкую дорожку, обсаженную эвкалиптами, у которой стоял белый дом. Машин было две, обе американские; в одной находился Дов Лазарус с Лангеном и итало-американцем по имени Сол, от кого и стала известна эта часть рассказа; в другой ехали Реб Климрод, Де Гроот и два моряка-сицилийца, не считая шофера.
Машины остановились у подножья лестницы. Шоферы остались за рулем, а моряки задержались, болтая на местном диалекте. Остальные поднялись на затененную большой глицинией — она уцелела до сих пор — террасу, откуда открывался великолепнейший вид на палермский залив, вплоть до горы Катальфано, где сохранились руины древнего Солонте.
И несомненно, что в этот момент оба так называемых голландца поняли, что их ждет.
В доме с голубыми ставнями никакого обеда приготовлено не было, и в нем находились двое молчаливых мужчин, одетых в черное, не считая белых рубах без воротников и галстуков; в руках каждый из них держал сицилийское ружье для охоты на волков (La Lupara). Но в действительности они ни во что не вмешивались, так же как и итало-американец Сол Манкуза, который отошел в сторону.
Как по волшебству в правой руке Дова Лазаруса появился кольт, и он спросил:
— Ланген? Нас с малышом с самого Танжера мучает вопрос: как твое настоящее имя?
А другой, наверное, ответил, что Ланген — это его подлинная фамилия, что он голландец, а никто иной, и не понимает вопроса.
— Ладно, ладно… Одну вещь о малыше я знаю точно: у него фантастическая, абсолютно фантастическая память. Он всегда помнит все: фамилии, лица, цифры или книгу. Это невероятно, Ланген: он один раз прочитывает книгу, ты слышишь, Ланген, один-единственный, раз, и дело с концом — она навсегда у него в памяти. И с лицами также Так вот, если он говорит, что видел тебя в Треблинке…
— Белжеце, — поправил Реб глухим голосом и опустил голову.
— Извини меня, малыш. В Белжеце, конечно. Ланген, когда малыш говорит, что видел тебя в Белжеце в форме эсэсовца — вы тогда убили его мать и его сестер, — когда он говорит так, значит, не ошибается. Это невозможно и никто…
— Это не верно, я могу ошибаться, — выдохнул Реб.
— ...И никто, даже сам малыш, меня не разубедит. Встань на колени, Ланген. Встань на колени, Ланген, или я одной пулей разнесу твою жалкую нацистскую башку. И скажи мне, как сказать на идиш «какая сегодня прекрасная погода», Ланген. Ты в самом деле хочешь сильно помучиться, прежде чем сдохнешь?
— Sara sheyn veter haynt, — ответил Ланген.
— У него ведь хорошее произношение, а, малыш?
Он протянул Ребу второй кольт и одновременно заметил, как за его спиной сделал легкое движение второй мнимый голландец, потому что Дов сказал с больший юмором, даже не оборачиваясь:
— Еще шаг, Де Гроот, и я всажу тебе пулю в задницу…
Он улыбнулся Ребу:
— Придется тебе его убить. А теперь, пожалуйста, не тяни волынку, время на них тратить жалко. Возьми, малыш, возьми-ка этот сорокапятимиллиметровый. Бери!
Пистолет оказался у Реба.
— И не стреляй ему в затылок. Лучше прямо в рожу. Он должен видеть твой палец на курке, ты понимаешь? Смотри, ты делаешь вот так…
Он потянул Реба Климрода за руку, и ствол автоматического пистолета воткнулся в рот Лангену, упершись мушкой в зубы.
Вдруг он заорал на идиш:
— Кончай его, Реб. Он убил твою мать и твоих сестер! А что он с ними сделал, Реб? Он сжег их заживо, так ведь? Убей его! Убей же его, черт тебя побери!
Тишина.
— Ладно, малыш, отойди-ка, — очень тихо сказал Дов Лазарус, снова перейдя на английский. — Просто отойди, оставь эту гадину на месте…
Потом, спустя несколько секунд:
— Пососи его, Ланген… Пососи ствол, как если бы это был толстый хороший еврейский член… Вот так… Очень хорошо, Ланген…
Вместе с последним словом раздался выстрел. И мгновенно из другого пистолета, который он держал в левой руке, Дов прикончил и Де Гроота, пустив ему пулю в голову, точно в висок.
Дов Лазарус и Реб Климрод снова объявились в Австрии, в Линце, на Ландштрассе, 36, у Симона Визенталя. Анри Хаардту — он в Танжере очень волновался за них — некий Сол Манкуза, который отныне стал капитаном «Дикого кота», сказал, что, поссорившись с голландцами, они задержались в Италии.
Визенталь спросил у Реба Климрода, входит ли он в какую-либо организацию, и Реб ответил, что нет, действует один, сам по себе.
— А другой человек? — поинтересовался Визенталь. — Тот, что ждет на улице?
— Это мой друг, — только и ответил Реб Климрод…
А люди, о которых он хотел получить сведения, звались Эрих Иоахим Штейр и Вильгельм Хохрайнер.
Ни одна из этих фамилий Визенталю не была известна; в его картотеке они отсутствовали. Но в начале 1947 года еще знали очень немногое если не о лагерях смерти, то о личностях большинства их начальников, об их судьбе после мая 1945 года. В феврале 1947 года сам Симон Визенталь с трудом составлял список ближайших сотрудников Адольфа Эйхмана и вовсе не был уверен, что последний жив. Что касается сети ОДЕССА, гигантской организации, занимавшейся эмиграцией нацистов, то ему не было известно даже время ее создания, а именно — 1947 год.
— У меня несколько Штейров. Но ни одного Иоахима Эриха, родившегося в Граце… Когда?
— 14 апреля 1905 года, — ответил Реб. — От Иоахима Штейра, который родился в Граце б ноября, 1879 года, и Марты Сидьвернагель, родившейся 23 октября 1883 года в Клагенфурте. Следовательно, ему сорок два года. Рост — метр восемьдесят два сантиметра. До войны он был адвокатом в Вене. Блондин, глаза голубые, очень красив, на правой ладони шрам в форме звезды. Он говорит по-английски и немного по-французски.. Страстный любитель искусства, особенно живописи. Его любимые художники…
Реб излагал эти сведения медленным, бесцветным голосом. Нередко бывало, а потом стало случаться все чаще, что совершенно незнакомые люди, как этот высокий парень с мечтательным лицом, приходили к Визенталю, чтобы поведать какую-нибудь историю. Тогда, совсем неожиданно, всплывали фамилии и факты. Таким образом Визенталь записал имена Эриха Штейра и Вильгельма Хохрайнера.
— Военные преступники?
— Да, — подтвердил Реб.
— Мне потребуются факты. Если вы согласитесь дать свидетельские показания и…
— И что произойдет, если я их дам?
— Этих людей будут разыскивать. И в случае достаточного количества улик — естественно, если их найдут — они будут арестованы и преданы суду.
Парень усмехнулся.
— Понимаю, — сказал он. — Я подумаю и, быть может, приду к вам снова.
Он встал. Визенталь спросил:
— Между этими людьми и вами пролегло что-то личное, не так ли?
— Что-то в этом роде, — ответил Реб Климрод, странно, загадочно улыбаясь.
— А вы не хотели бы рассказать мне об этом? Я сам потерял восемьдесят девять человек из своей семьи.
Парень очень вежливо отказался:
— Как-нибудь в другой раз. Я бесконечно признателен вам за ваш прием.
Визенталь смотрел, как он вышел на Ландштрассе, прошел мимо дома № 40, где тогда располагались помещения американской O. S. S., подошел к человеку, который был намного ниже его ростом, старше, но зато более плотным, с очень широкими плечами и в очках без оправы.
Больше он ни разу не встречал Реба Климрода.
Эрих Штейр в 1932 году вошел в кабинет юристов, который создал Иоханн Климрод. Начиная с августа 1941 года он стал официальным его директором, хотя фактически руководил им более шести лет на основе документов о попечительстве, выданных Иоханном Климродом, который не мог по-настоящему заниматься адвокатской практикой из-за одностороннего паралича, что разбил его в 1931 году и вынудил передвигаться лишь в кресле-каталке. Эрих Штейр в конце войны не объявлялся ни в Вене, ни где-либо в других местах. Поэтому в феврале 1947 года его жена подала в суд города Граца прошение о Todeserklarung (официальное признание умершим) бывшего супруга, обосновывая свою просьбу показаниями одного человека, поклявшегося в том, что он был свидетелем смерти Эриха Штейра, которого в Праге срезала очередь из советского автомата. Суд без труда удовлетворил эту просьбу, так как тогда процедура была предельно проста. Фамилия Штейра исчезла, если она вообще в них фигурировала, из списков нацистских преступников. Политическая и военная карьера Штейра тоже была известна в общих чертах. Участие Штейра в неудавшемся путче 1934 года отмечено в полицейском донесении, где упоминается о вмешательстве Иоханна Климрода в его защиту. В нацистскую партию он был принят в феврале 1938-го, с членским билетом № 6 330 372. С этого времени он становится признанным специалистом-юристом по «еврейскому вопросу»[22].
Таков был официальный Эрих Иоахим Штейр. О жизни и деяниях того же Штейра Дэвид Сеттиньяз дает более подробные сведения.
В нацистской Германии Штейр сознательно не стремился к громкой карьере. Он пользовался Историей в сугубо личных целях, с крайне циничной и весьма впечатляющей эффективностью. Его целью было присвоение, вступление во владение, кража всех земных благ семейства Климродов: и тех, что принадлежали лично Климроду, и доверенных Иоханну Климроду — увечному, но честному адвокату — его клиентами в те зловещие 1938 — 1941 годы. Кроме того, Штейр среди прочих целей наметил и Ханну Климрод (в результате расследования, предпринятого им в 1982 году, у Дэвида Сеттиньяза оказалась фотография Ханны Климрод, сделанная 7 августа 1937 года на пляже Лидо в Венеции; молодая женщина видна на ней посреди группы людей, окруженная своими тремя детьми; она смотрит в объектив необыкновенными серыми глазами, которые от нее унаследовал Реб Климрод, она захватывающе прекрасна какой-то величавой, спокойной и все-таки радостной красотой, а Штейр стоит в двух метрах от Ханны, забыв про объектив, и не сводит с нее глаз…), но ему не удалось завладеть этим самым драгоценным сокровищем. Он совершенно хладнокровно отправил их, Ханну и троих ее детей, во Львов с паспортами, которые сумел им достать, со всеми гарантиями, что он мог им дать в качестве высокопоставленного нациста...
...а также суверенностью, что посылает их на верную смерть, которую, без сомнения, сам им уготовил.
И, разумеется, Сеттиньяз думает, что? столь незаметный арест Иоханна Климрода и его отправка в замок Хар-тхайм, чтобы служить подопытным кроликом и объектом экспериментов для будущих палачей лагерей смерти, — это дело рук Штейра, завершившего свой личный «аншлюс» путем увольнения прежних слуг и убийством Антона Хинтерзеера, старого дворецкого.
Что же произошло с Эрихом Штейром после апреля 1945 года?.. Первое время он нашел надежное укрытие в американском лагере для военнопленных под фальшивой фамилией, ожидая момента, когда можно будет вновь выплыть на поверхность официально. Едва Реб Климрод снова появился — на сей раз он был бесконечно более опасен, чем мог быть два года назад, — Штейр сразу понял, что его безопасность под серьезной угрозой…
Отсюда прошение о Todeserklarung, поданное фрау Штейр…
...отсюда все, что произошло в Штирии…
...отсюда бегство Штейра в марте 1947 года в Южную Америку.
И у Сеттиньяза не было никакого сомнения: из всех возможных путей бегства Штейр воспользовался тем, что называли Монастырской дорогой.
— 14 -
В восемь часов десять минут высокорослый мужчина, довольно полный, но сохранивший еще вполне приличную фигуру, вышел из собственного дома по Цеппелинштрас-се, в Мюнхене, на берегу Изара. Он поднял лисий воротник своего пальто, поправил прекрасные, на меху, замшевые перчатки и открыл ворота гаража.