Машину начало приподнимать взрывной волной, еще больше заваливая вперед и вправо. Володька не удержался на ногах и полетел в угол, крепко ударившись головой о бронированную стенку. В ушах тут же появился жуткий туповатый звон. Перед глазами поплыли разноцветные круги, колени стали ватными и слабыми. Володька почувствовал безумный, панический страх. Он видел, как кто-то, не дождавшись, пока БМП перевернется окончательно, выскакивает из люка в веселое раскаленное марево и тут же падает, прижимаемый к горящей земле кренящимся бронированным бортом машины. Раскаленный многотонный пресс мгновенно раздавил ноги солдата, превратив их в бесформенное месиво из почти жидкой плоти, осколков костей и клочьев формы. Страшный звериный крик перекрыл даже рев огня. Упавший солдат извивался, словно разрубленный лопатой дождевой червь, и при этом тянул на одной невероятно высокой рыдающей ноте:
— А-а-а-а-а-а… Через полсекунды скрюченная фигура превратилась в пылающий факел. Человек забился сильнее, но милосердная автоматная очередь избавила его от страданий, пришпилив к пропитанной соляркой, агонизирующей огнем земле.
— Все, пацаны! — продолжал голосить Борис. — Все, амбец! Попали! Володька с трудом повернул голову. Шея болела нестерпимо. Мутным плывущим взглядом он отыскал фигуру Бориса, увидел стоящего за спиной ефрейтора третьего, чудом уцелевшего солдата, такого же перепуганного, как и он сам, молящего господа бога только об одном — о жизни.
— Значит, так, пацаны! — продолжал кричать Борис. — Куртки на головы и выпрыгиваем скопом. И назад. К хвосту колонны. Может, не всех еще «духи» положили. Может, уцелел кто из наших. Давайте, пацаны, давайте! Иначе зажаримся все здесь к такой-то матери. Насчет «зажаримся» Борис был прав. Воздух в БМП накалился до такой степени, что Володьке казалось, будто его заставляют дышать горячим песком. Он почти физически ощущал, как внутренности превращаются в пепел: чернеют, обугливаются, становятся сморщенными и ломкими, словно сгнивший грецкий орех. Ефрейтор стянул с плеча ремень автомата и рванул пуговицы на куртке. Послышался треск. Пуговицы посыпались на пол. Володька с трудом поднялся на ноги и принялся сбрасывать с себя амуницию негнущимися, обожженными пальцами. Стоять было неудобно. Приходилось одной ногой упираться в борт, а другой — в днище. Наконец он вновь застегнул ремень с подсумком и подхватил автомат. Он не смотрел, успевает ли за ними третий солдат. Сейчас, похоже, каждый был сам за себя. Набросив куртку на голову, Володька посмотрел на ефрейтора.
— Давайте, «сынки», вперед! — завопил Борис и выпрыгнул из люка прямо в бушующую огненную круговерть. У него это получилось здорово, ловко, как-то очень уж лихо. Полы куртки развевались за спиной ефрейтора словно крохотные крылья. Незнакомый солдат рванулся следом, пробежал пару шагов и упал, срезанный короткой очередью. Их заметили. Володька понимал, что шансов на спасение очень мало, но оставаться в кузове горящей БМП означало медленно и мучительно поджариваться заживо. Он поплотнее запахнул куртку, оставив лишь узкую щель для обзора, и выпрыгнул в пышущий жаром проем. У него это получилось куда хуже, чем у Бори-Бориса, но именно неловкость и спасла ему жизнь. Володька зацепился каблуком за стальной порожек, упал лицом в воняющую соляркой, горящую землю, и предназначавшаяся ему очередь ударила в бронированный борт БМП. Полы куртки разошлись, и огонь лизнул грудь, бедра, ноги. Затрещав, мгновенно сгорели волосы, брови и ресницы превратились в крохотные черные кудряшки. Пересохшие губы покрылись сеткой тонких кровоточащих трещинок. Узкие язычки пламени побежали по рукам. Охваченный ужасом, Володька завопил, вскочил и, забыв обо всем, помчался меж изрыгающими автоматный огонь домами назад по улице. Туда, где его могло ждать спасение. За спиной звонко, словно бутылка, разбитая о бетонную стену, лопнул гранатный взрыв. Володька почувствовал неимоверной силы толчок в спину. Между лопаток и в правом боку возникла острая оглушающая боль. Его словно ударили ножом. Он сбился с шага, но тут же выровнялся снова и отпрянул к стене, сообразив, что там безопаснее. Володька не знал, насколько сильно ранен. Сейчас в нем жило только одно стремление — бежать. Впереди, метрах в ста, начиналось настоящее столпотворение. Пара «Т-80», зажатых пылающими бронемашинами, пошла напролом, смяла подорванную БМП, намереваясь вытолкнуть ее на обочину, но застряла. Теперь все три горящие бронированные громадины закупорили узкую горловину улицы наглухо. Оставался лишь узкий просвет между мощными бортами, сквозь который с трудом смог бы протиснуться человек. По танкам лупили ПТУРами‹ПТУР — противотанковая управляемая ракета.›. Уцелевших солдат отсекали от бронетехники и накрывали залпами из «Мухи». Раненых добивали автоматчики и снайперы. Перепуганные необстрелянные мальчишки выскакивали из люков и попадали под шквальный перекрестный огонь. Чуть ближе, метрах в пятидесяти от Володьки, замерла еще одна БМП. Машина стояла, уткнувшись острым рылом в кирпичную стену. Люк был распахнут, и из него торчала черная горящая рука. Изувеченная взрывом пулеметная башня все еще дымилась. Ствол крупнокалиберного «прибоя» устало смотрел в горящую землю. За спиной Володьки вдруг раскатисто рявкнула танковая пушка. Во всеобщей какофонии, в воплях умирающих, в треске огня и разрывах гранат этот звук был почти неразличим. Но следом грохнуло сильно и гулко. Так, что содрогнулась земля. Володька понимал, что нельзя оборачиваться. И все-таки обернулся. Он увидел, как стена пятиэтажного дома, зияющая выбитыми окнами и пустыми дверными проемами, вдруг покрылась рваной сетью трещин, вздыбилась смерчем из бетонных осколков и побелки и осыпалась. Густое облако пыли взмыло вверх над черной землей и осело на закопченных бортах БМП, на трупах, валяющихся посреди улицы, на сожженных останках того, что еще недавно было людьми, на пылающих пятнах солярки и на равнодушно глядящей в сторону домов танковой пушке. Володька остановился. Он завороженно следил за тем, как башня головного «Т-80» разворачивается, медленно и внушительно выбирая новую цель, замирает, уставясь на оштукатуренную стену, а затем выплескивает из себя столб огня. Долей секунды позже что-то внутри здания ударило в стены. Кирпич, поддавшись напору, начал выгибаться, трещины вычертили на нем причудливые узоры, и наконец стены рухнули. Сразу две. С фасада и торца. Остались видны развороченные комнаты и белесые ребра наполовину уцелевших переборок. Кто там сидел в танке? Может быть, чудом оставшаяся в живых команда. А может быть, кто-то один — стрелок или командир, контуженный и залитый кровью. На мгновение над улицей повисла абсолютная тишина. Казалось, даже пламя приглушило свой треск. Или это у Володьки что-то произошло со слухом? Но через секунду мир вновь наполнился грохотом разрывов и треском автоматных очередей, гулом огня и воплями умирающих. Где-то в самом сердце руин зародилась ярко-желтая вспышка. Володька успел ее различить, а тот, кто сидел в танке, нет. Огненный хвост неожиданно протянулся от черного пустого окна к танковой башне. В следующее мгновение раскаленный смерч прошелся по броне «Т-80», сорвав с опор башню. Черный ствол секунду балансировал на грани падения, глядя вертикально вверх, в пылающее багровым заревом небо, а затем медленно, совсем как смертельно раненный человек, завалился вправо и скрылся за стеной огня. Именно это и вывело Володьку из ступора. Он огляделся. Танки все еще перегораживали улицу, но солдат видно не было. То ли они успели отойти, то ли их всех посекли автоматчики. Володька был один на горящей улице. Один среди пылающей, чадящей черным жирным дымом подбитой бронетехники. Один в этом ревущем аду. Он повернулся и стремглав бросился по улице в сторону окраины. Проскочив квартал, Володька нырнул за стоящую на тротуаре БМП с развороченной пулеметной башней, обогнул ее и споткнулся о распростертое тело. Тело ефрейтора Борьки. А может быть, это был и не Борька. Мало ли в колонне ефрейторов. И у многих из них рожки «АКМ» наверняка были перетянуты такой же вот изолентой. А заглянуть убитому в лицо Володька не смог, потому что лица не было. Голову солдата буквально снесло автоматной очередью. Чуть поодаль лежали еще двое. За ними — кто-то в офицерской шинели. Еще один солдат, в каске и горящей куртке, торчал из люка БМП, свесив руки, словно пытаясь ухватить ими горсть земли. До Володьки еще доносились отдельные крики, но были они далекими и разрозненными. Никто уже и не помышлял о сопротивлении. Володька оглянулся. Наверное, те, кому все еще везло, прятались за подбитыми танками. Не требовалось много ума, чтобы, посмотрев на пылающий бронированный флот, плещущийся в огненной реке, понять: разведгруппы больше не существует. Десять единиц бронетехники, как выражался сержант в учебке, превратились в пылающие остовы некогда боевых машин. Володька, петляя, побежал к дымящимся «Т-80». Ему казалось, что именно за ними начнется ничья земля. Полоса, в которой нет выстрелов и пламени. Полоса, на которой заканчивается это свинцово-огненное чистилище. Он не знал, что там, за почерневшими остовами танков, в ярком свете пожара скользят осторожные призрачные фигуры с «АКМ», выискивающие раненых и добивающие их выстрелами в упор. Эти одиночные выстрелы терялись в общей какофонии боя — засевшие в домах продолжали стрелять в горящие машины и распростертые на земле тела. Бегущего Володьку заметили и принялись палить ему в спину, азартно, весело, с гыканьем и смехом. Он успел сделать еще пять или шесть шагов, прежде чем автоматная очередь достала его, хлестнув по рукам и спине, справа налево, на уровне груди. Пули прошили тело, отшвырнув Володьку к стене и заставив агонизирующе сжаться в комок. Он хотел было закричать, попросить о помощи, чтобы его услышали, спасли, вытащили отсюда, потому что он… он не мог сейчас умереть. Его ждали. Где-то далеко его ждали. Володька даже не успел вздохнуть. Обрушившаяся с неба чернота принесла облегчение и утопила в себе огонь и боль.
Глава 3
— Я думаю, гости простят нас, если мы их на минуту оставим. — Петр Иванович Щукин поднялся из-за богато сервированного стола. — Сами понимаете, праздник праздником, но у людей военных отдых никогда полным не бывает. — Он улыбнулся, извиняясь, и развел руками. — Мы с Лешей отлучимся на минуту.
— Так всегда, — притворно вздохнула Марго. — Знала бы, никогда бы за него замуж не вышла. В Новый год и то дела.
— Марго, Марго, — пробормотал Петр Иванович с легкой укоризной, наклонился и чмокнул жену в шею. — Я надеюсь, нашего гостя не смущает столь открытое проявление чувств? — Он улыбнулся Володе еще шире, по-дружески, как старому приятелю. Владимир Андреевич Прибылов улыбнулся в ответ.
— Ничего-ничего, все в порядке.
— Мы сейчас вернемся. Петр Иванович затопал вверх по лестнице на второй этаж, Саликов зашагал следом. По телевизору четверо «на-найцев» распевали свой суперпопулярный шлягер с глубокомысленным текстом о шляпе, упавшей на пол. Антонина Сергеевна, глядя на экран, покачала головой.
— Эти ребята такие душки. Обожаю их. А вот Леша эстрадную музыку не любит совсем. В крайнем случае что-нибудь старое слушает. «Машину времени», например.
— Мужчины ничего не понимают в искусстве. — Маргарита Иннокентьевна махнула рукой. — Тонечка, ты же знаешь: военные — люди неромантичные. Им подавай субординацию, четкие планы. Все должно быть расписано на неделю и по минутам. В их внутренний мир искусство просто не умещается.
— Не скажите. — Прибылов замялся, не зная, как обращаться к Маргарите Иннокентьевне.
— Марго. Можно просто Марго, — улыбнулась женщина.
— Ага, хорошо. — Возможно, еще сегодня днем Володя не позволил бы себе такой вольности, но сейчас, когда выпитая водочка приятно взбадривала тело и туманила сознание, заволакивая его золотистой пургой, он перешел на «ты» без малейшего труда. — У нас в академии есть один парень, полковник, откуда-то с Дальнего Востока, так все знает, о чем ни спроси. Театрал завзятый. Как ни приедет в Москву, так обязательно на один-два спектакля сходит. Антонина Сергеевна засмеялась.
— Хорошо иметь такого мужа. Не будешь чувствовать себя идиоткой в большой компании.
— Тонечка, не прибедняйся, — одернула ее Марго. — Твой Лешка и так в порядке. Бабы на него до сих пор оборачиваются. Да и поговорить умеет. Начитанный он у тебя.
— Ну-ка, голубушка, признайся честно, не завидуешь ли ты мне?
— Еще как завидую! — Марго захохотала.
Оказавшись в кабинете, Петр Иванович плотно прикрыл за собой дверь. Он мгновение постоял неподвижно, прислушиваясь к женскому смеху, доносящемуся из гостиной, а затем повернулся к Саликову.
— Присаживайся, Леша, присаживайся. Разговор есть.
— Это я уже понял. Алексей Михайлович подошел к огромному, как летное поле, рабочему столу Щукина, сел в шикарное кожаное кресло и не мигая уставился на лампу под салатовым абажуром, озарявшую кабинет приятным мягким светом. Петр Иванович обогнул стол и уселся на свое обычное место — в такое же кожаное кресло, только гораздо более старое и потертое. Оно заскрипело, но не трухляво и жалко, как развалина, а благородно, словно подчеркивая свою аристократичность. Петр Иванович хлопнул по мягкому подлокотнику крепкой ладонью и задумчиво произнес:
— Какую мебель раньше делали, а? Не то что сейчас. Из отечественного так вообще выбрать нечего. Все приходится из-за границы везти. Алексей Михайлович пожал плечами.
— Импортное надежнее, — рассудительно произнес он.
— Ну, бог с ним. — Петр Иванович переложил на столе какие-то бумажки, а затем спросил без тени улыбки: — Как у тебя дела-то, Леша? Саликов пожал плечами еще раз.
— Смотря что вы имеете в виду, Петр Иванович.
— Ладно-ладно, со мной можешь не юлить. — Щукин откинулся в кресле, вольготно вытянув ноги. — Ты понимаешь, о чем я. Алексей Михайлович понимал.
— Все в порядке, — ответил он спокойно и ровно, думая о чем-то своем. — Вам не о чем беспокоиться, Петр Иванович. Все в полном порядке.
— Мне не о чем беспокоиться? А тебе? — Щукин посмотрел на гостя. Взгляд его вдруг стал цепким, внимательным.
— А мне есть, — невозмутимо произнес Саликов, хотя в голосе и промелькнула легкая напряженность. — Мне, Петр Иванович, много о чем беспокоиться нужно.
— Например? Ты скажи, может, вместе что придумаем. Может, помогу чем. А то, я смотрю, ты меня совсем со счетов сбросил. Что скажешь, Леша? Они оба превосходно понимали, о чем говорят. Но даже здесь не называли вещи своими именами.
— Это вы, я смотрю, меня со счетов списываете, — размеренно и спокойно ответил Саликов. — Вместе с Сулимо крутите какие-то дела за моей спиной, а потом ставите перед фактом. На, мол, Алексей Михайлович, радуйся.
— Ты о чем это, Леша? — нахмурился Щукин.
— О танках, Петр Иванович, о танках, — тихо и внешне равнодушно ответил Саликов. Он достал из кармана пиджака носовой платок, извлек соринку из глаза, сложил платок и вновь спрятал его в карман. — О танках и БМП, которые вы мне пригнали две недели назад.
— А-а, ты об этом…
— Об этом, Петр Иванович, об этом. О чем же еще?
— Что за тон, Леша?
— А вы чего ожидали, Петр Иванович? — Саликов вдруг наклонился вперед, посмотрел Щукину в глаза и добавил зло, с нажимом: — Думали услышать заверения в вечной любви и верности? Так мы не красны девицы, Петр Иванович. Зачем вам понадобилась бронетехника?
— Не твоя забота, Леша! — резко ответил Щукин. — Тебя данный вопрос не касается! Твое дело — выполнять указания начальства! Сказано — делай.
— Да, меня, конечно, не касается. Я всего лишь исполнитель. — Алексей Михайлович откинулся в кресле и вновь заговорил спокойно, даже чуточку безразлично: — Именно это я и скажу на комиссии Генштаба. Мол, мое дело — выполнять приказы руководства.
— Да ты, Леша, никак пугать меня вздумал?
— Ну что вы, Петр Иванович. Мне ли вас пугать. Я так… рисую перспективы на будущее. Чтобы потом не удивлялись. Щукин пожевал безвкусный кондиционированный воздух, недобро глядя на гостя, и протянул пасмурно:
— Не понимаю я тебя в последнее время, Леша. Что-то ты крутишь. Вот и люди говорят: забываться стал. Большим начальником себя почувствовал. Смотри, как бы падать долго не пришлось. Или ты, может быть, думаешь, что я без тебя не обойдусь? Так у нас в стране незаменимых нет. Вон того же Сулимо посажу на твое место. Или этого Володю. Прибылова. Он, думается мне, счастлив будет.
— Ваш Сулимо — мясник. Он руками работать мастер, а головой… Что касается Володи… Счастлив-то он будет, тут вы, конечно, правы. Вот только долго ли? Молод еще Володя для таких дел. У него глазки-то от жадности разбегутся, вы еще и чай допить не успеете, а в дверь уже люди из прокуратуры постучат. — Саликов говорил скучно, тем самым тоном, которым взрослые объясняют детям совершенно очевидные вещи. — Так что вместе нам падать придется, Петр Иванович. Всем. Стаей. Вы же меня не спросили, когда состав с танками в Новошахтинск погнали. Вас не заботило, как я его оттуда на базу перегонять стану. Вас же не волновало, где и как мне укрывать тридцать пять единиц бронетехники. Вас не заботит, что скажут технари. — Щукин смурнел все больше. — А то, что мне пришлось ветку надстраивать лишний раз, это как? Ведь она почти наверняка «засветилась», а значит, «засвечена» и сама база. Да и состав вы «засветить» умудрились… Кстати, о людях… Это ведь идея Сулимо? Я имею в виду технику. Сулимо? Щукин пожевал губами, подумал, кивнул:
— Его.
— Я так и думал. Жаден больно ваш капитан. А жадность — преотвратительнейшее качество. До беды доведет, и оглянуться не успеете.
— Так он мне сказал, что, мол, Алексей Михайлович не против. Мол, сам идею подсказал. — Щукин развел руками. — И что покупатели самолетов не отказались бы бронетехнику взять. Вот я и подумал, что лишние тридцать миллионов нам не помешают.
— Ну да, а прикрывать пропажу техники опять-таки пришлось мне.