Алексей Кожевников
Собрание сочинений в четырех томах
Том четвертый
Часть первая
1
Далекая, сказочноподобная, многоликая и многоименная земля: Лапландия, Мурман, Заполярье, великая оленья страна, край черных дней и белых ночей, то незаходящего, то невосходящего солнца, край северных сияний и непуганых птиц… И даже закрай света.
Маленькая лопарская деревушка. Восемь избенок да столько же амбарчиков беспорядочно стоят на скалистом берегу озера, словно брошены кем-то сердито, как ненужная шелуха съеденных орехов.
Не успели люди обогреться толком после долгой зимы, а лето уже умчалось на юг, вместе с перелетными птицами, и по всей Лапландии установилась новая зима, тысяча девятьсот пятнадцатая и шестнадцатая.
Именно там родилась невеселая шутка: «У нас двенадцать месяцев в году — зима, остальное время — лето». И жизнь меряют не годами, не летами, а зимами.
Лопарь Фома Данилов — оленевод, рыбак и охотник, седая борода и лысая голова — жил шестьдесят четвертую зиму, его дочь Матрена, полнотелая, крепкосбитая — двадцатую, сынишка Николай, сухой, смуглый, вроде копченой рыбешки, — пятнадцатую.
Девушка не любила свое имя, считала грубым и внушала всем, чтобы звали ее Мотей или Манной. Парнишка был вполне доволен своим, но по малости лет его звали уменьшительно: Колян, Коляш, Колянчик.
Вместе с зимой пришла долгая полярная ночь, поместному «темная пора». И в ночи бесновалась непроглядная, колючая, знобкая пурга. Мотя и Колян считали, что пуржит пятые сутки. Отец уверял их:
— Ошибаетесь. Вы одни сутки проспали. Пуржит шестые.
И не мудрено было ошибиться: солнце давно не показывалось, зори не возгорались, часов в доме не водилось, пойти к соседям не пускала пурга. И соседи за пуржливое время ни разу не стукнулись к Даниловым. Все отсиживались в своих избушонках-тупах, все много спали.
Тупа Даниловых, как и всякая лапландская тупа, — нечто среднее между чумом кочевника и русской крестьянской избой. Стены и потолок у тупы деревянные, пол земляной. Обогревает тупу не печь и не костер, а камелек, похожий на недоделанную печку, у которой нет свода и трубы. Дым из камелька сперва переполняет всю тупу и потом уж медленно выползает через дыру в потолке.
Даниловы выбегали из тупы только по самым неотложным делам: принести из амбарчика продуктов, из поленницы — дров, набить котел и чайник снегом взамен воды…
Одетые в шерстяные рубахи и меховые сапоги, они сидели возле камелька на оленьих шкурах, согнув ноги калачом. В тупе и с непотухающим камельком было холодно, почти как на улице. Все тепло выдувал ветер. Рядом с людьми сидели две собаки.
Фома ремонтировал потрепанную оленью упряжь. Мотя шила себе приданое из темного и белого оленьего меха, из красного и зеленого сукна, украшала его разноцветным бисером. У Моти рысья зоркость. Рысь хорошо видит и может охотиться ночью, а Мотя при неровном свете камелька нашивает мелкий бисер.
Колян помогал отцу нарезать ремни для сбруи, выбегал за дровами, подживлял в камельке огонь, мастерил себе «музыку» из оленьих рогов и оленьих сухожилий, которыми оленеводы заменяют нитки, струны.
Попутно с делом припоминали и пересказывали друг другу всякие были и небылицы. Полукочевая лопарская жизнь при таких занятиях, как пастьба оленей, охота на разного зверя и птицу, рыбная ловля в реках, озерах и в море, щедро творит были. А долгие сиденья, вынуждаемые неудобствами северного климата — полярным мраком, затяжными буранами и дождями, — толкают на пересказ былей. При этом были украшают придумками, как одежду бисером, и всякая лопарская быль постепенно становится полубылью-полусказкой.
У Даниловых все было пересказано уже не один раз, и Колян с завистью думал: «Перебежать бы к соседям. Вот там есть что послушать». Ему, непоседливому, как все здоровые парнишки, было невтерпеж в своей скучной чадной тупе, где почти до пола висел плотным, черным облаком едкий дым: сидеть надо со склоненной головой, перебираться с одного места на другое надо по-собачьи, на четвереньках.
— Скоро ли кончится пурга? — упрямо добивался он от отца.
— А ты спроси у нее, — отвечал отец.
— Похоже, стихает. Послушай!
Умолкали и слушали.
Но пурга не стихала, не слабела, как вечно незамерзающий водопад на быстрой горной реке.
— Кто несет пургу? — спросил Колян. — Она ведь без крыльев, не может летать сама.
— Пургу носит ветер. Пора знать, не маленький, — сказал отец.
— А кто такой ветер? Я никогда не видал его.
— Ветер… Ветер… — Старик отложил работу и задумался.
Он бесконечно много раз видал, как ветер гонит снега, тучи, парусные лодки, срывает и кружит осенние листья, ломает деревья, вздымает волны на озерах и в море. Вот сейчас он склонился над дымоходной дырой, шумит, свистит и так дует в нее, что из камелька разлетаются угли. Вот так хлопнул дверью, что вся тупа вздрогнула. Ветер бывает сильный и слабый, холодный и теплый, сухой и мокрый, жесткий и ласковый, порывистый и ровный, северный и южный, восточный и западный. Но каков он с виду, каково лицо ветра — старик не знал.
— Народ говорит, что ветер посылают боги и колдуны, — сказал он. — Когда ветер один, без дыма, без снега, без листьев, его нельзя видеть. Он — невидимый дух.
— А скоро ли вернется солнце? — не унимался сын.
Отец растопырил руки и начал медленно, с пришептом перебирать пальцы, затем сказал:
— Через восемнадцать дней, — помедлил, повздыхал и добавил: — Если, конечно, не случится с ним беды.
В темную пору все лапландцы живут в большой тревоге за солнце. У него трудная, опасная жизнь. Иногда его заглатывает бездонная пучина моря. Иногда злые ветры окружают облаками, тучами и подолгу держат в этом плену.
Солнце-то ездит, как и люди, на оленях. Всякую зиму оно уезжает в теплые страны за новой весной. И тогда наступает темная пора. Весны приезжают в Лапландию молоденькими, румяными, веселыми, как девушки. Здесь они зреют, становятся летом, затем осенью. А зимой умирают. И солнце поворачивает своих оленей в вечно теплую страну, где весны не стареют, не умирают.
— Путь-то большой, тяжелый, через моря, озера, реки, по горам, по камням, по лесам. Олени совсем просто могут утонуть, сломать ноги или еще покалечиться как-нибудь, — выкладывал свои опасения Фома. — А без оленей и солнце не может двинуться.
Всю темную пору не покидали оленеводов горькие предположения, как не покидал их тупы горький дым: вдруг солнце не вернется, и в Лапландии будет вечная ночь, вечный холод, снег и лед. Никогда не вскроются реки, и не придет в них морская рыба метать икру. Не распустятся деревья, перестанет расти тундровый мох — ягель, без которого не могут жить олени. Что делать тогда оленеводам и рыбакам?
Пока солнце не нарушало заведенного порядка — возвращалось вовремя, но в темную пору люди становились до крайности пугливы. Они были так слабы перед суровой природой своего края с долгой жестокой зимой, полярным мраком, коротким летом и скупым, ненадежным теплом.
Колян не умел еще отдаваться надолго чему-либо одному и от тревоги за солнце перешел к веселью — на олений рог, между двумя отростками, натянул струны из оленьих жил и, перебирая их, начал придумывать песню:
Дует пурга.
Мы не знаем, когда она кончится
И хватит ли у нас дров.
Моя сестра Мотя шьет себе свадебную одежду.
А отец вяжет новую сбрую.
Когда Мотя выйдет замуж,
Мы с отцом запряжем оленей во все новое
И поедем к ней в гости.
— Эй, ты, перестань! — крикнула Мотя брату. — Я сама буду петь свою песню.
— Пой, пой, — сказал он и умолк.
Девушка надела еще недошитую, но уже очень красивую, свадебную шапку-шемшир из оленьего и лисьего меха, из атласных и суконных ленточек, всю осыпанную разноцветным бисером, и, гордо поводя головой, начала беззвучно шевелить губами.
— Ну, пой! — сказал брат.
— Уже пою, — отозвалась сестра.
— Я ничего не слышу.
— А тебе и не надо слушать. Эта песня не для тебя. — И Мотя весело засмеялась.
— Ух, какая ты вредная! — крикнул парнишка, снова забренчал своей «музыкой» и запел:
У меня есть сестра Матрена.
Она красива, как луна.
И в самом деле круглолицая, румяная девушка была похожа лицом на полную луну.
И хитра, как старая лисица,
И сердита, как росомаха, —
продолжал Колян.
— Росомаха… — Мотя потянулась к брату, чтобы отнять у него музыку.
Парнишка отпрянул, но так неловко, что задел ногой деревянную чашку, которая стояла с бисером возле Моти, и рассыпал его на оленью шкуру.
Девушка страшно рассердилась, закричала:
— Слепой баран! Вот собирай теперь, собирай!
А когда парень начал искать бисеринки в густой оленьей шерсти, сестра отшвырнула его пинком ноги. Парень кинулся ответить сестре. Тут отец схватил один из ремней, приготовленных для сбруи, и начал хлестать обоих драчунов по чем попало.
— Бей его, он рассыпал бисер. Он всегда устроит что-нибудь, — бормотала Мотя, закрывая ладошками свое лицо.
— Я знаю, кого бить, знаю, — хрипел отец, наглотавшийся в сердцах дыма.
Драчуны расползлись по разным углам. В обиде на сестру и на отца, Колин вспомнил свою покойницу мать и пристал к отцу:
— Скажи, отчего умерла моя мама?
— От жизни. Жизнь — самая тяжелая, самая неизлечимая болезнь. Она всегда кончается смертью, — ответил отец.
— Мать умерла от тебя, не захотела жить с тобой, — упрекнул Мотю брат.
— И с тобой, — отплатила ему сестра.
— Кончай разговор. Не то я наступлю вам на негодный язык! — погрозился отец. — Учитесь молчать и слушать. Учитесь у собак!
По стародавнему обычаю, молодым при старших полагалось молчать и слушать. И если уж учиться этому, то, конечно, у лопарских собак: шумные, задиристые на воле, в своей собачьей компании, они становятся немы, когда попадают в людской круг. В морозы и пурги они любят забираться в тупы, поближе к огню, но сидят там как бездыханные, не отводя ни глаз, ни ушей от хозяина, с постоянной готовностью бежать по его приказу.
Мотя и Колян примолкли, еще немного подулись друг на друга и потом вновь стеснились к теплу и свету камелька, будто и не было стычки.
Пурга наконец умаялась и легла изгибистыми лунно-синеватыми сугробами вокруг туп и амбарчиков. В первый момент всем показалось, что поселок начисто сметен ветром. Лишь внимательно приглядевшись, заметили на сугробах темные пятна, которые сделал над тупами дым из камельков. А сами тупы были погребены снегом поверх крыш. Кое-кому из хозяев пришлось выбираться через дымовую дыру в потолке и потом уж откапывать тупы и амбарчики.
Откопавшись, все первым делом заспешили собирать оленей, распуганных пургой, и проверять капканы и разные ловушки, поставленные еще до пурги на волков, росомах, лис, песцов.
Запрячь было некого: поблизости ни одного оленя, и шли на лыжах. Впереди бежали остроухие, с поднятыми серповидными хвостами, разномастные собаки, бежали, не дожидаясь хозяев. Эти умные собаки, из породы оленегонных лаек, прекрасно знали все обычаи северной жизни. Если хозяин вышел с арканом в руке, значит, ловить оленей. Тогда лайке надо отыскать их и подогнать поближе к хозяину.
Собаки умчались далеко вперед, скрылись в лесу, и вскоре послышался тот лай, с которым гонят оленя. У хорошей собаки на всякий случай есть особый лай. Такая собака твердо знает всех своих оленей в лицо и держит их в полном повиновении.
Олени начали выбегать из леса на открытую гладь замерзшего озера, оттуда хозяева гнали их в поселок, там арканили, запрягали в санки и уезжали разыскивать тех, что убрели далеко.
Пурга тешилась долго, жестоко, оленей распугала широко, капканы и ловушки замела начисто; к тому же темная пора была еще в полном разгаре, иногда лишь в тихую погоду светил месяц, мерцали звезды, играли северные сияния, но чаще стояли сумерки, в которых за два-три десятка шагов не различишь ни человека, ни оленя, и, чтобы собрать стадо и всю добычу, потребовалась кому неделя, а кому и больше.
Даниловы нашли в своих ловушках одного песца и трех зайцев, а потеряли двух оленей и один волчий капкан, в который попался какой-то крупный зверь, потом оборвал его и унес на ноге. По ворчанью, с каким обнюхивали собаки место, где стоял капкан, решили, что унес его медведь, почему-то не залегший на зиму в берлогу.
— Пойдем догоним! — позвал Колян отца.
— Пойти-поехать можно, — согласился Фома. — Но шибко близко догонять такого медведя опасно. — И начал поучать сына: — Медведь, не залегший на зиму в берлогу или поднятый из берлоги охотниками, да еще «обутый» в капкан, — страшный зверь. Не приведи бог встретиться с ним! Он так голоден, так зол!..
Все-таки рискнули поискать медведя. «Но, слава богу, — подумал Фома, — не нашли».
— Найдем, — сказал он в утешение огорченному сыну. — Медведь побродит-побродит с капканом, устанет и ляжет в берлогу. Тогда поднимем.
— А что он сделает с капканом? — спросил сын.
— Иной раз лисица, попав в капкан, сама себе отгрызет лапу и уйдет. А медведь… не слыхал про него такого. Этот, скорей всего, будет гулять с капканом, — ответил отец.
— А может быть, снимет?
— Медведь много чего может, он — умный.
Объявили по поселку, что медведь унес капкан и если кто убьет этого зверя, вернул бы Фоме капкан и выделил бы часть мяса: медведь-то наполовину пойман, наполовину принадлежит Фоме.
Разговор об этом медведе широко расплеснулся по Лапландии. Одних особо занимало, как поступит медведь с капканом: снимет, разобьет, будет носить или отгрызет вместе с лапой? Других волновало, сколько из этого медведя полагается Фоме: половина, больше, меньше? Третьих подмывало надеть лыжи и немедленно помчаться на поиски зверя. Не было ни одного охотника, которого не взволновал бы медведь, обутый в капкан.
Темная пора начала сбывать. В полуденное время на южной стороне горизонта появлялась светловатая полоса, с каждыми новыми сутками она становилась шире, красней и держалась дольше.
Жители поселка внимательно следили за этими просветлениями, подолгу выстаивая возле туп. Шустрые ребятишки забирались на каменные утесы, вздымавшиеся неподалеку. Для этих утесов солнце всходило немножко раньше, чем для поселка, а скрывалось немножко поздней.
— Рано, еще рано, — говорил Фома сыну. — Зря бьешь обувь.
Но как устоять под горой, когда все товарищи на горе!
Наконец долгожданное время пришло — Фома сказал:
— Сегодня будет солнце.
Колян схватил шубенку из оленьего меха, надернул ее на одно плечо и помчался по поселку. Вбегая в тупы без стука и спроса, забывая обязательное «Здравствуйте», он выкрикивал:
— Мой старик сказывает, что сегодня вернется солнце.
Одни говорили ему: «Спасибо!» Другие: «Знаем-знаем. И мы умеем считать не хуже твоего старика». Третьи начинали спор: «Солнце придет завтра». Они тоже вели счет времени, и он не совпадал с вычислениями Фомы. Но это не смущало парнишку, он бежал дальше будоражить поселок.
И едва показалась в южной стороне неба слабая предрассветная бель, все жители поселка вышли из домов. Молодежь и ребятишки взобрались на утесистый берег озера, пожилые и старые тревожно сгрудились на улице: «Солнца нет и нет. А если оно совсем ушло, забыло Лапландию!»