Зачем же тогда мистер Гобл, такой земной и простецкий, связался с постановкой интеллектуальной пьесы? Да все оттого, что подобно другим нью-йоркским менеджерам иногда думал: «А ведь, пожалуй, созрело время для возрождения комической оперы!» Порой за обедом в своем излюбленном углу «Космополиса» он, перегнувшись через стол, убеждал другого менеджера поверить ему на слово — время для оперы созрело! Или давал более осторожный прогноз — вот-вот созреет. А второй менеджер кивал головой, задумчиво оглаживая три подбородка, и соглашался — да, верно, время для возрождения комической оперы, оно вот-вот созреет, как райское яблочко. Потом оба набивали желудки вкусной едой и, закурив огромные сигары, погружались в задумчивость.
У большинства менеджеров приступы эти — их можно сравнить с накатами угрызений совести — так же быстро и пропадают, и они, вполне довольные, возвращаются к вульгарным мюзиклам. Однако Пилкингтон, случайно возникший с рукописью «Розы» и наличными на ее постановку, угодил как раз в разгар приступа у мистера Гобла, и контракт был заключен, не успел этот приступ миновать. Теперь мистер Гобл горько сожалел о своем опрометчивом поступке.
— Послушай-ка, — сказал он Уолли, не спуская глаз со сцены, цедя слова уголком рта, — придется тебе повозиться с этим шоу после гастрольной обкатки. Условия обговорим позже. Просто необходимо довести его до кондиции, любой ценой. Уловил?
— Считаешь, надо доработать? — переспросил Мейсон.
Мистер Гобл грозно посверкивал глазом на ничего не подозревающих актеров, репетировавших особенно занудный кусок диалога.
— Доработать, ха! Тут все не так! Чушь какая-то. Придется тебе переписывать с начала до конца!
— М-да… У меня уже имеются кое-какие идейки. Я ведь видел эту штуку прошлым летом, любители ставили. Если желаешь, управлюсь быстро. Но согласится ли автор?
Мистер Гобл наконец отвел пылавший гневом взор от сцены и вперил его в Уолли.
— Послушай-ка! Он на все согласится, что я скажу. Я тут отдаю приказы! Я — Большой Босс!
И, как бы в подтверждение своих слов, он оглушительно рявкнул. Эффект это произвело магический. Старательные актеры замерли, как подстреленные в лет. Помреж ретиво наклонился над рампой, прикрывая глаза суфлерским экземпляром пьесы.
— Прогоните еще раз! — заорал мистер Гобл. — Да, то место, где жизнь как арбуз. Это же бред какой-то! — Он загнал сигару в угол рта и рьяно вслушался. Хлопнул в ладоши. Действие снова замерло. — Выбрасываем! — лаконично подвел он итог.
— Выбросить этот диалог, мистер Гобл? — подобострастно уточнил помреж.
— Да. Выбросьте весь. Полная галиматья.
Вскочив с заднего кресла, по проходу замелькал Отис Пилкингтон, раненый в самое сердце.
— Мистер Гобл! Мистер Гобл!
— Ну, что еще?
— Это же остроумнейшая сентенция во всей пьесе!
— Сен — что?
— Сентенция. Лучшая в пьесе.
— Публика, — мистер Гобл сбил пепел с сигары, — никаких сентенций не желает. Публика их не любит. Я в шоу-бизнесе пятнадцать лет, и я вам это говорю! От сентенций ей худо. Ладно, поехали.
Мистер Пилкингтон взволнованно трепетал. Это было его первое столкновение с Гоблом в качестве режиссера. Обычно на ранних стадиях тот предоставлял репетировать субъекту, который для того и существовал, чтобы «размять» материал. После этого Гобл являлся лично и перекраивал большую часть его работы — выбрасывал какие-то куски, учил актеров, как произносить реплики, в общем, развлекался от всей души. Ставить спектакли он очень любил, мало того, он считал, что у него огромный талант, и уговаривать его было бесполезно, даже и пытаться не стоило. Несогласных он убивал презрительным взглядом восточного деспота.
Ничего этого Пилкингтон пока еще не знал.
— Однако, мистер Гобл!.. Властелин раздраженно обернулся.
— Ну, что еще?
Изобразив на лице крайнюю степень изумления и ужаса, Гобл повернулся к нему.
— Полтора процента? За переделку такого вот шоу? Ха! Да тут и делать-то почти нечего! Уже все есть.
— Но ты сам только что сказал — барахло.
— Ну, я просто подразумевал, что вещица не нравится мне лично. А публика скушает за милую душу. Поверь мне, время для возрождения комической оперы почти созрело!
— Ну, эту придется гальванизировать. Без техники не обойтись.
— Этот долговязый болван… ну, Пилкингтон… он же ни за что не потерпит, чтобы я платил тебе полтора процента.
— А мне казалось, ты тут всем распоряжаешься.
— Деньги вложил он.
— Что ж, если он желает вернуть хоть частичку, ему все равно придется кого-то звать. Не хочешь, можешь не нанимать меня. Но я уверен, что сделаю из этой штуки конфетку, фортель-другой, и пожалуйста!
— Что именно? — небрежно полюбопытствовал мистер Гобл.
— Да так… подброшу штришки, остроты всякие… Ну, ты сам знаешь. Вот и все, что требуется.
Сбитый с толку Гобл грыз сигару.
— Думаешь? — наконец произнес он.
— Ну, и еще, может, вдохну кое-где что-нибудь такое… неуловимое… — прибавил Уолли.
Перебросив сигару в другой угол рта, мистер Гобл пошел в новую атаку:
— Ты не раз делал для меня работу. И хорошую!
— Рад, что тебе понравилось.
— Ты добрый малый. Мне нравится, когда ты работаешь со мной. Я вот тут подумывал, а не заказать ли тебе осенью новое шоу. Сюжет потрясный. Французский фарс. Уже два года идет в Париже. Но как же я могу, если тебе прямо весь шар земной в уплату подавай?
— Шар земной никогда не помешает.
— Слушай, если перекроишь этот спектакль за полпроцента, закажу и то, другое.
— Выговаривай слова разборчивее. А то мне послышалось, будто ты произнес «полпроцента». На самом деле, конечно, ты сказал «полтора».
— Если не согласишься на полпроцента, другого шоу не получишь.
— Ну и ладно, — хмыкнул Уолли. — В Нью-Йорке менеджеров хватит. Разве сам не видел? Так и шмыгают по городу. Богатые, предприимчивые… и все меня любят, как сына родного.
— Ну, пусть будет один. Я постараюсь уладить дело с Пилкингтоном.
— Полтора…
— О, черт побери! Ладно, твоя взяла, — угрюмо уступил Гобл. — Какой толк спорить по мелочам? Соломинку, понимаешь, расщеплять!
— Забытый спорт былых времен, «расщепление соломинки». Ладно, нацарапай строчку-другую и подпишись четко, полным именем. Буду хранить бумажку у сердца. А сейчас мне пора бежать. У меня свидание. До скорого. Рад, что все уладилось, все счастливы.
Несколько минут после его ухода мистер Гобл сидел, ссутулясь, и мрачно попыхивал сигарой. От солнечного настроения и следа не осталось. Обитая в узком мирке подхалимов, он злился на то, что Уолли обращается с ним небрежно, а то и высокомерно. Да, жаль, что приходится нанимать для переделки именно его. Казалось бы, зачем? Нью-Йорк кишел либреттистами, которые сделали бы работу не хуже и за половину этой суммы, но, как и большинство менеджеров, мыслил Гобл на уровне овцы. Мюзикл «Вслед за девушкой» имел оглушительный успех, пьесу написал Уолли, значит, никто, кроме него, не перекроит «Розу Америки». Это представлялось мистеру Гоблу неотвратимым, как судьба. Ему только и оставалось мысленно побурчать, что кое у кого — раздутое самомнение. Больше ничего он сделать не мог. Побурчав про самомнение, но не почувствовав себя лучше, мистер Гобл сосредоточился на сцене. Добрая порция действия уже прошла, пока они разговаривали, и теперь в новом эпизоде снова появился злосчастный Финчли. Мистер Гобл воззрился на него. Он ему не нравился, особенно — манерой речи.
Роль была без пения, характерная. На поиски актера Отис отправился в драматический театр и раздобыл Вентворта Хилла, который приехал из Лондона играть в английской комедии, а та только что сошла со сцены. Пьесу газеты разругали, но Вентворта Хилла считали блестящим комедиантом. Сам Хилл придерживался такого же мнения, а потому его раздерганные нервы испытали настоящий шок, когда рык из партера перебил его в середине монолога и скрежещущий голос сообщил, что он все делает неправильно.
— Простите? — с опасным спокойствием осведомился мистер Хилл, шагнув к рампе.
— Все неправильно, — повторил мистер Гобл.
— Вот как? — Вентворт Хилл несколько лет назад проучился два семестра в Оксфорде, пока его не отчислили за исключительную лень. Из знаменитого университета он мало что вынес, за исключением манер, и теперь демонстрировал их перед мистером Гоблом. Ледяная вежливость оказалась последней каплей для взбудораженной души менеджера. — Не будете ли вы тогда любезны, — спросил актер, — объяснить мне, как именно вам видится исполнение этой роли?
Мистер Гобл промаршировал по проходу.
— Говорить надо на публику! — указал он, останавливаясь у оркестровой ямы. — А вы, трам-там-там, все время отворачиваетесь!
— Возможно, я и ошибаюсь, — парировал мистер Хилл, — но я переиграл множество ролей, знаете ли, в довольно солидных театрах, и всегда полагал, что реплики свои актер должен адресовать партнеру, с которым ведет сцену, а не декламировать для галерки. Насколько я понимаю, таков принятый метод.
От этого словечка весь динамит в мистере Гобле взорвался. Чего он терпеть не мог, так это методов. В его представлении режиссура состояла в том, чтобы наставлять актеров, робко приближающихся по его приказу к рампе. Актериш-ки, которые смотрят на задник сцены и говорят затылком к публике, вызывали в нем отвращение.
— Метод! Ну, знаете! Где это вы набрались всяких методов? Тут вам не Ибсен какой-нибудь!
— Но и не разухабистый скетч!
— Не смейте мне так отвечать!
— А вы, будьте любезны,