Подошла Стэлла:
— Бал кончается, все уходят.
Я проводил гостей в вестибюль, так и не дослушав рассказ Антонины.
— Приходи, — звала Антонина, надевая пальто.
— И вы приходите, Олег и Юра, — просила Хэльми.
Стэлла болтала с Фролом, пока не захлопнулась за ней тяжелая дверь подъезда.
* * *
Как мы выросли все: и Фрол, и Олег, и Юра, и Забегалов, и Илико! Только Бунчиков так и остался маленьким. Он был этим очень огорчен, но Фрол успокаивал, что подводнику быть высоким совсем неудобно. Наоборот, он должен быть маленького роста: тогда ни обо что не стукнется головой в своей лодке и не наставит себе на лбу шишек.
— Вот такой, как наш Николай Николаевич, пожалуй, и в люк не пролезет! Ему только кораблем командовать: встанет на мостик — отовсюду видно. А ты погляди, Вова, на моего Виталия Дмитриевича: росточку малого, а поди ж ты — Герой Советского Союза!
Кудряшов каждый день зачитывал нам сводки. Глаза у него блестели, когда он читал, что наши войска занимают все новые города. Он попросил у адмирала разрешения нарушить на время установленный порядок и перенести обед на пятнадцать минут позже, потому что мы садились за стол в двенадцать, во время последних известий, и никто ничего не ел. Вечерами первый, кто услышит мелодичный звон в репродукторе — московские позывные, — немедленно бежал сообщить остальным: «Приказ, приказ!» Командиры рот разрешали нам не спать до вечерних последних известий.
Все это не мешало нам усиленно готовиться к испытаниям, так как на этот раз все хотели поехать на море; тем более, что мы больше не будем «пассажирами»: мы выйдем в море на своем корабле.
Я получил письмо от отца. Он едет держать экзамен в Морскую академию, в Ленинград. Мама по дороге заедет в Тбилиси. Приезжал отец Юры, капитан первого ранга Девяткин, и долго беседовал с сыном. Юрина мать возвращалась из Сибири.
В конце зимы мы совершили первый за весь год проступок. Вот как это произошло.
Наш адмирал получил новое назначение. Юра утешал нас: мы встретимся с ним в Ленинграде, когда перейдем в высшее морское училище.
— А он не забудет нас? — спросил я.
— Ну вот еще! — возмутился Фрол. — Он никого никогда не забудет.
Мы принялись вспоминать, как адмирал внушал нам, что курить, пока ты не вырос, вредно, как водил на парад, хвалил нас на вечере, читал рукописный журнал, учил жить по-нахимовски.
За окнами темнело, в зале еще не были зажжены огни, когда адмирал вышел проститься.
— Дорогие мои нахимовцы! — сказал он перед строем. — Полтора года мы прожили с вами; иногда ссорились, иногда не понимали друг друга, но всегда договаривались в конце концов, потому что я хотел, чтобы вы стали отличными моряками, а вы в свою очередь старались стать ими. Я уверен, что вы все пройдете тот путь, который приведет вас к командным постам на море. Путь этот не легок и не устлан цветами. Но пусть он усеян шипами, и пусть еще не раз вам придется столкнуться с трудностями. Почетно звание нахимовца, еще более почетно звание слушателя военно-морских училищ, в которые вы все, я уверен, придете, и звание офицера советского флота, большого флота, который строится и будет построен. Вы будете хозяевами этого флота. Не недоучками должны вы быть, а образованнейшими людьми, которыми сможет гордиться Родина. Мне ноль расставаться с вами, но я надеюсь встретиться со многими из вас в Ленинграде. Я не говорю вам «прощайте». До свидания, дорогие мои нахимовцы! До свидания, дорогие мои моряки!
После команды «Разойдись!» мы обступили начальника и наперебой желали ему счастливого пути. Мы, конечно, готовы были упрашивать его остаться, но знали, что приказ подписан и адмирал обязан его выполнить.
Мы помогли отнести в машину его несложный багаж: два чемодана и рюкзак. Машина тронулась, и начальник уехал.
Тогда Фрол предложил:
— Будь что будет, а мы проводим его как следует. До отхода поезда осталось пятьдесят минут. Кто со мной?
— Но как же мы выйдем? Часовой…
— Все беру на себя. Стройтесь!
Мы построились.
— Рота-а, шагом марш! — скомандовал Фрол и повел нас к воротам.
Часовой, увидев, что идет строй, пропустил нас. Через двадцать минут мы на вокзале не без труда отыскали вагон, в котором уезжал адмирал. Увидев нас, он удивился.
— Товарищ адмирал, — выступил вперед Фрол, — мы пришли, чтобы проводить вас. Мы не спрашивали позволения, — поспешил он добавить, — но, поверьте честному слову нахимовцев, это будет нашим последним проступком.
Адмирал нахмурился:
— Вы поступили нехорошо, хотя я и верю — от чистого сердца.
Офицеры, пришедшие проводить адмирала, в изумлении взглянули на нас, не понимая, в чем дело.
— Я убежден, — сказал адмирал, — что вы будете самыми образцовыми и дисциплинированными нахимовцами, и я буду рад получить известие, что в училище нет ни проступков, ни взысканий.
Хорошо, что на платформе тускло горели фонари! Иначе все бы заметили, что нахимовцы плачут, как самые обыкновенные мальчишки…
Ни новый начальник училища, ни командир роты, ни Кудряшов не наложили на нас никакого взыскания. Но на комсомольском собрании первым выступил Фрол и сам осудил свой проступок.
* * *
Снова пришла весна, с гор понеслись потоки, зашумела Кура, в желобках возле тротуаров забурлила вода, и звонко лопались на тополях в Муштаиде набухшие почки. Теплый туман висел над фуникулером. Затемнения уже не было, и по вечерам веселые огоньки светились на горах над городом.
В широко раскрытые окна училища врывался веселый ветер и шелестел листками учебников и тетрадей.
В этом году наш класс направлялся на летнюю практику в полном составе!
Кудряшов прочел нам приказ командования. Капитану третьего ранга Суркову присваивалось звание капитана второго ранга. Старший лейтенант Кудряшов стал капитан-лейтенантом. Протасов отныне был главстаршиной. Капитан второго ранга Сурков назначался командиром крейсера «Адмирал Нахимов».
— Он уходит от нас? — вскричали мы в один голос.
— Наоборот. Он остается с нами, — успокоил нас Кудряшов. — Командование флотом передает крейсер «Адмирал Нахимов» нашему училищу.
— Ура!..
Кудряшов продолжал:
— Теперь у нас есть свой корабль. Настоящий корабль, с боевой биографией. Экипаж «Адмирала Нахимова» покрыл флаг своего корабля боевой славой. Он вел огонь из орудий по скоплениям фашистских танков, пехоты, по составам со снарядами. Он не раз ходил в Севастополь во время осады и доставлял осажденному городу боевой запас. Он вывез из Севастополя тысячи раненых. «Адмирал Нахимов» выдержал небывалый бой с десятью торпедоносцами. Теперь этот корабль — наш. Вы становитесь преемниками и наследниками старшего поколения. Надеюсь и убежден, что вы станете отличными специалистами.
Мы не могли опомниться от радости.
— Я еще не все сообщил, — продолжал Кудряшов, — Партия и Правительство высоко ценят труд на фронте и в тылу. Наш бывший начальник училища указом правительства награжден орденом Нахимова. Медалью Ушакова наградили главстаршину Протасова. Орденами Отечественной войны второй степени награждены капитаны второго ранга Сурков и Горич и ваш воспитатель класса.
Тут мы все стали поздравлять Кудряшова, а потом разыскали Суркова и, окружив его, тоже поздравляли от всей души.
Сурков сообщил, что мы в Севастополь поедем сразу по окончании учебного года, а после трех месяцев плавания по Черному морю получим отпуск.
— Вот это здорово! — воскликнул Илико. — Я поеду с отцом в Зестафони.
— А я — в Новороссийск, — подхватил Юра.
— Я — в Ленинград.
— А вот мне ехать некуда, — с горечью протянул Вова Бунчиков. — У меня никого нет.
— А ваши старые друзья в Севастополе, в школе? — спросил Сурков улыбаясь. — Почему бы вам не поехать к ним в гости?
И тут мне вспомнились письма, которые получил Бунчиков. Я понял: это Сурков написал в Севастополь школьникам, что их бывший товарищ Бунчиков стал нахимовцем.
Глава девятая
ДЕНЬ ПОБЕДЫ
— Победа!
— Победа, Кит!
Великое слово — победа! Его можно повторять тысячи раз. Оно звучало повсюду: в эфире, на улицах сразу ставшего праздничным города; его повторяли старики, ребятишки, солдаты, матросы; его выводил белым дымом по синему небу летавший над городом самолет. Победа! Мы всегда знали, что произнесем это слово. В тот день, когда на нас напал Гитлер, Вячеслав Михайлович Молотов сказал: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». И никто не сомневался в победе. Солдаты, уходя на фронт, клялись: «Мы вернемся с победой». Моряки уходили в десанты, высаживались на занятый врагом берег, говоря: «Мы жизни не пожалеем, но победим». Весть о том, что наши в Берлине и над рейхстагом развевается флаг победы, разнеслась быстрее ветра. Мы видели в широко раскрытые окна училища, как из всех домов люди выходят на улицу, целуются, обнимаются, поздравляют друг друга, качают солдат, офицеров.
— Протасова качают, глядите-ка!
Да, Протасов не избежал общей участи и то взлетал вверх, держа в руке бескозырку, то снова попадал в объятия сотен дружеских рук.
И на домах один за другим возникали трепещущие на ветерке флаги, с балконов свешивались мохнатые красные ковры, и на горе над городом вдруг возник такой большой портрет Сталина, что его было отовсюду видно.
В этот день, солнечный, яркий и теплый, все горы вокруг были желтыми, розовыми, сиреневыми и красными от бесчисленного множества цветущих кустов и фруктовых деревьев. Хотелось петь, танцевать, веселиться и без устали повторять: «Победа, победа, победа!»
И мама, которая как раз в этот день проездом в Ленинград попала в Тбилиси, пришла в училище такая счастливая, вся сияющая! Она закружила меня по приемной:
— Победа, сынок, победа! Война кончена! Наши — в Берлине!.. Я ведь еду домой, в Ленинград! — продолжала она. — Теперь скоро все вернутся домой! Папа едет учиться. За парту вы сядете оба — и ты и отец. Я посмотрю, кто кого перегонит и кто будет лучше готовить уроки! А-ка-де-ми-я! — протянула она. — Вы оба станете такими учеными!
Когда я получил разрешение уволиться, она заторопила меня:
— Я жду не дождусь, когда увижу славного Мираба Евстафьевича и Стэллу. Потом зайдем к Шалве Христофоровичу. А вечером будем слушать салют. Подумать только: никакого затемнения больше! Везде огни, всюду свет!
— Я позову с собой Фрола и Юру.
— Отлично, мой маленький.
— Мама, не называй меня маленьким.
— Ах да, я забыла! Ты взрослый… Никиток, да ты действительно стал совсем взрослым. — И она повернула меня лицом к зеркалу.
Передо мной стоял подтянутый, нарядный моряк в мундире, в белых перчатках, в сбитой на ухо бескозырке. Мне ведь пятнадцать лет, целых пятнадцать лет!
Мы вышли из училища. Что творилось на улицах в этот день! Мальчишки не продавали цветов — они их дарили солдатам бесплатно. Девушки были в праздничных платьях. Все окна были настежь раскрыты. По панели шел толстый грузин, прижимая к груди бурдюк с вином и держа в другой руке рог. Вот он остановился, что-то сказал офицеру, попавшемуся навстречу. Тот засмеялся и тоже остановился. Тогда толстяк наклонил бурдюк, осторожно, стараясь не расплескать, налил густого красного вина в рог и протянул офицеру.
— За победу! — сказал он.
— За победу! — повторил офицер и выпил вино.
— Мой сын, Гоги, в Берлине, — сообщил толстяк. — Он говорил сегодня по радио, понимаешь? Тбилиси — где, Берлин — где, а Гоги дошел! И он оказал, что сфотографировался со своим другом Иваном Сивцовым у рейхстага. У самого рейхстага, понимаешь? — продолжал он, подходя к высокому матросу с гвардейской ленточкой. — Очень прошу вас, выпейте за победу, — оказал гвардейцу толстяк, и матрос тоже выпил вино из рога.
— Мама, да ведь это дядя Мираб!
Я ринулся через улицу, расталкивая густую толпу. В этот день ни один человек не обиделся, все уступали дорогу, и я, запыхавшись, остановился перед Мирабом:
— А мы — к вам! Вы знаете, мама приехала!
— Где твоя мама? — спросил Мираб, отыскивая маму глазами. — Нина! — воскликнул он.
Он хотел обнять маму, но руки у него были заняты. Он, не растерявшись, сразу налил в рог вина.
— За победу, Нина! За твоего мужа-героя! За моего сына! Ты слышала, он сегодня по радио выступал из Берлина? Кто мог подумать! Ай-ай-ай, я сам не знал за ним такой прыти — до Берлина дошел! И сегодня весь Союз слушал, как простой грузин, Гоги Гурамишвили, говорил, что его минометная часть стоит у рейхстага. За победу!
— Ну, как же это — на улице пить? — засмеялась мама.
— Пей, Нина, пей, сегодня все можно! Кто сегодня дома сидит? Сегодня все на улице. Все веселятся. Все поют. Все танцуют. Все пьют. Пей, Нина!.. Идемте ко мне, — скомандовал Мираб. — Забирай всех товарищей!
Мы отправились в переулок, всегда тихий, но сегодня тоже заполненный народом, и Мираб до тех пор угощал встречных солдат и офицеров вином, пока бурдюк не опустел и не съежился, а потом Мираб целовался с знакомыми и все поздравляли его.
Тетя Маро принялась показывать новые фотографии Гоги, а Фрол, умудрившийся где-то по дороге достать букет цветов, потихоньку сунул его Стэлле, что было сразу замечено дядей Мирабом.
— Ого, моей дочери моряки уже дарят цветы! — воскликнул сапожник, пока Стэлла, пунцовая от волнения, доставала с комода вазу.
— Нет! Что… это… у тебя? — вдруг уставился Фрол на Стэллу.
— Как «что»? Медаль «За оборону Кавказа». Ты же знаешь, что наша школа над морским госпиталем шефствует. И сам видел — мы в палатах дежурим.
— По… поздравляю…
Фрол сел на тахту: у него подкосились ноги.
— Что, Фрол, не ожидал? — засмеялись мы.
Мираб заставил нас отведать бастурмы — жаркого из баранины, и вареной рыбы — цоцхали, хвалил Стэллу, гордился ее медалью и уверял нас, что мы так выросли, что, честное слово, он нас на улице принял за лейтенантов. Мы знали, что он льстит, но льстит от доброго сердца, этот добродушный толстяк с пестрыми усами. Потом мы отправились к Антонине, и Мираб с сожалением проводил нас до порога.
Стэлла шла между нами, с букетом цветов в руке и с медалью на зеленой с розовыми полосками ленточке, приколотой к платью. Она вся сияла от счастья и болтала без умолку, и прохожие оборачивались, чтобы полюбоваться ее длинными черными косами.
Тамара, увидев нас, закричала:
— Антонина, беги, погляди, кто пришел! Антонина!
— А я-то ждала тебя, Никита, ждала, каждый день ждала! — кричала Антонина, сбегая по лестнице.
Она расцеловала маму и Стэллу, схватила цветы и потащила нас наверх. Шалва Христофорович сидел у окна.
— Никита пришел? — спросил он. — Очень рад! Поздравляю с победой. Какое счастье, Никита! Дай, я тебя расцелую. С тобой Стэлла и твои друзья, да?
— И мама!
Художник встал:
— Где же Нина? Что же вы молчите? Подойдите ко мне, дайте обнять вас и поздравить с победой. Какое счастье, какое счастье! — повторял он, целуя маме руку. — Наконец, мы все можем вздохнуть свободно… Как Георгий? Как мой Серго?
— Они в Севастополе, — сказала мама. — Сегодня они так же счастливы, как все в нашей стране… И, конечно, вспоминают нас с вами.
— Я слышу, бурлит весь Тбилиси, — сказал художник. — Можно подумать — дома все пусты.
— Да, — подхватила мама, — чудеснее дня я еще не видела в жизни!
Мы пошли в комнату Антонины и увидели Хэльми.
— С победой, мальчики! — вскричала она, бросаясь навстречу. — Я так счастлива! Мы уезжаем домой.
И она принялась рассказывать о Таллине, который, как видно, очень любила. Сколько там древних башен и памятников! И одну башню зовут «Длинным Германом», а другую — «Толстою Маргаритой». И есть домик Петра в парке Кадриорг и памятник русскому броненосцу «Русалка», погибшему в море. Теперь она все это снова увидит!
— А я еду на свой крейсер, — сообщил Фрол.
— Не-ет, тебе дали крейсер? — удивилась Стэлла.