Голос плачущего человека узнаешь без труда. Я обернулась. Мама сидела, подавшись вперед, одной рукой закрывая глаза, а другой уцепившись за кровать, словно боясь упасть. Она положила ногу на ногу, и эта не очень домашняя поза, которую принимают во время ничего не значащих светских бесед, казалось, принадлежит другому человеку, не тому, которого я видела перед собой — согбенному, с трясущимися руками. А так как в напряженных или драматических ситуациях часто возникают неуместные мысли, которые могут показаться даже ужасными, мне тут же пришло в голову, что у мамы красивые для женщины ее возраста колени. Мне захотелось сказать ей, что с ее коленями я никогда не испытывала бы потребности плакать, но в эту минуту, сопоставив в уме кое-что, поняла, почему она плачет, и промолчала.
Подойдя к кровати, я присела рядом с мамой. Она просила извинить ее:
— Ну что за ерунда! Не понимаю, что со мной. Мне вовсе не грустно и совершенно не хочется плакать…
Она встала, прошлась по комнате, повторяя:
— Нужно перестать. На кого я похожа?
Утерев слезы, она сделала глубокий долгий вздох, как человек, который хочет прогнать мрачные мысли, одолеть усталость, развеять горе, и со словами «столько дел внизу…», поколебавшись немного, вышла.
Сейчас я слышу, как она пылесосит в лавке, рвет бумагу, переставляет пузырьки. Она все делает сама, не желая тратиться ни на домработницу, ни на декоратора. Утверждает, что мы недостаточно богаты. Я же знаю от Мишеля, ведущего отчетность нашей парфюмерной лавки, что это не так. Зятю моему случается даже говорить, что мама зарабатывает на своей лавке столько же, сколько он на двух своих гаражах. Он говорит это шутливым тоном, так, смеха ради, но в том, что говорится «смеха ради», всегда есть доля правды.
За завтраком буду чуткой по отношению к маме. Спрошу ее, рада ли она нашей поездке к морю; чтобы сделать мне приятное, она ответит, что рада, хотя на самом деле терпеть не может каникулы, не выносит ничего, что разлучает ее с лавкой. Буду понастойчивей, стану задавать ей разные вопросы, и, может быть, в конце концов она признается, что плакала утром от того, что мне исполнилось шестнадцать, следовательно, ей скоро стукнет пятьдесят. Все это я знаю, но уверена: признание принесет ей облегчение.
Сейчас половина десятого, солнце по-прежнему ярко светит, и мне начинает надоедать валяться в постели. Меня так и подмывает вскочить, кроме того, не выношу одиночества.
Не выношу до такой степени, что даже ненадежна как друг: где бы я ни находилась, обязательно откопаю кого-нибудь, кто мне небезразличен. Девушка, парень, все равно кто, лишь бы это дышало, обладало лицом и голосом.
Сегодня во второй половине дня я праздную свой день рождения. Будут только самые близкие: Лоранс, Шан-Луи, Жюльен, Лор, Анник, Кристиан, Никола, Патрис, Фредерик, Бруно, Элен, Александра, Эрбер и Мартен. Признаю, что для самых близких список длинноват, но я такая — ближайших друзей у меня куча. Сказать по правде, это не друзья. Большинство ребят хотят, пытаются или пытались ухаживать за мной, они и в компании остаются в какой-то мере потому, что не теряют надежды. Что до девчонок, они лопаются от зависти, хотят, пытаются или пытались привлечь внимание ребят.
Словом, если приглядеться к компании поближе, это адская смесь, но приглядываться совсем не обязательно. Мне хорошо среди них. С Бруно мы обсуждаем французскую политику, с Жаном-Луи — итальянский кинематограф, с Эрбером — американскую литературу, а с Патрисом — английский бокс (он занимается им с десяти лет, хочет стать чемпионом мира; остальные считают его болваном, я же думаю, что он забавный).
Нечего и говорить, что все ребята находят меня умной; это доказывает, что они не очень-то проницательны, поскольку я глупа как пробка. Я только строю из себя умную. Это несложно: достаточно молчать или повторять с небольшими вариациями сказанное собеседником. Действует безотказно, без промаха.
Большинство девчонок еще не усвоили этот прием. Бедняжки из сил выбиваются, желая сделать ироническое замечание и показать, что их не проведешь, что они не такие дуры, как кажется, а поскольку никто не сравнится в подозрительности с мальчишками, то ирония девчонок не только не имеет у них успеха, но и вызывает их нерасположение, если не сказать хуже.
А еще эти глупышки высказываются по любому поводу и совершают нелепые промахи; ведь, как и мне, им почти неизвестно то, что интересует ребят.
Или попросту разевают рты от восхищения, но ребята-то знают, что ничего особенно достойного восхищения в них нет и не прощают девчонкам преувеличенно высокой оценки. Не знаю, ясно ли я выражаюсь, но, во всяком случае, собака зарыта именно тут.
Впрочем, ясно я выражаюсь или нет, не имеет ровно никакого значения. Я не намерена выносить эти заметки на суд публики и терпеть не могу перечитывать написанное. Несколько раз пыталась перечитывать свои школьные сочинения. Это было ужасно. С тех пор я их больше не перечитываю, и оценки мои от этого не ухудшились. Я спокойно плаваю себе между «Д+» и «С-», и плавание это утешает меня — я ведь жалкого мнения о самой себе вообще и своем умственном развитии в частности.
Десять часов! Хочется встать, но еще больше хочется вести дневник. Можно, правда, писать и сидя.
А заодно и поразмыслить.
Писать-то мне хочется, но вот о чем написать — не знаю. Кончик моего карандаша «Бик» упирается в тетрадный лист, и это вызывает у меня некое странное удовольствие, сравнимое с тем, какое получаешь от белизны простыней, теплого воздуха, ясного утреннего часа, желтого солнечного зайчика на противоположной стене, детских голосов, доносящихся снаружи, и скрежета самокатов по асфальту. Дивное маленькое удовольствие! Паскаль наверняка проанализировал бы его, будь он тут, но он уехал в Реймс просить у отца денег. Должен вернуться сегодня поздно вечером. Он едет с нами в Нормандию. Это мама ему предложила — хотела сделать мне приятное.
III
Дневник Эрика
Мишель Грасс тотчас же поведал мне, что он — владелец двух гаражей в Париже, добавив:
— Один из них в пригороде.
Кроме Венеры, никто и ухом не повел. Я учтиво улыбнулся, не вникая в его слова, затем побеседовал с остальными господами и дамами перед тем, как развести их по спальням, где они сейчас и отдыхают. Желаю им всей возможной мошкары, хоть ее и мало в Нормандии. Зато все перекрытия «Винтерхауза» страшно скрипят, почти все матрацы продавлены — все еще впереди, Корона, посмотрим что будет дальше.
В первую голову займусь Франсуазой, женой владельца гаражей, сестрой очкастой блондинки. На вид ей лет двадцать пять. Заявила, что «абажает» «Винтерхауз». Находит, что особняк на берегу моря — это шикарно и романтично. Странная у нее привычка: склонит голову в одну сторону, возьмет и отбросит волосы назад, а затем быстрым движением, обнажающим зернистую белизну шеи и ключицы, качнет головой в другую сторону. Она из тех женщин, которые делают вид, будто они красавицы. Обычно они высокие, независимо от цвета волос. Я заметил, что, как правило, носы у них большие или кривые, а ведь чаще всего именно нос портит наружность. За эту непоправимую неполноценность они отыгрываются с помощью волос — длинных, гладких — и глаз, которые подчеркиваются тушью и накладными ресницами. Зрачки у них так и скачут справа налево, то вдруг загораются, то вдруг обращаются к небу — и все это без всякой причины, только для того, чтобы удержать внимание собеседника.
Когда же, наконец, эти женщины открывают рот, тут-то все безнадежно и портится. Они говорят и говорят, пытаясь с помощью слов удержать нас, не дать нам удостовериться, до какой степени безобразен их нос. С языка — у них слетает несусветная чушь. И они понимают это, извиняются (еще один поток слов!), признаются, что не слишком образованны, и это признание в их понимании — но не в моем — должно свидетельствовать об их уме.
А пока вы следите, как открывается и закрывается у них рот, пока прислушиваетесь к их голосу, они не сидят сложа руки. У всех них большие руки, и они умеют ими пользоваться. Подают, например, последнюю порцию виски — за окном уже окончательно и бесповоротно воцарилась ночь; стоит же забрезжить рассвету, вы на скорую руку обуваетесь и сматываетесь.
Если женщины, прикидывающиеся красавицами, частенько повторяют, что не любят утро, повинна в этом не часть суток, но одиночество, если же женщина признается вам, что любит ночь, вглядитесь в нее повнимательнее. Вы, без сомнения, поймете, в чем тут дело.
Видно по всему, Франсуаза презирает своего благоверного, до него у нее были более интересные мужчины, но те, как я уже дал понять, испарились на рассвете, убежав в первое попавшееся кафе, чтобы пропустить стаканчик вина и поболтать с гарсоном. А Мишель Грасс остался. Очнувшись от сна, Франсуаза не поверила своим глазам. Почему этот остался?
Может, умер?
Она потрясла его за плечо. Как все дураки, Мишель должен спать сном праведника. Она перепугалась. Может, даже позвонила пожарникам? Через несколько дней я это наверняка узнаю, ведь супруги редко отказывают себе в удовольствии поведать окружающим о невероятных или причудливых стечениях обстоятельств, которые предшествовали их встрече или последовали за ней и решили их судьбу.
Но уже сейчас я могу утверждать, что если Франсуаза презирает Мишеля, то именно потому, что он остался да еще женился на ней. Ведь она, ко всему прочему, принадлежит к породе людей, которым кажется, будто они любят лишь тех, кто не проявляет к ним интереса, пренебрегает ими или грубо с ними обращается. Она из тех женщин, что путают милую обаятельность со слабостью, а доброту с глупостью, которые не любят слабость, поскольку сами слабы, и не любят глупость, поскольку сами глупы.
Люди вообще не любят то, чем являются, и я не думаю, что они не правы.
Мать Франсуазы и блондинки в очках — Дениза Телье — миловидная пятидесятилетняя вдовушка с ямочками и в очках с оправой «фантазия». В начале жизненного пути она, должно быть, была брюнеткой, но потом поменяла масть — сначала чтобы больше нравиться (предположение!), затем, чтобы скрыть первые седины (еще одно предположение). Голос ее полон смеха, доводящего до отчаяния смеха маленькой девочки, которую дергают за косички и которой в сотый раз с начала учебного года рассказывают о крольчихе, заблудившейся по дороге к своей норе.
Рассказ Денизы Телье о парфюмерной лавке, хозяйкой которой она является в Вильмонбле, последовал сразу же за рассказом Мишеля Грасса о его гаражах. Все они сидели в гостиной. Я подал кальвадос — так у меня заведено — перед тем, как показать постояльцам спальни. Эта скромная церемония обладает свойством располагать ко мне мои будущие жертвы.
В гостиной по причине закрытых ставней царил полумрак. Я пролил немного вина на платье Франсуазы, чтобы посмотреть, что будет. Затем постарался зардеться, как принято, извинился и увел ее в помещение на первом этаже, приспособленное под туалетную комнату. Там я объяснил ей, что, против обыкновения, из голубого крана течет горячая вода, а из красного — холодная. Франсуаза кивала головой, но я чувствовал: она меня не слушает. Она смотрела на мои руки. Я сказал ей, что она красивая. Она смущенно улыбнулась. Все подобные ей женщины смущенно улыбаются, когда им говорят подобные вещи. Как улыбаешься, получив «А» за сочинение, списанное у соседа или с учебника, спрятанного на коленях. Знаешь, что не заслужил хорошую отметку, и все же получаешь удовольствие.
Я оставил Франсуазу один на один с перепутанными кранами и вернулся в гостиную. Я уже приступил к исполнению своего плана.
Последнего из пройдох зовут Паскаль Март. Рост — чуть больше метра шестидесяти. Судя по всему, помолвлен с блондинкой в очках, что целовала Венеру в морду. Смеясь, начинает сутулиться и теребить волосы. У него короткие острые зубки, как у щенка, и светлые глаза. Бегло говорит по-французски. Потягивая кальвадос, отставил мизинец, а затем поспешил заверить, что вино изумительное. Светский тип.
В этот момент в гостиную вошла Франсуаза. Я отметил про себя, что она причесалась и нарумянилась. Не ускользнуло это и от Мишеля. В глазах его мелькнул вопрос. Я сказал бы даже, целый вопросительный знак: бедняга не слишком хорошо воспитан.
Усаживаясь, Франсуаза одарила меня улыбкой, она вся светилась, вела себя непринужденно. Хозяин гаража покраснел, да еще как. В это самое время Паскаль своим голоском-колокольчиком спросил меня, люблю ли я шампанское. Я не сразу сообразил, к чему его дурацкий вопрос, затем подумал, что этим людям воистину не повезло со мной. Я считаю, что у шампанского препротивный вкус, но независимо от моего отношения у меня от него головные боли. Так я и сказал.
— Это потому, что вы никогда не пробовали шампанское марки «Март», — сказал Паскаль Март.
Тут до меня дошло. Задетый, я отвечал, что знаю сухое и полусухое шампанское, а вот шампанское «Март» мне незнакомо.
Блондинка в очках почему-то рассмеялась. Венера привстала, уставилась на нее своим влажным взглядом, а затем вновь погрузилась в сонное состояние. Я подумал о том удовольствии, которое мог бы получить в этот летний послеполуденный час в обществе одной лишь Венеры в полутьме гостиной, и с этой минуты у меня испортилось настроение.
Ерзая в кресле, Паскаль Март разъяснял мне, что он сын виноделов. Чтобы спокойно дослушать его рассказ, я и себе налил кальвадоса.
Чем дальше, тем хуже. Настроение мое резко портилось: я вспомнил, что через три дня клубный турнир по теннису, а за неделю до любого спортивного состязания рекомендуется воздерживаться от спиртного. Я, по крайней мере, стараюсь так делать с тех пор, как участвую в соревнованиях, и поныне, следуя этому правилу, всегда выходил победителем, сначала в младшей возрастной группе, затем в подростковой и, наконец, в юниорской.
В этом году мне нужно добиться новых успехов, поскольку будущим летом я буду выступать в соревнованиях мужчин. Это меня не тревожит. Я люблю двигаться вперед.