Сняв рукавицу, потянулся кузнец пальцами к месту удара и почувствовал липкую теплость. «Ишь ты, супостат! Пробил!»
Выходило, снегом нельзя охладить голову, придется переждать немного, а как станет вмоготу, тогда уж подниматься.
Время от времени кузнец пытался привстать. Не выходило ничего, но он упрямо повторял и повторял попытки и вот наконец смог приподняться на локтях. Ломит голова, но — терпимо. Что слезу боль вышибает, так это ничего, сознание не помутилось бы — вот главное.
Когда уже невтерпеж стало, вновь опустился на снег, только теперь не лицом вниз, а на бок. И ничего. Боль даже утихла чуток. Полежав немного, попытался сесть. Удалось. Он покачивался, как маятник, но сидел. Перемогая боль. Больше не ложился.
И вот он уже на ногах: стоит, опершись плечом о белоствольную березку, и аж дыхание перехватывает от нестерпимой боли.
«Крепись! — сам себе велит кузнец упрямо. — Крепись!»
Много времени простоял он у спасительной березки, выдюжил, перемог себя и сделал первый шажок. До ближайшего дерева. Ничего, терпимо. Есть сила! Есть! Шаркай теперь лыжами от ствола к стволу до самой опушки. С передышками, конечно.
Возник даже в мыслях наглый вопрос: «А как с капканами? Мучиться будет зверь, если попадет». Но разве до капканов теперь, до поля бы добраться!
«Бог простит. В город спешить надобно».
Легко сказать — поспешить. До опушки добрел с горем пополам, а как оторваться от последнего дерева и шагнуть в чистое поле? Духу не хватает. Солнце уже поднялось изрядно, лучится ласковым теплом, наст мягчит. И ветерок легкий, ласковой теплотой обвевает. Весна-красна. Дух поднимает, но не настолько, чтобы смелости хватило двинуться по полю.
Только нельзя торчать на опушке вековечно! О коварстве татарина непременно нужно поведать Двужилу. Чем скорее, тем лучше. Глядишь, удастся перехватить, если послать конников к Одоевской и Белевской засекам. Не минует он их, супостат проклятый.
Набрался наконец кузнец смелости, оторвался от березы и — зашаркал лыжами, подминая повлажневший снег.
«Слава Богу!»
Только рано поблагодарил кузнец Всевышнего: десятка два саженей прошагал и — словно косой подкосило.
Очнулся не вдруг. Солнце совсем высоко. Пригревает. Попытался приподняться, ломота в голове нестерпимая. Все пришлось повторять точно так же, как в лесу. А когда все же смог зашаркать лыжами по мягкому снегу, увидел, что от крепости скачут конники. Заметили его, силившегося встать, вратники со сторожевой башни. Вот теперь действительно слава Богу!
Когда сообщили Никифору (тот находился в зелейном амбаре у мастеров, которые круглые сутки варили в зелейных варницах порох), он тут же поспешил к Золоторуку.
— Что стряслось? Татарин убег?
— Да. Оплошал я. И то сказать, откель столько коварства. За родного сына держал, а не за раба. Вот за это — отблагодарил.
— Ты скажи, гать на Волчий остров ведома ему?
— Я ему вроде сказывал, когда за добычей хаживали.
— А про тыльную тропу?
— И про нее знает. Только, думаю, еще недельку-другую везде болото можно осилить, если в плетенках.
— И про это знает?
— Должно быть.
— Да-а-а! Впрочем, нынче весна ранняя, да и зима стояла сиротская, болото уже задышало. Через неделю, думаю, пусть суются на плетенках. Там им и крышка, С плетенками вместе.
— Его перехватить бы. Он в те дни, когда ты казну и княгиню отправлял, бегал на добычу. Не углядел ли чего подлец неверный?
— Пошлю на Оку. Пару станиц. Глядишь, приволокут.
— Может, с кем сговор имел?
— Думка есть такая. Велю всех пленников, даже кто крещеный, в тайничную. Оковать в цепи и под замок. Попытаю их.
— Новокрещеных не следовало бы.
— А они, как Ахматка тебя, кистенями по затылку?! Нет, не станем рисковать. Если не виновны, не обидятся. Да и Бог нас простит: не крамольничаем, а за веру христову стоим. Да и перед князем за вотчину его, за люд православный я в ответе. Как же мне промашку допускать. Может, новокрещеных не станем железом пытать? Верно. Поспрошаем только. — Помолчал не много, потом спросил: — Ковать сможешь? Молотобойца возьми из тех, кто дроб льет. Выбери, какой приглянется.
— Отлежусь сегодня. Только, воевода, знахарку покличь. Настоя бы какого да мази.
— Я уже послал. Будет тебе знахарка.
— Тогда с утречка в кузнице.
— Вот и ладно. Пойду насчет Волчьего острова распоряжусь.
Никифор окончательно решил сегодня же послать на остров еще часть дружины, дать ей в помощь казаков. Отрядил и плотников, чтобы спешно укрепляли стену вокруг терема. Боям повелел ни шагу из терема. Ни в какие заставы. Чтоб готовы были насмерть стоять, но нападение врага, если оно случится, отбить.
Никифор был уверен, что в самом худшем случае на остров большие силы пробиться не смогут.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Левое, немноготысячное крыло крымского войска обступало Белев и Одоев неспешно, волоча с собой стенобитные орудия, и лишь казачьи сотни да отряды легких татарских конников шныряли по округе, грабя, хватая полон и сжигая деревни, погосты и хутора. Основная сила двигалась по Дикому полю тоже не очень-то прытко, и не только потому, что была обременена тяжелым осадным снаряжением, турецкими пушками, большим караваном вьючных верблюдов и лошадей не только с провиантом для людей, но и с кормом для коней, без которого нельзя обойтись еще несколько недель потому, что слишком много было снега и в степи, и в перелесках и низинах, где особенно высока прошлогодняя трава, но еще и потому, что Мухаммед-Гирей под страхом смерти запретил до его появления кому-либо отдаляться от Ногайского тракта, кроме малого числа разведчиков, не имевших право тревожить пахарей, объезжая стороной и их, и поселения, и крепостицы. Основная часть крымского войска даже не знала, где будет нанесен удар по урусам.
Только Мухаммед-Гирей и его брат Сагиб-Гирей, отдавшие столь непривычные для крымских ратников приказы, птицами неслись по Ногайскому тракту к Волге, намереваясь переправиться через нее чуть выше устья Камы, меняли заводных коней, не позволяли ни себе, ни сопровождавшим их отборным туменам подолгу отдыхать. Скакали налегке, без обузного снаряжения, только с небольшим караваном вьючных лошадей.
Чтобы кони не уставали, их подкармливали бараньим курдючным салом, которого было в достатке набито во вьюки и даже в переметные сумы. Сами крымцы тоже не отказывались от сала, но предпочитали конское мясо, которое пластинами укладывали под потники, где оно за время, что были в пути, до следующего привала, становилось мягким и душистым.
Когда от села к селу, от города к городу неслась весть о приближении крымцев, все в ужасе бросали свои дома, подворья, весь скарб, великими трудами нажитый, и спешили укрыться либо в лесной глухомани, либо за стенами городов, готовясь к смертному бою. В этом была необходимость, ибо татары, налетая саранчовыми тучами, выметали под метелку закрома, угоняли весь скот, и крупный, и мелкий, растаскивали имущество, а что не могли увезти с собой, предавали огню — несли с собой крымцы кровь, горе и слезы. На этот раз, как обычно, тоже разбегались пахари и ремесленники, охотники и бортники,[77] запирались ворота всех крепостей, но, всем на удивление, братья Гирей и сопровождавшие их два тумена отборных конников черной тучей проносились мимо.
На левый берег Волги крымцы переправились быстро, всего за два дня, но после этого Мухаммед-Гирей не стал безоглядно спешить. Хотя и доносили ему, что почти все князья луговой черемисы[78] согласны стать слугами Сагиб-Гирея, Мухаммед-Гирей решил поосторожничать. Каждый острог поначалу окружал конниками, словно готовился к нападению, и лишь после этого вступал в переговоры.
Мирно все шло, хотя и отнимали переговоры драгоценное время. Ворота острогов в конце концов отворялись, братья Гирей принимали присягу от князей, купцов, ремесленников, оставляли малый отряд, чтобы тот спешно ополчал ратников, которые были бы готовы в любой момент прибыть на Арское поле,[79] что раскинулось недалеко от Казани и могло вместить в себя до сотни тысяч всадников с заводными конями.
Обычно казанцы здесь и собирались для больших походов, в мирное же время сюда на ярмарку съезжались весной и осенью купцы астраханские, персидские, среднеазиатские, ногайские, и шел великий торг не только всяческими товарами и животными, продавали здесь в рабство и захваченных в плен русских пахарей, ремесленников, ратников и даже священнослужителей православных храмов.
С Арского поля шла дорога на Арский острог. Арск всегда был верен хану казанскому, и Мухаммед-Гирей опасался, как бы не стал он крепким орешком, который придется разбивать, и лишь надеялся на то, что посланные прежде слуги во главе с ципцаном[80] сумели склонить Арск к Крыму, да еще — на внезапность. Вот отчего он высылал вперед веером дозоры, которые не столько разведывали, не ополчился ли вдруг Шах-Али и не вышел ему навстречу, сколько ни в коем случае не должны были пропустить гонцов ни в Арск, ни в Казань.
Нелишней оказалась эта мера. Оставалось еще несколько острожков до Арска — а это значит не меньше трех-четырех дней, — как один из дозоров привез заарканенного гонца. От князька черемисского, только что присягавшего на верность Сагиб-Гирею и признавшего царем казанским и своим повелителем. Лицемер писал князю и воеводе Арскому, чтобы тот немедля известил Шаха-Али о вторжении на его землю алчных Гиреев, а сам не открывал бы ворот, выигрывая время, которое необходимо ему для подготовки к обороне Казани.
Мухаммед-Гирей и Сагиб-Гирей только что милостиво одарили князей и вельмож, присягнувших им на верность, но, узнавши о коварстве одного из них, а может быть, и нескольких сговорившихся, разгневались.
— Клятвоотступники достойны смерти! — сурово изрек Мухаммед-Гирей и повелел: — Темника[81] ко мне!
Но ширни, имевший право, как первый советник, возражать хану, остудил его гнев:
— Не настало время, мой повелитель, карать. Вы волей Аллаха успеете это сделать, когда ваш брат сядет на ханство в Казани. Вам ли, о великий и мудрый, не знать, что послушные овцы, если их обидят, могут стать шакалами, а то и волками. Советую умолчать о перехваченном гонце.
— Пусть будет так, как сказал ты, — и, подумавши немного, Мухаммед-Гирей огласил свою окончательную волю: — Обходим стороной все остроги. Путь наш — на Арск. Спешный.
— Да благословит Аллах ваши намерения! Если Арск отворит ворота, вся черемиса падет ниц у копыт вашего коня, о великий хан.
— Мы такого же мнения.
Мухаммед-Гирей оттого поспешил к Арску, что понимал: если даже Казань откроет ворота — это еще не полная победа. Победу можно будет торжествовать только тогда, когда присягнет на верность Орде Арск. Иначе над головой всегда будет занесен нож.
Дело не только в том, что он стал для черемисы как бы своей столицей, хотя луговики, казалось бы, давно ходят под Казанью, но и в том, что место, где Арск стоит, выбрано весьма удачно: от Казани всего один дневной переход, но в то же время такая глухомань, что приблизиться к городу можно лишь по одной-единственной дороге, вокруг которой болота, крутые и глубокие овраги с густо переплетенным орешником — их не под силу преодолеть ни всаднику, ни пешему. Во многих местах дорога на Арск удобна для крупных засад, через которые не прорваться без больших потерь. Сам Арск добротно укреплен. Воинов в нем много, оружейных дел мастеров в избытке, запасы заготовлены на месяцы, вода есть. Никто еще не смог взять этот город штурмом. Ни разу.
Знал обо всем этом Мухаммед-Гирей, но надеялся на неожиданность его появления и еще на сговорчивость горожан, князей и воевод. Другого мнения, однако, были его советники. Особенно первый — ширни.
— Повелитель, да продлит Аллах ваш век до бесконечности, не поворачивай на дорогу к Арску оба тумена. Возьми только свой, а брат ваш, да благоволит ему Всевышний, пусть со своим туменом идет в Казань.
— Мы сотрем с лица земли город, если он не откроет ворота!
— Арск выдержит нападение, если не сделать проломы в стенах. А стенобитные орудия остались за Волгой. Ждать, пока они прибудут, можно и с одним туменом, осадив город.
— Мы налетим как ветер. Охрана не успеет и ворота запереть.
— Но они могут постоянно наблюдать за дорогой, а не только в дни опасности. Мое слово, повелитель, действовать надо хитрей лисы. Ципцан подготовил, как он оповещал, Казань к добровольной сдаче. Шах-Али, если не захочет мученической смерти, пошлет арским князьям свое слово. Если же Казань затворится, придется звать всю Орду. Вот тогда Аллах благословит нас придать все огню и мечу.
— Но тогда не удастся поход на Москву?! А мы не успокоимся, пока не заставим лизать пыль с наших ичигов[82] раба нашего, князя Василия!
— Удастся. На следующий год. Разве устоит Москва против силы двух княжеств.
— Одного! — недовольно перебил Мухаммед-Гирей. — Орда станет единой! Могущественной! Она покорит не только русичей, гяуров,[83] но и ляхов,[84] Литву, пойдет дальше — на закат солнца, до самого моря. Куда держал путь Чингисхан.[85] Порта тоже склонит голову перед могуществом Орды. Перед нами склонит голову, властелином Орды!
— Да будет так! — молитвенно провел ладонями по щекам шарни. — Так предначертал Аллах. Но волю Аллаха воплощать вам, светлейший, самим. Рассчитывая каждый свой шаг.
— Хорошо. Мы примем твой совет. — И обратился к брату, ехавшему с ним стремя в стремя: — Веди свой тумен к Казани. Сдери шкуру с лизоблюда раба нашего Василия!
— Если он станет сопротивляться?
— И даже если не будет. Пусть его смерть наведет ужас на всех казанцев. Она надолго должна остаться в памяти правоверных!
У Сагиб-Гирея было на этот счет свое мнение, но он не стал перечить брату в присутствии подданных. Зачем? Он сделает так, как хочет сделать, а потом объяснит разумность своего поступка. Проводив брата с его туменом на Арскую дорогу, собрал советников и военачальников. Не стал, однако, выслушивать их мнения, а распорядился:
— Сейчас же отправьте гонца к ципцану Мухаммед-Гирея. Пусть даст ему знать, что завтра на исходе дня мы будем у Арских ворот, и мы посмотрим, верно ли сообщал нам раб наш о положении в Казани. Впрочем, гонцу свое слово скажем мы сами. Немедленно позовите его к нам. Спустя некоторое время пошлем следующего гонца. Для верности.
Затем Сагиб-Гирей, махнув рукой, чтобы вся свита удалилась, принялся наставлять гонца:
— Запомни: ты — гонец царя крымского. Не унижайся ни перед кем. Если Аллах предопределил тебе смерть, прими ее достойно. О нашем тумене — ни слова. Ты — гонец Мухаммед-Гирея к его послу. Стой на этом, и благослови тебя Аллах. Послу хана твоего передай так: если Арские ворота будут открыты, когда мы приблизимся, он станет моим первым советником. Если Шах-Али откажется от ханства в нашу пользу, он останется жив, если нет — мы сдерем с него шкуру. На площади перед дворцом. Всенародно сдерем. Все. Скачи без остановок. Возьми двух заводных коней.
Вскоре после того как Сагиб-Гирей отправил к ципцану своего брата еще одного гонца он и сам со своим туменом тронулся в путь, однако, когда до Казани оставалось всего ничего, остановился на ночевку. К исходу дня они достанут город без лишней спешки. Подводить ближе свой тумен Сагиб-Гирей опасался: вдруг окажутся на дороге сторожевые посты, которые уведомят Шаха-Али о приближении войска. Такой поворот событий не входил в его расчеты. Первое слово Шаху-Али должен сказать ципцан. Окружение хана, верное ципцану, поддержит его и убедит отступника мирно отдать ханство. Неожиданность и настойчивость, был уверен Сагиб-Гирей, возьмут верх.
«Молод еще Шах-Али, чтобы принять мудрое решение. Он поступит так, как того желаем мы, завтрашний властелин казанского ханства».