— Боялся, что вы упадете. У вас попросту закрылись глаза, и вы свалились набок.
— А который час? Уолли взглянул на часы.
— Десятый.
— Десятый! — пришла в ужас Джилл. — Так я вам целых три часа не давала шелохнуться!
— Ничего-ничего. По-моему, я и сам вздремнул. Вот только что не прилетали птички и не осыпали нас листьями, а то мы были бы с вами, как дети в лесу.
— Но вы же не завтракали! Вы, наверное, умираете с голоду!
— Да, не отказался бы подцепить вилкой яичницу, проплывай она мимо. Но времени для завтрака у меня еще уйма. А многие врачи даже считают, что завтракать вообще не следует Индийские факиры обходятся без еды несколько дней кряду ради души. Давайте провожу вас домой. Вам надо выспаться как следует, в постели.
— Ну, что вы! Ступайте и поешьте.
— О, с этим можно подождать! Я хочу в целости и сохранности доставить вас домой.
И Джилл с новой силой поняла, как надежен Уолли. Да, он совсем другой, чем остальные мужчины. Она вдруг почувствовала себя виноватой, будто бы обманным путем получала что-то ценное.
— Уолли!
— Да?
— Вам… вам не обязательно быть со мной таким добрым.
— Чепуха! Что особенного? Протянул руку или, вернее, подставил плечо другу в беде.
— Вы понимаете, про что я. Я не могу… ну, то есть… Я не…
— Если вы пытаетесь сказать, — улыбнулся Уолли усталой дружелюбной улыбкой, — то, что я думаю, это ни к чему! Мы все обсудили две недели назад. Я вполне понимаю положение дел, вам нечего терзаться. — Он взял ее под руку, и они вышли с променада. — Мы в правильном направлении идем? Ведите вы. Я прекрасно понимаю ваши чувства. Мы — старые друзья, и ничего больше. Но, как старый друг, я настаиваю на своем праве поступать как старый друг. А то, если уж старому другу не позволяется поступать как старому другу, как же ему поступать. И не будем об этом говорить. Но, может, вы так устали, что вообще говорить не в состоянии?
— О, нет!
— Тогда я сообщу вам о печальной кончине мистера Пилкингтона.
— Что?!
— Нет-нет, слово «кончина» я употребил в переносном смысле. Человек-жираф еще дышит и, судя по той скорости, с какой он рванул в отель, сейчас питается. Но сердце его разбито. После генеральной репетиции у нас состоялось совещание, и наш друг мистер Гобл выложил ему все напрямик. Даже в шоу-бизнесе я такого не слышал. Говорит, это мура, ерунда, белиберда и так далее, и ее необходимо перелопатить другими руками. И вот они, эти руки. Справа — правая, слева — левая. Да, меня избрали для убийства творческих дерзаний. Первый акт и большую часть второго я уже переделал. Гобл предвидел такой поворот и две недели назад велел мне приниматься за дело. Вот я и тружусь с тех самых пор. Новый вариант мы начнем репетировать завтра, и в следующий понедельник откроемся в Балтиморе, считайте, новой пьесой. Это будет, поверьте, чудо что такое, — скромно заявил наш герой. — Две недели посменно пыхтели композиторы, вымарав почти всю первоначальную музыку, и мелодии вполне приличны. А вот вам, боюсь, придется трудно. Все номера придется ставить заново.
— Ничего, мне нравится работать, — заметила Джилл. — Но мне жалко Пилкингтона.
— С ним все в порядке. Ему принадлежат семьдесят процентов шоу. Возможно, он состояние наживет, ну, а уж кругленькую сумму получит наверняка, если не продаст сгоряча своей доли. Судя по его высказываниям перед концом совещания, он продаст ее первому, кто о том заикнется. Во всяком случае, он заявил, что умывает руки. Сегодня же днем он уезжает в Нью-Йорк и даже не станет ждать гастрольной премьеры. Конечно, мне тоже его жаль. Но он не имел права размазывать такую блестящую сюжетную линию. О, кстати!
— Да?
— Еще одна трагедия. Неизбежная, но очень уж страшная! Беднягу Фредди тоже выкинули.
— О, нет!
— О, да!
— Он же вчера так хорошо играл.
— Играл он отвратительно, но не в том суть. Гобл пожелал, чтобы лорда превратили в шотландца. Ему захотелось пригласить Макэндрю, он сейчас модный актер. Это в музыкальных шоу случается сплошь и рядом. Приходится подгонять роль под хороших актеров, каких можно заполучить в данный момент. Мое сердце обливается кровью, но что же делать? С Фредди еще не так обошлись, как с одним актером в другом моем шоу. Тот во втором акте должен был играть сумасшедшего, и менеджер, в своей страсти к реализму, потребовал, чтобы он побрился наголо. А на другой день прослышал, что освободился один хороший комик, и выкинул беднягу из спектакля. Да, театр — жестокий бизнес.
— Девушки говорят, что одну из хористок уволят.
— Ну, это вряд ли.
— Надеюсь.
— И я тоже. Почему мы остановились?
Джилл встала перед обшарпанным домишком, одним из тех убогих строений, что вырастают за ночь на морских курортах, и начинают рассыпаться, не успеют отойти строители.
— Я тут живу.
— Тут? — Уолли в ужасе взглянул на нее. — Но…
— Мы, трудящиеся девушки, — улыбнулась Джилл, — должны экономить. Кроме того, здесь относительно удобно. Да ведь и всего-то на неделю. — Она зевнула. — По-моему, я опять засыпаю, лучше мне поскорее отправляться в постель. До свидания, Уолли. Спасибо. Непременно сходите позавтракайте.
2
Когда Джилл пришла на репетицию к четырем часам, удар еще не обрушился. Никто не устранил тринадцатую девушку, чье присутствие терзало суеверную душу мистера Гобла. Но других девушек все еще терзали дурные предчувствия. «Вот погодите!»— стало их мрачными ключевыми словами.
Репетиция прошла без особых событий. Она продлилась до шести часов, а потом Джилл, херувим и еще две-три девушки отправились перекусить на скорую руку перед вечерним спектаклем. Обед прошел безрадостно. Все, даже херувим, которого редко покидала жизнерадостность, сидели подавленные, и мысли о нависшем роке давили их. Теперь им уже казалось, что менеджеру осталось только решить, кого именно выбрать жертвой. Все эти разговоры вызвали у Джилл чувство вины — она ведь последней вступила в труппу и довела число хористок до несчастливой цифры. Она обрадовалась, когда наступило время возвращаться в театр.
Не успела Джилл с подружками войти в гримерную, как стало ясно, что удар грянул. В уголке на стуле притулилась невезучая герцогиня, чью надменность смыли потоки слез. Ее утешала группка девушек, ограничиваясь похлопыванием по спине и предложением чистого носового платка.
— Как это жестоко, дорогуша! — причитала одна из них, когда вошла Джилл.
Другая воскликнула, что это мерзко, мерзко. Третья заявила, что дальше, поистине, некуда. Четвертая с самыми добрыми, но бесполезными намерениями рекомендовала жертве не расстраиваться.
История беды была коротка и незамысловата. Герцогиня, вплыв через служебный вход, приостановилась у почтового ящика посмотреть, не прислал ли ей верный торговец машинами телеграммы с пожеланиями удачи. Телеграмму он прислал, но все его добрые пожелания, к несчастью, свелись на нет тем, что рядом лежало письмо от менеджеров, деловое и немногословное, без обиняков уведомляющее, что ее услуги ни сегодня вечером, ни в дальнейшем театру не потребуются. Коварная низость удара и вызвала бурю негодования, слишком уж подло выбрали момент.
— Бедняжка Мэй! Если б она сыграла сегодня, им пришлось бы выплатить деньги за двухнедельное уведомление, или жалованье. А теперь они ей не заплатят, она ведь только репетировала, но ни разу не сыграла спектакля.
Герцогиня разразилась новым потоком слез.
— Не переживай, дорогуша, — снова посоветовала та, с добрыми намерениями. — Не расстраивайся.
— Нет, какая подлость! — приговаривала девушка, избравшая эту форму утешения.
— Это просто мерзко! — твердила девушка, предпочитавшая такое прилагательное.
Еще одна, будто придумав что-то новенькое, сообщила, что дальше некуда. Герцогиня жалобно всхлипывала. Ангажемент был ей очень нужен. Зарплата хористки не бог весть какая, но скопить немножко денег в Нью-Йорке можно, особенно если ты проработала три года у модистки и умеешь сама шить себе наряды, как и делала герцогиня, несмотря на все уверения, что наряды она покупает только на Пятой авеню. Она-то надеялась, что теперь, после того как эту нелепую комедию отшлифует человек, знающий свое дело, спектакль продержится долго, и она сумеет отложить несколько долларов, таких важных, когда вы начинаете семейную жизнь. Катберту, несмотря на всю его преданность, не вытянуть финансовые трудности одному, а значит, свадьбу опять придется отложить. И герцогиня, забыв все свои манеры, определяемые одними товарками как «фу-ты, ну-ты», другими как «задавака», сидела на стуле и орошала слезами носовые платки с той же быстротой, с какой ей протягивали новые.
Только Джилл не проронила ни словечка утешения, и не потому, что ей не было жаль герцогиню. Она в жизни никого так не жалела. Падение с высот высокомерия ранило ее чувствительное сердечко, но ей претила сама мысль вторить банальным словам утешения. Какой толк в словах, думала она, стискивая зубы и сверля взглядом отсутствующих менеджеров, скорее всего, услаждавшихся роскошным обедом. Действие — вот что ей требовалось. На нее напало то же неистово-яростное настроение, что и тогда, в Лондоне, когда она бросилась на защиту попугая. Воинственный дух, подугасший в ней из-за ночной репетиции, возродился в полной мере.
— Что же вы намерены делать? — воскликнула она. — Неужели ничего?
Хористки неуверенно переглянулись. Им и в голову не приходило, что можно как-то действовать. Такие случаи бывают, и это очень печально, но делать… ну, что тут, собственно, сделаешь?!
Джилл побледнела. Глаза у нее сверкали. В комнатке, набитой девушками, она властвовала, словно маленький Наполеон. Перемена поразила всех. До этой минуты хористки считали ее на редкость тихой. Она со всеми держалась скромно, ненавязчиво и приветливо. Она всем нравилась, никто и не подозревал, что в ней таятся столь воинственные качества. Никто ничего и не сказал, но все заволновались — Джилл подбросила свежую идею, и та начала пускать корни. Делать? А что, вполне возможно!
— Мы не должны выходить сегодня на сцену, если ей не позволят играть, — сказала Джилл.
Легкое волнение перешло в бурление. Энтузиазм заразителен, а каждая девушка в душе бунтарка. Идея вдохновила их. Отказаться играть в спектакле в вечер премьеры! Разве какой-нибудь хор такое откалывал? Они войдут в историю!
— Мы что, бастуем? — трепетно выговорил кто-то.
— Да! — вскричала Джилл. — Бастуем!
— Ула-аа! Вот это здолово! — воскликнул херувим, что и решило исход дела. Его все любили, и эти слова укрепили сомневающихся. — Бастуем!
— Бас-ту-ем!
Джилл повернулась к герцогине, изумленно разинувшей рот. Рыдать она прекратила и сидела теперь в ступоре.
— Одевайтесь и готовьтесь к спектаклю, — скомандовала Джилл. — Мы все будем готовы. А потом я пойду, разыщу мистера Гобла и объявлю ему, что мы намерены сделать. Если он не уступит, мы останемся здесь, в уборной, и спектакль не состоится!
3
Когда Джилл отыскала мистера Гобла, тот, сбив шляпу на затылок, с неизменной сигарой во рту, наблюдал за возведением декораций к первому акту. Стоя спиной к противопожарному занавесу, он сердито хмурился на синее полотно, которому полагалось изображать живописное летнее небо, которое мы видим на лучших курортах Лонг-Айленда. Спустившись с лестницы, ведущей в гримерные, Джилл заслонила ему линию горизонта.
— Не загораживайте свет! — рявкнул мистер Гобл, человек откровенный. И прибавил для пущей убедительности: — Чтоб вас растак!
— Пожалуйста, отойдите в сторонку, — перевел помреж. — Мистер Гобл смотрит декорации.
Главный плотник, последний в этой маленькой группке, не проронил ни слова. Театральные плотники никогда ничего не говорят. Длительное общение с режиссерами научило их, что единственно возможная тактика в вечер премьеры — завернуться в молчание как в занавеску и не высовывать носа, пока враг не утомится и не отправится донимать другого.
— Не то! — заключил мистер Гобл, наклонив голову набок.
— Понятно, понятно… — подобострастно заверил помреж. — Чересчур… э, вернее, недостаточно… в общем, мне понятна ваша мысль.
— Оно чересчур синее! — проскрежетал мистер Гобл, раздраженный такой невнятной реакцией. — Вот в чем дело!
Главный плотник изменил проверенной тактике молчания. Его так и подзуживало высказаться. Дома он большей частью валялся в кровати, читая разные журналы, но прошлым летом, по чистой случайности, ему довелось увидеть небо, и теперь он решил, что это дает ему право высказаться как специалисту.
— Небо вообще синее! — хрипло заметил он. — Да-с, сэр, си-не-е. Сам видел. — Он опять погрузился в молчание, а чтобы предотвратить новую оплошность, заткнул рот большим куском жвачки.
Мистер Гобл кинул на красноречивого оратора зловещий взгляд. Он не привык, чтобы с ним спорили. Скорее всего, он хотел добавить к взгляду какое-нибудь хорошее словцо, но тут вмешалась Джилл:
— Мистер Гобл…
— Ну, что там еще? — резко обернулся он.
Грустно думать, как скоро симпатии в нашем мире превращаются в неприязнь. Две недели назад мистер Гобл смотрел на Джилл благосклонным взглядом. Она казалась ему очень хорошенькой. Но ее отказ пойти с ним в зал, а через неделю — отказ поужинать вместе, кардинально переменил его взгляды. Если б решать, какую из тринадцати уволить, предоставили ему, как предоставляли большинство решений в этом театре, он, конечно, выбрал бы Джилл. Но на этой стадии спектакля приходилось, к сожалению, идти на уступки темпераментному Миллеру. Гобл прекрасно понимал, что услуги балетмейстера потребуются для перекройки номеров уже в ближайшую неделю; знал он и то, что десятки менеджеров жадно подстерегают минуту, чтобы сманить Миллера к себе. Пришлось самым смиренным образом обращаться к нему, интересуясь, кем из женского хора легче всего пожертвовать. У герцогини была привычка вести себя на сцене с надменной томностью, заменяя ею пляску святого Витта, и потому балетмейстер ее и выбрал. А к неприязни Гобла примешалась злость монарха, которому в чем-то воспрепятствовали.
— Ну? — потребовал он. — Ну, что нужно?
— Мистер Гобл крайне занят, — поторопился помреж. — Крайне!
Некоторые сомнения насчет того, как лучше подойти к теме, одолевали Джилл по пути вниз, но теперь, когда она оказалась на поле битвы, лицом к лицу с неприятелем, она обрела хладнокровие, собранность и холодную ярость, что укрепило ей нервную систему, не нарушая ясности ума.
— Я прошу вас, позвольте Мэй д'Арси играть.
— Какая еще, черт ее дери, Мэй д'Арси? — заорал мистер Гобл, но прервал себя, чтобы рявкнуть на рабочего сцены, устанавливавшего стену особняка миссис Стайвесант ван Дайн с Лонг-Айленда, в глубине сцены. — Не туда, болван! Ближе!
— Вы сегодня ее уволили, — объяснила Джилл.
— Ну и что?
— Мы хотим, чтобы вы это отменили.
— Какие такие «мы»? — Девушки из хора.
Мистер Гобл вздернул голову так яростно, что с нее слетела шляпа. Поднял ее, сдул с нее пыль и надел на хозяина помреж.
— А, вам это не нравится? Что ж, вы прекрасно знаете…
— Да. Знаем. И объявляем забастовку.
— Что?!
— Если вы не разрешите Мэй играть, мы тоже не выйдем на сцену. И спектакль не состоится. Разве что вы дадите его без хора.
— Вы что, спятили?
— Может быть. Но не капитулируем.
Мистеру Гоблу, как и большинству театральных менеджеров, не очень давались слова длиннее двусложных.
— Что-что?
— Мы все обсудили и не отступим.
Шляпа мистера Гобла, свалившись снова, ускакала за кулисы, и помреж метнулся за ней, будто поисковая собака.
— Чья идея? — сурово спросил мистер Гобл. Глазки его подернулись пленкой, поскольку мозг с трудом переваривал новую ситуацию.
— Моя.
— Ах, ваша! Так я и думал. Не сомневался!
— Что ж, я им скажу, что вы не желаете выполнить наше требование. Мы не станем снимать грим на случай, если вы передумаете.
И она повернулась.
— Эй, эй!
Когда Джилл шла к лестнице, чей-то хриплый голос шепнул ей на ухо:
— Вперед, малышка! Вы все правы!
Дважды за один вечер главный плотник нарушил клятву трапписта,[47] чего с ним не случалось уже три года, с тех пор, как уставший после спектакля, он опустился в темном уголке передохнуть и обнаружил, что именно туда один из его помощников спрятал ведерко с краской.
4
К мистеру Гоблу, изрыгающему диковинные ругательства подошел Джонсон Миллер. Балетмейстер всегда бывал особенно язвителен в вечер премьеры и, пока шла предшествующая беседа, летал по сцене седым мотыльком. Из-за глухоты он пребывал в полнейшем неведении, что в театре творится что-то нехорошее. И теперь приблизился к мистеру Гоблу с часами в руках.