В романе три большие, переплетающиеся между собой темы.
Удивительная история самородка Ивана Рогоманова (Ивана — Пройди свет), освещенная пафосом покорения неизведанного, хождения по непроторенным путям, богатырской удали, радостного жизнеутверждения.
Тема великой неукротимой реки Енисея — истинного брата океана.
Живописны, динамичны «портретные» штрихи образа Енисея:
«Енисей бежал широкой, километра в два, и неоглядно длинной полосой, похожей на взъерошенную клочковатую баранью шкуру льдисто-снежной искрящейся шерсти. Клочковатость, взъерошенность были следами той жестокой битвы между льдом и водой, которая разгорается на Енисее каждую осень во время ледостава, когда с Севера упрямо наступает лед, а идущая встречь огромная теплая река яро ломает его, становит «козлами», громоздит многоэтажными торосами, ледяными горами».
Третья тема — история создания книг писателя, искусно вплетенная в повествование. В связи с этой темой в романе много деталей автобиографического характера.
Романтикой и поэзией дышит рассказ автора о своих творческих поисках:
«Енисей прошел сквозь всю мою жизнь. Сначала я мечтал о нем, потом сделал своей главной литературной дорогой… Десятки лет енисейские воды то «качали» меня по всему судоходному плесу, то «выбрасывали» в тайгу, тундру, степи, горы. Жил по-разному: водником, лесогоном, геологом, коневодом, строителем, рыбаком…
Можно подумать, что такая жизнь мучительна. Ничего подобного. Она полна радостей. Ведь всякий труд и всякий путь дарил мне свою особую радость. Иногда бывало нелегко, но ведь легкое мило только больным и хилым, а здоровому, сильному интересней жить трудно. От большого труда и радость большая. Мои скитания наградили меня таким, что дается не всякому — счастьем первооткрывателя, первопроходчества, называния безымянного».
Один из старейших наших прозаиков создал произведение, удивительно молодое по духу и столь же радующее читателя своим искусством многоопытного мастера, он напитал его подлинной романтикой дружбы и борьбы, населил людьми с самобытными народными характерами.
Первое, что встречает читателя в романе «Ветер жизни» (1975), это образный народный русский язык, в меру расцвеченный элементами речи, присущими жителям Севера.
Повествование здесь не содержит напряженного сюжета, который приковывал бы к себе внимание. Оно течет плавно, неспешно, увлекает картинами нравов, быта, обычаев северной старины, изображением незаурядных характеров, точным знанием жизненного материала, подмеченными драгоценными подробностями.
Оживают перед читателем давние годы, вятская земля времен детства писателя, село Дубки, лежащее на «Сибирке», — дороге, по которой гнали в Сибирь каторжан, по которой устремлялся в дальние сибирские края поток переселенцев:
«— Ох и наказание же — эта дорога! Дня не проходит без беды. Угораздило же вас, тятенька, выбрать местечко. Хуже, беспокойнее, пожалуй, на всей земле нету», — ругает свекра сноха Варвара. Он отвечает: «А ты много видала ее, земли-то? Не я выбирал, нужда выбрала, — беззубо шамкает Евдоким. — Нужда нашей жизнью правит. С нее спрашивай».
Один частный, казалось бы, штрих, а он сразу характеризует судьбы сотен тысяч сел и деревень царской России, судьбу крестьянства, всего трудового люда Российской империи. Емкими изобразительными средствами Кожевникову удается проникнуть в самую суть явлений.
Наглядно раскрывает автор смысл царского манифеста о «воле» крепостного крестьянства:
«Вот как ослобонили. Если бы только от барина, а тут и от земли, и от сохи, и от воды, и от родного крова, и отеческих могил. Наградили большой дорогой да ветром…»
Сломалась у горемыки-поселенца, тянущегося в Сибирь, тележная ось — и возникает картина народного бедствия, с цепкой, истинно художнической деталью. Ось починили — «и старая, пепельно-темная, пропыленная телега влилась в поток таких же чумазых дорожных тружениц. Весь тележный поток выглядел как мутная вешняя река, по которой плывет единственная белоснежная льдина — березовая ось, сделанная Герасимом».
Вот из таких точных деталей складывается полотно, изображающее людское половодье, понесшее множество переселенцев в далекую, манившую миражами воли и удачи Сибирь. О путях и горьких человеческих судьбах и рассказывает эта книга.
Особое внимание привлекает образ Миши, младшего из обширной семьи Барановых, в нем мы узнаем юношу Алешу Кожевникова. Интересны Мишины друзья-сверстники, «хозяин улицы» Васильваныч и Сашка Летягин.
История семьи Летягиных включает в себя отлично написанную сцену проводов крестьянина на непонятную, чуждую ему японскую войну:
«— Ш-ш… не надо. — Отец посадил парня рядом с собой, на лавку, где уже сидела мать с дочурками, прижал его головенку к своей груди. — Не надо плакать. Ты ведь большой…
В улице снова крикнули:
— Эй, Летяга!
Кузнец обнял жену и ребятишек, сразу всех одной охапкой, перецеловал и сказал:
— Прощайте! Простите меня, что оставляю нищими!»
В главе с выразительным названием «Вся Русь в недуге» появляется книгоноша Афоня, который начинает со «смутительных речей» (не бегать, мол, в Сибирь надо, а — гнать царя и подцарков!..), а потом, видно, помогает побегу «политических» — каторжан.
Очень многое в романах «Иван — Пройди свет» и «Ветер жизни» навеяно впечатлениями детства и юности автора. «Ветер жизни», — пишет он, — можно назвать «путешествием в прошлое, в молодость моего поколения, путешествием с дорогими друзьями и спутниками моей жизни по дорогим местам…»
В сочинениях Алексея Кожевникова читатель всегда найдет добрые черты облика самого писателя: любовную заинтересованность в изображаемой действительности, чистоту взгляда на людей и на их взаимоотношения друг с другом, с природой, с обществом и еще одно — восхищение художника богатством, красотою и мудростью родного языка, народной речи.
Хочу в заключение привести прекрасные слова Алексея Венедиктовича Кожевникова:
«…Если от моих книг кому-то станет чуть-чуть теплей, светлей, радостней, легче, — я буду счастлив. Я сделал свое жизненное дело».
Ю. Лукин
Здравствуй, путь!
1. Длинное ухо
Тансык, младший сын степного скотовода-кочевника Мухтара, ездить верхом начал с первых дней своей жизни, совсем маленького во время перекочевок мать возила его на руках или в корзинке, прикрученной к седлу. Потом, встав на свои ноги, он ради забавы катался верхом на козлах и баранах, с пяти лет ему разрешили самостоятельно ездить на коне, а восьми он получил коня в свое полное распоряжение.
Этот день стал для Тансыка самым счастливым в его детстве. Перед тем долго-долго тянулась зима. Старшие не запрещали Тансыку играть на воле, но там либо кусались нестерпимо больно злые морозы, либо дули непроглядные снежные бураны, и парнишка почти все время безвылазно проводил в полутемной избенке-мазанке с одним маленьким окном, перетаскивая из угла в угол обломки саксаула и воображая в утешение себе, что перегоняет неисчислимый скот. За зиму он измучил всех старших постоянными спросами и хныканьем: «Когда же мы начнем кочева-ать?!»
Наконец морозы отстояли свое время, их сменило тепло, снег сошел, степь на припеках зазеленела молодой травой и Мухтар сказал старшему сыну, двадцатилетнему Утурбаю:
— Пойди собери стада! Будем кочевать. — Потом кивнул Тансыку: — А ты беги помогать брату!
В молодости Мухтар получил от отца большое хозяйство, но всю жизнь беднел, и к шестидесяти годам у него осталось только пять взрослых лошадей, два жеребенка, три верблюда, четыре коровы с телятами, один бык, полсотни овец и еще меньше коз. При кочевой жизни, когда нет ни поля, ни огорода, ни сада, это не богатство, а настоящая бедность.
Но Мухтар продолжал держаться богачом — никогда не помогал семье в работе, только доглядывал за всеми и сердито покрикивал, вместо «мой табун, мое стадо» говорил «мои табуны, мои стада». И в этот раз он важно похаживал туда-сюда около мазанки, перебирая руками свою реденькую узенькую бороденку, похожую на волосяную, обмызганную метелку коровьего хвоста, и придирчиво зыркая глазами.
Утурбай и Тансык, оба верхом на конях, шумно, криками и щелканьем кнутов, сгоняли разбредшийся скот к дому.
Мать собирала котлы, ведра, вкладывала одну в другую пестрые пиалы, свертывала трубками кошмы и шептала слова, которые по старым поверьям приносили удачу во всяком деле. Лицо ее, будто вылепленное из темно-серой глины, слегка подрагивало улыбкой бедного человека, боявшегося радоваться открыто, смело.
Пятнадцатилетняя золотистоликая сестренка Тансыка с красивым именем Шолпан — утренняя звезда, — еще не научившаяся держать себя молчаливо, строго, выносила с песнями и шутками скарб из мазанки. Тоненькая, хилая с виду, она была достаточно сильна, чтобы тащить зараз по две тяжелые кошмы.
Первыми резво подбежали к Мухтару пасшиеся кони. Он ласково похлопал их, кого по спине, кого по шее. Затем подошли гордые верблюды, ленивые коровы, своенравные, не любившие подчиняться кому-либо козы и последними бестолковые овцы. У этих была повадка пастись всегда позади коз, сами они не умели находить пастбища, сбивались в кучу, топтались на одном месте и без вожаков-козлов, верно, погибли бы от голода.
Когда подъехали сыновья, Мухтар спросил строго:
— Всех собрали? Хорошо осмотрели лощинки, камни?
— Все ладно, — ответил Утурбай.
— Пересчитай еще раз! — приказал отец. — Козлята могли отбиться.
Утурбай пересчитал скот, но Мухтар не успокоился и послал его посмотреть окрест. Сын ехал, не глядя на степь, и сердито думал об отце: упрямый козел. Сколь ни считай свою бедность, от этого она не станет богатством, надо, как русские, заводить соху и пахать землю. Там, где растет трава, будет расти и пшеница.
Добро, необходимое для кочевой жизни, связали в аккуратные тюки, затем прикрутили к спинам верблюдов. На него, меж верблюжьих горбов, взгромоздились мать и сестренка.
— Прощай! — Шолпан помахала Тансыку быстрой, тонкой рукой. — Ты останешься в доме. Тебя съедят крысы.
Но Тансык придумал выход:
— Я поеду на баране.
— Тогда волки съедят тебя вместе с бараном, — продолжала пугать сестра.
«Верно, могут съесть», — струсил Тансык и обиженно надулся.
Отец ткнул пальцем в его надутую щеку и сказал:
— Ты поедешь на коне. У тебя будет свой конь и свое седло. — Тут же заседлал старого, но еще крепкого мерина рыжей масти с проседью. — Вот… Береги, ухаживай!
Гибкий и юркий, как ящерица, Тансык мигом взобрался на коня.
— Твой конь не дотянет и до ночевки, — не унималась развеселившаяся сестра. — Дальше поедешь на палке.
Но Тансык стал неуязвимо счастлив, больше не завидовал ни отцу, ни брату, ни даже тем славным наездникам, которых воспевали акыны. Теперь-то он сам изъездит вдоль и поперек всю Казахскую землю: и травянистые степи, и голые пески, и лесистые и снеговые горы.
Мазанку оставили открытой — пусть заходит всяк, кому нужен приют, — и двинулись к горам, которые виднелись далеко впереди наподобие громадной конской челюсти с гнилыми щербатыми зубами, то снежно-белыми, то землисто-темными. Там, в долинах среди этих горных зубов, были сочные пастбища и зеркально чистые водопои.
А пока что кругом лежала каменисто песчаная бездорожная, вечно жаждущая равнина с реденькой, недавно зазеленевшей и уже засыхающей травой. Временами задувал сильный ветер, и тогда потревоженный скотом песок струился желто-серой поземкой, поднимался вихрями.
На ночь остановились у груды зеленоватых камней. Из-под них змеился изгибисто едва заметный ручеек. Он давал жизнь веселой, сочной луговинке и небольшой заросли колючего кустарника-карагальника.
Тансык удивился, откуда среди песков камни, и спросил об этом отца.
Мухтар ответил:
— Я помню, была большая гора. На моей жизни ее занесло песком, осталась одна макушка.
— Может засыпать и макушку? Тогда засыплет и ручей? — еще спросил Тансык.
— Может. Песок все может.
Из живого зеленого карагальника развели костер. Степь, бедная водой, не балует соками свою траву, деревья, кустарники, растит их в постоянной жажде, плотными, жилистыми, в живую ткань с первых же дней вплетает смерть — и карагальник горел бойко, давал жаркое пламя. Над ним повесили котел, где варилась баранина. Плотной стеной костер обнимала ночь, и он напоминал красную пещеру в сплошной черноте.
Мухтар помешивал поварешкой в котле, Утурбай кнутовищем плетки чертил на песке какие-то угловатые знаки.
— Утром будем переходить реку. Она потопит всех наших ягнят. Я вернулся бы на зимнюю стоянку, купил соху и начал сеять пшеницу, — сказал вдруг Утурбай.
— Ты — дурак. Ты променял свой казахский ум на русскую глупость, — отозвался Мухтар. — Бог сотворил степь, чтобы на ней пасли верблюдов, лошадей, коров, баранов.
— А русские пашут ее, сеют пшеницу — и бог молчит, — возразил сын.
— Нет, не молчит. Он посылает на них засуху, недороды.
— Засухи, недороды он посылает и на наши пастбища. Кроме того, губит наш скот буранами, гололедами.
Отец начал доказывать, что засухи, бураны, гололеды бог посылает за грехи. От этих божьих напастей надо спасаться молитвами и кочевой жизнью: началась засуха — складывай юрту, собирай скот и уходи на другое, на мокрое место; подул буран — гони скот в овраг, в затишек. Главное же разоренье несут казахам переселенцы из России, обманом, подкупом начальства, самовольно они занимают у казахов лучшие земли. Всех переселенцев надо выгнать.
Сын, наоборот, считал главной причиной разорения кочевую жизнь. Надо не носиться наподобие степного ветра от Волги до Китая, а осесть на одном месте, сеять пшеницу, сажать картошку, разводить сады, против засухи делать оросительные каналы, на время буранов и гололедов заготовлять сено. А переселенцев нельзя всех «валить в один котел». Это большая ошибка. Он, Утурбай, не меньше, чем отец, ненавидит царское начальство и переселенцев-богачей. Но не может сказать ничего плохого про пришлый трудовой люд. Он видит, что переселенцы-богачи подали руку богачам казахам и вместе, заодно обижают пришлую и казахскую бедноту. Они хуже засухи и гололедов. Засуха и другие напасти неба наваливаются только в особо несчастливые годы, богачи же давят бедняков каждый день. Вот богачей, и пришлых и местных, надо бы выгнать. А у трудового оседлого люда есть чему поучиться кочевникам. Утурбай в трудные времена уже несколько раз нанимался к переселенцам и научился там пахать, жать, косить, молотить, рыть канавы, строить загоны, сараи и еще многому другому.
Мухтар горячился: старшие всегда умней младших, и дети должны всю жизнь беспрекословно слушаться родителей. Утурбай держался иных мыслей: дети сперва перенимают мудрость родителей, затем, повзрослев, вырабатывают свою — и таким образом каждое новое поколение становится мудрей, умелей всех предыдущих. По уму дети и внуки «старше» отцов и дедов.
Баранина уварилась. Мухтар выловил поварешкой куски, себе самый большой и жирный, второй по величине — Утурбаю, третий — Тансыку, последние — жене и дочери.
Утурбай повертел свой кусок и сказал:
— Скоро съедим весь скот.
— Не ешь! — И старик поварешкой вышиб баранину из рук сына.
Утурбай молча встал, ушел в темноту. Сестра хотела было побежать за ним, но отец погрозил ей пальцем, и она осталась у костра. Старик поднял кусок Утурбая, очистил от песка и съел.
Баранину запили крепким чаем, раскинули кошму и легли спать, не раздеваясь. Тансык лежал с краю, глядел на увядающий пламень костра и припоминал разговор отца с Утурбаем. Раньше он старался все видеть и понимать глазами и умом отца, а сегодня ему захотелось иметь глаза и ум брата Утурбая.
Костер потух, окружавшая его темнота поредела, посветлела. Стало видно скот, который пасся на луговинке у ручья, и Утурбая, сидевшего невдали на камне. Сестра легонько тронула Тансыка и, припав к уху, шепнула:
— Спишь?
— Нет.
— Отнеси это Утурбаю, — и сунула в руку липкий кусочек баранины. Мать тайком от старика не доела свою долю.