— А по-другому. Организовать группу содействия из тех, что скачут без дела. Вместо того чтобы гонять попусту, будут развозить телеграммы.
— Это надо обговорить с партийной частью, с профсоюзом и телеграфом.
Елкин решил, что новый ферт иного, не ледневского порядка, не критикан по духу противоречия, а вдумчивый рационализатор. Посмотрим, что будет дальше.
Гусев пошел договариваться о доставке телеграмм и вербовке грузчиков. Держался он везде по конституции: рабочему человеку в рабочем государстве всякое дело — его дело, нет посторонних. Против группы содействия при телеграфе никто не возражал. Желающих в нее набралось больше, чем надо. Отобрать двоих-троих, самых надежных, взялась Шолпан.
Для вербовки местного населения в грузчики и на другие работы решили послать комиссию. Кандидатов выдвигали и обсуждали на широком собрании в конторской палатке, наполовину открытой для света. В момент обсуждения около палатки стоял «доджик», как всегда окруженный конными и пешими степняками. На его борту сидел Тансык и что-то рассказывал собравшимся. Он поднимал руки, ноги, болтал ими, то подавался корпусом вперед, то откидывался назад, будто сидел на шиле и работал всем телом, чтобы сохранить равновесие. Все бывшие в конторе умолкли и начали вслушиваться. Но понять… где тут понять, когда они знали всего несколько казахских слов: аман, бар, жаксы, джёк.
— Агитирует, — усмехнулся Елкин, — проповедует. Что он такое в самом деле преподносит им каждый день и с такой страстью?
— Можно предполагать, что жуткую чепуху, — сказал Леднев. — Эта агитация может дать самые неприятные результаты.
— Да, правда… Надо как-то взять ее под контроль. У меня сейчас мелькнуло — приспособить Тансыка агитатором, накачать его как следует. У него есть все для заправского пропагандиста: осанка, голос, жесты. Надо заняться им.
— Все перепутает. Получится у него в голове такая хурда-мурда, что… — Леднев фыркнул.
— Он парень способный.
— Сплетник и фантазер. Был этим — как их… Длинным Ухом. Они — страшенные говоруны, фантазеры, сочинители.
— Вот и направить эти качества в добрую сторону. Вы не займетесь с ним? — предложил Ледневу Елкин.
— Отказываюсь от всяких таких занятий. С этим обратитесь к бригадиру Гусеву, он берется за все.
Решили без дальнейшей проволочки послать на вербовку Тансыка и Гусева.
В начале ноября 1927 года рано утром протяжно, сильно зазвенел паровозный гудок укладочного городка. Все знали, что так, по-заводски, гудком, решено начинать укладку великой дороги, и все сбежались к тому месту, где от старой насыпи отходила новая, еще без шпал и рельсов.
Рабочие укладочного городка заняли свои места: одни у штабелей шпал, другие у платформ с рельсами, третьи у запряженных бричек.
Еще раз прогудел паровоз. Представитель советского правительства сказал речь, закончив ее пожеланием: «Счастливого пути, строители Турксиба!»
Духовой оркестр заиграл «Интернационал», сотни людей подхватили его. При последних звуках Елкин обнял начальника укладки, старшего рабочего, и сделал такое движение, какое значило, что обнимает всех строителей. Начальник укладки сбросил пиджак, дал команду: «Начинай!» — и подошел к платформе с рельсами.
Впереди шли пароконные брички, перевозившие шпалы из склада на земляное полотно. Затем особые рабочие раскладывали шпалы в установленном порядке. В это время отдельное звено рабочих грузило на специальные вагончики рельсы и скрепления — нагруженный вагончик перегоняли конной тягой к месту укладки. Там опять же особое звено рабочих перекладывало рельсы с вагончика на шпалы. Каждые два правильно уложенных рельса немедленно пришивали костылями к шпалам. Затем по только что пришитому звену передвигали вагончик вперед и укладывали следующую пару рельсов. Сняв все рельсы, свободный вагончик убирали с пути на бровку (на край) земляного полотна и подкатывали следующий вагончик, нагруженный рельсами.
Работали дружно, яро, молча. Слышалось только самое необходимое: «Взяли! Бросили! Ать! Два! Чисто!»
В тот же день укладочный городок двинулся по новому великому пути — Турксибу.
Шолпан передала в Москву телеграмму начальника строительства: «На Южтурксибе уложен первый рельс и забит первый костыль». В ответ приняла: «В связи с открытием постройки южного участка передаем строителям крупнейшего железнодорожного пути, имеющего громадное значение для всего Союза, а также представителям средне-азиатских республик приветствие от имени Совета Народных Комиссаров и Совета труда и обороны Союза».
Шолпан сама отнесла ее в конторку строительного участка. Она светилась таким счастьем, словно сразу была и звездой, и луной, и солнцем.
3. «Первые радости»
Строительство сильно растянулось — в одних местах еще вели изыскания, в других насыпали земляное полотно, делали выемки, ставили мосты, в третьих укладывали рельсы. Луговая из маленькой, проходной станции быстро превращалась в большую, узловую, из строительной площадки — в перевалочную базу и командный пункт с комитетами партии, комсомола, профсоюза, со многими административно-хозяйственными конторами.
Железнодорожное полотно в сопровождении кратковременных жилищ строителей — палаток, юрт, балаганов, землянок — двигалось дальше и дальше в глубину Казахстана. Впереди были голокаменные горы, безлесные, скудно-травные степи и совсем бестравные пустыни. Местные строительные материалы — только песок, глина и камень; местные продукты — только баранина. Все другое — хлеб, лес, металл, машины, одежду — везли из разных, часто отдаленных, мест.
Строители в большинстве были приезжие, и те не всегда соответствовали требованиям. В результате мировой войны, революционного переворота, войны гражданской и последовавшей за этим разрухи в стране накопилось множество человеческого хламу: бывших чиновников, торговцев, пьяниц, лентяев, охотников за длинным рублем, спекулянтов… Узнав о строительстве Турксиба, этот хлам густо понесся туда, наподобие мусора, смытого половодьем с берегов реки. Он выдавал себя за рабочих, требовал жилья, тепла, одежды, продовольствия. А было этого либо в обрез, либо не хватало. Особо сильно не доставало жилья и дров. Часто те, кто настырно требовал жилье, сами не хотели строить его.
Неопытное в строительстве коренное население Казахстана трудно приживалось на дороге.
Все особенности и сложности строительства кто-то наградил именем «наши радости», и оно бойко запорхало в самом разнообразном звучании: грустном, насмешливом, сердитом.
Одной из главных «радостей» была коренизация. Это слово пришло в Казахстан с потоком новых людей, хлынувших на строительство дороги, и очень быстро, обогнав многие другие, встало рядом с самым передовым из новых — Турксиб, сделалось постоянным в конторе и столовой, на работах и собраниях. Председатель рабочего комитета Козинов в одном из выступлений приклеил его к Тансыку, сказав про парня: он — первенец коренизации.
— Что такое коренизация? — обратился Тансык к окружающим.
На него зашикали:
— Не мешай нам и сам слушай.
Слово оказалось необъятно широким, как степь. В первую очередь Тансык усвоил, что Турксиб — не только насыпь, рельсы и поезда из Сибири в Среднюю Азию через Казахстан, а великий путь для всего казахского народа в новую жизнь. Что на строительство надо собрать всю казахскую бедноту и сделать из нее умелых работников, чтобы казахи тоже строили свой великий путь.
Каждому инженеру, технику, начальнику, каждой бригаде полагалось не только строить земляное полотно, мосты, рвать горы, но еще и готовить из местного населения землекопов, плотников, бурильщиков, кузнецов, слесарей, машинистов…
Широкая вербовка и подготовка этих кадров началась с первых дней строительства. Перед тем как послать Тансыка и Гусева на вербовку местных рабочих, инженер Елкин, секретарь партбюро Фомин и предрабочкома Козинов дали им обширное напутствие. Турксиб — крупнейшее сооружение Советского Союза, самая длинная из новостроящихся железных дорог в мире. Она соединит три богатейшие окраины страны: Сибирь, Казахстан, Среднюю Азию.
Особенно благоприятно повлияет дорога на Казахстан. В этой полупустынной, малонаселенной стране есть все, чтобы стать раем: плодородная почва, многоводные реки, горячее солнце, богатые земные недра. Нужно только приложить умный труд.
Дорога приведет сюда образованных людей. Они научат казахов пахать, сеять, проводить орошение, делать машины, добывать железо, медь, золото… В Казахстане зашумит пшеница, поднимутся сады, расширятся не знающие засух поливные пастбища. Природу этих пространств надо заставить вовсю работать на человека.
Первые образованные люди уже пришли. Они строят дорогу и призывают казахов помогать им, учиться умному труду, строить новую жизнь.
Елкин, Фомин и Козинов разукрасили это напутствие соблазнительными фантазиями: собирать на казахстанской земле столько зерна, что им можно засыпать ее так же, как она усыпана песком; зерно будет лежать барханами; развести столько скота, что не хватит чисел пересчитать его.
Тансык с Гусевым ехали по аулам, кочевкам, караван-сараям. Им не приходилось звать людей, они сбегались сами. Многие знали Тансыка в лицо, а слышали о нем все. Его тотчас начинали атаковать:
— Ты кто теперь?
— Пастух инженеров, — гордо отвечал Тансык.
— Какая твоя работа? — продолжали люди, дотоле не слыхавшие о такой должности.
— Трудная, большая, и назвать ее способен не всякий, — важничал Тансык и старательно перечислял: рекогносцировка, нивелировка… Теперь вот вербовка.
— Зачем так много дела?
— Строим дорогу, по ней будет бегать шайтан-арба.
— Зачем ей бегать?
Тут Тансык пускал в ход напутствие.
Он, как большинство вестников Длинного Уха, был необыкновенно памятлив и пересказывал слово в слово, будто граммофон. Сознание, что он в строительстве дороги нужный, даже очень большой человек, давало его словам убедительную, зажигающую силу.
Поездка получилась удачной: казахи дружно повалили вербоваться на дорогу.
За те дни, что провел Тансык на вербовке, произошли большие перемены. Укладчики протянули два десятка километров рельсов, по ним уже бегали рабочие поезда. Все, кто сомневался, поверили, что инженеры приехали не отнимать землю у казахов, а действительно строить дорогу.
Привезли много новых автомашин, и «доджик» отгремел, слава и желание покататься перескочили от него на новичков.
Главные изыскания закончились, Тансык стал не нужен изыскателям. Вместо пастуха инженеров Елкин сделал его грузчиком. Тансыку не понравилась эта перемена, он попробовал уже самовольно продолжать агитацию. Но Роман Гусев накрыл его на этом деле и приказал: «Кончай свою обедню, пора работать!»
В бригаде по разгрузке вагонов, куда зачислили его, из казахов был один Тансык, все прочие — русские и татары. Тансыка сразу причислили к татарам и начали звать «князь».
Тансык постоянно, даже в самую большую жару, ходил в малахае и в штанах из овчины. На работе от штанов и шапки он истекал потом, был неуклюж. Рабочим надоела неповоротливость Тансыка, и они решили вытряхнуть его из этих штанов силой.
Разгружали мешки с цементом. Тансык старался, но успевал перенести только один мешок, когда прочие в то же время переносили три. Старший рабочий крикнул ему:
— Сбрось штаны! Что за работа в таком одеянье?!
Тансык отказался:
— Холодно будет.
— Хитришь, работать не хочешь, симулируешь, а получаешь наравне с нами, — загалдели рабочие.
— Сдернем силой, — сказал кто-то. — Брось их, вшей в них напаришь табуны. Вытребуй себе легкие, брезентовые, как у нас.
Тансык бросил работу, ушел к Елкину в юрту.
— Что, — спросил инженер, — трудно?
Тансык залился горькими слезами, совсем как в детстве перед матерью, и пожаловался, что у него хотят отнять штаны, а других-то нету ведь.
Елкин выписал ему брезентовые штаны и заставил надеть их. Тансык почувствовал себя неловко, как бы голым, сам себе казался смешным и не сразу осмелился выйти на работу. А через несколько дней уже удивлялся, как мог раньше в летнюю жару носить шубные штаны и малахай.
Укладка рельсов начала быстро наступать на строителей земляного полотна, сюда потребовались новые рабочие, и Тансыка перевели в землекопы.
На самых трудных участках работали грабари. Под ними была никогда не паханная и не копанная целина, уплотненная веками лежанья, миллионами человеческих, скотьих и звериных ног почти до твердости кирпича. Несколько сот человек работали блестящими, вылизанными этой целиной лопатами. Нажим ногой — и штык лопаты весь, по черенок в грунте; еле приметный поворот — и от окаменелой земли оторвана большая глыба; короткий порыв человека вперед — и глыба в разливистом ящике грабарки. Ни одного лишнего движения рук, ног, головы, глаз.
Лопаты негромко, но весело позванивали — дзинь-дзинь. Кони с запотевшими боками, с клочьями грязной пены в пахах тащили нагруженные и свободные грабарки. Песчаный туман клубился над конями, людьми и рождающейся насыпью, длинными изогнутыми языками расползался по степи. Там и тут в его непроглядной желтой плотности вспыхивали сверкающие шары — то солнце отражалось в зеркальных лонах лопат.
Елкин тихонько пробирался стороной, глядел на машинную четкость человеческих движений и думал: «Рационализация, своя, найденная без лабораторий и хронометражей. Удивительно, как умно защищается человек от лишней траты сил».
Вблизи грабарей работали казахи. У них дело шло хуже: лопаты не лезли в грунт, глыбы не хотели отставать, грабарки заполнялись невыносимо медленно. Люди потели, задыхались, старались изо всех сил, а работа почти не двигалась.
Техник Усевич сердито расхаживал среди копошившихся людей и, когда случалось, что они сшибали знаки, сделанные изыскателями, налетал на виновных с злобно-изысканной бранью:
— Ишаки, бараны, орда несчастная! Хвосты бы лошадям шли закручивать, а не дороги строить!..
Елкин подъехал к технику и спросил:
— Где вас обучали такой мастерской брани?
— Я отказываюсь работать с ними, — заявил техник. — Они перепутали все отметки. Кто выдумал эту коренизацию. У нас не школа, не собес, а строительство. Цацкаться с казахами — не мое дело, а профсоюзное. Мое дело — дорога. С меня за нее спросят.
— Спросят и за казахов. Они тоже входят в нашу обязанность. Теперь не царское время, нельзя рабочего по шапке. Теперь если не умеет — научи, не хочет — убеди, воспитай.
— Тетешкайся, как матушка с детками? — техник засмеялся.
— Все мы — дети одной матери земли и одного отца неба, — отозвался Елкин. — Родня близкая, братья.
— Только вот на нас матушка с батюшкой могли шикнуть, крикнуть, а мы на этих братьев не моги, — пожалел Усевич. — Что прикажете, заново ставить отметки?!
— Если вы построите насыпь без них, я не буду возражать. — Елкин засмеялся всеми морщинками своего лица. — Вы сделаете большое открытие. Я еще не видывал такого чуда. Я за коренизацию, строить людей не менее важно, чем строить дорогу. Идите и начинайте снова!
— Я не уверен, что они во второй раз сделают правильно.
— Переделайте десять раз, но научите!
Техник нервно передернул плечами:
— Мне обидно делать неблагодарную работу.
— Учить казахов? Я не понимаю вас, молодой человек. Ему поручено учить людей, а он говорит о неблагодарности. Труд учителя, инженера, отца, которые потратили на вас годы времени, тонны сил, тоже неблагодарен? В чем вы находите достойную оплату вашего труда?
— Известно в чем, — оплата одна, деньги. Я не желаю продаваться за двести рублей.
— А сколько бы хотели получать?
— К чему говорить, все равно ничего не прибавят.
— Ошибаетесь. В нашей стране умеют ценить усердие и энтузиазм. — Последнее слово Елкин произнес с особым нажимом.
Техник понял, что за его энтузиазм не прибавят, и повернулся уйти.
— Нет, подождите! — остановил его Елкин. — Дать лопату людям, не видавшим ее, и тут же, не дожидаясь, когда привыкнут к ней, обзывать ишаками — это не коренизация, а издевательство. Рядом с вами прекрасные землекопы — грабари, а вы, наверно, не догадались сказать казахам: учитесь у них.