Они не встали, даже ничуть не двинулись, а только повели глазами на вошедших и снова уставили их на огонь. Подобно своим хозяевам, они любили сидеть и лежать у костров, задумчиво глядя в огонь и дым, быть может и в самом деле обдумывая что-то свое, собачье.
— Садись! — пригласил гостей Максим, сам усаживаясь на оленью шкуру, распластанную по земляному полу. Никакого другого сиденья — табуретки, скамьи, чурбачка — не было.
— Ничего, постою, — сказала Катерина Павловна, а дочь крепко прижалась к ней: шевельнись — и мигом запачкаешься о законченную покрышку куваксы.
— Стоять устанешь, — сказал Максим и начал гнать собак от костра.
Они не хотели ни уходить, ни сторониться, определенно считали себя равными хозяину, а возможно, главней его. Оттолкнув собак силой, Максим похлопал рукой по освободившемуся на оленьей шкуре месту:
— Хорошо, мягко. Садись! Мы всю жизнь так сидим.
— А нам некогда рассиживаться, ехать надо. Нас больной человек ждет.
— Пусть ждет, а калякать нам придется.
— Ну, калякай. Я слушаю. — Катерина Павловна упрямо не садилась. Она и спешила в дорогу и боялась нахватать с грязной шкуры насекомых или другой заразы.
— Обутки есть? — спросил Максим.
Катерина Павловна кивнула на свои ноги в резиновых ботах.
— Э-э… — Максим скривил лицо. — Нельзя. Эти не пойдут.
— Почему?
— Низки, надо выше воды. Надо тоборки. — Он вытянул из-под оленьего меха, на котором сидел, сапожки, а вернее, чулки из золотистой шкуры нерпы. — Вот меряй.
Катерина Павловна осмотрела тоборки и снаружи и внутри. Они были очень красивы: по золотистому фону раскиданы коричневые пятнышки, мягки, чисты, явно не надеваны и если непромокаемы, как уверял Максим, то можно почти по колено ходить в воде. Она примерила. Хороши. Дала померить Саше. Ей великоваты. Катерина Павловна решила готовые взять себе, а для Саши попросила сшить. И хотела тут же переобуться — ее боты не годились и для хибинских грязей, топей, — но Максим взял тоборки обратно:
— В этих пойдет Колян, — и спрятал обутки на прежнее место.
Катерина Павловна подумала, что прячет от нее, и сказала:
— Неужели ты думаешь, что я украду их?
— Совсем не думаю. Вот ты зря думаешь, — отозвался Максим.
— Тогда зачем прячешь?
Максим объяснил, что прячет от собак, и предупредил:
— Когда будешь снимать свои, клади подальше от собак, иначе съедят. — Затем он спросил: — Сухари, чай, сахар есть?
— Сухари? Зачем? — удивилась Катерина Павловна.
— Кушать.
— Но почему сухари?
— А что?
— Хлеб.
— Там хлеба нет. Здесь купишь — сгниет по дороге.
— И много сухарей?
— Полпуда-пуд на человека.
— На каждого?! — От удивления Катерина Павловна позабыла всякую брезгливость и села. — Это же сухари. Я за всю жизнь не съела столько.
— Там съешь.
— Да сколько же мы проедем?
— Один месяц.
— Месяц, еще месяц! — Она всплеснула руками. — И никак нельзя меньше?!
— Это самое скоро. Снег ушел. Везде камень, лес, мох, болото. Олени пойдут шагом. Хочешь скоро — жди новую зиму, новый снег.
— А ждать сколько?
— Четыре месяца.
— Нет уж, лучше ползком, но двигаться.
— Грамотная? — спросил Максим.
— Конечно.
— Тогда пиши. Мясо, рыбу не надо — это там само ходит. Тебе достанет Колян. А хлеб, чай, сахар сами не ходят — это здесь купить надо, везти с собой. Пиши больше… — и начал диктовать.
Катерина Павловна достала из сумочки тетрадку, карандаш и записывала, сколько надо крупы, чая, сахара, масла и всего прочего.
Глядя, как быстро порхает у нее карандаш, Колян решил поделиться своей радостью и сказал:
— Я тоже грамотный.
— Сколько же лет ходил в школу?
— Учитель ходил ко мне домой.
— О какой ты важный! И долго учился?
— Два раза, два дня.
— Небогато. — Катерина Павловна заинтересованно перевела взгляд от тетрадки на Коляна. — И чему же научился, что знаешь?
— «А» знаю.
— Еще?
— «Б» знаю.
— Еще?
— Больше ничего не знаю.
— Молодец! — Катерина Павловна весело переглянулась с дочерью. — Но этого мало, надо еще учиться.
— Сколько?
— Самое малое года три. Можно и больше. — Затем Катерина Павловна спросила Максима, знал ли он ту школу, того учителя, у которого учился Колян.
Максим поведал такую историю. Однажды в Веселые озера, в тупу Коляна, забрел какой-то дальний человек и говорит отцу: «Корми, угощай меня, я за это научу твоего сына грамоте». Фома согласился. Живет человек день. Его угощают водкой, олениной, семгой. А Колян глядит на бумажку, где учитель написал «А», и кричит-поет во все горло: «А-а-а…»
— На второй день учитель написал «Б» и снова пьет, ест. А Колян бормочет: «Б-б-б-б…» Это не поется и не кричится. Вечером учитель спрашивает:
«Запомнил?»
«Век не забуду».
«Вот и хорошо. Теперь ты грамотен. Мне с тобой нечего больше делать», — и перешел к соседу учить другого пария.
Ходил по Веселым озерам целую зиму, теперь там все грамотны, все знают и «А» и «Б».
Втолковывать, что «учитель» — прощелыга и все его ученики неграмотны, было некогда, и Катерина Павловна отложила это на будущее.
Чтобы не задеть нависавшую сильно покрышку куваксы и не мазануть себя сажей, Ксандра продолжала стоять на одном месте не шелохнувшись. Колян оглядывал ее осторожно, исподлобья. Высокая, худощавая, с длинным узковатым лицом, с большими светлыми глазами, белокосая и белокожая, с проступающими голубыми жилками — вся не здешняя, не лапландская. На его взгляд, некрасивая и в то же время такая интересная, что не отведешь глаз.
Обговорили все: Катерина Павловна и Ксандра занялись покупками, Максим и Колян — починкой нарт, сбруи, шитьем обуви.
Увидев возню с нартами, Ксандра изумилась:
— А это зачем?
— А без них как думаешь ехать? — в свою очередь изумился Колян.
— Мы поедем на них?
— Да.
— Ой, летом на санях — как интересно и смешно! — Ксандра похлопала ладошками. — А почему? Нет телеги?
Колян объяснил, что в Лапландии нет тележных дорог, ездят на санках да на лодках.
— А зачем санки такие высокие?
Они были по колено девушке.
— Везде камень, вода, болота, кочки. Низенькие будут спотыкаться, тонуть. На них сильно промокнешь.
— А эти, высокие, будут перевертываться. Промокнешь еще сильней.
— Будет, всяко будет. Скоро все сама увидишь, — пообещал Колин.
Потом все резали хлеб на маленькие кубики. Сушили их сразу в нескольких домах. Торопились, как только могли. И на той же неделе две упряжки, в каждой по четыре оленя, были готовы в путь.
Шел одиннадцатый час вечера. За долгий хлопотливый день все устали, всем хотелось спать. Катерина Павловна была согласна отложить выезд на следующий день. Но тут вдруг заторопился медлительный, даже ленивый, на ее взгляд, Максим:
— Не говори про сон. Сегодня надо глядеть солнце.
— Это что еще за выдумка? — раздраженно спросила Катерина Павловна.
— Оно не уйдет, начнется большой день. Сегодня никто не будет спать. Да-да, никто, даже солнце.
— Я тоже не буду, — загорелась Ксандра.
— Зачем ты говоришь такие вещи? — упрекнула Максима Катерина Павловна. — Моя девочка и так почти не спит.
— При чем тут Максим? — вступилась за него Ксандра. — Я сама решила не спать. И вообще проспать солнце, первую солнечную ночь — это можешь только ты, мама. Люди нарочно ездят поглядеть.
— С чего ты решила изображать меня непробудной соней?
— Не я, а ты не хочешь потерпеть одну ночь.
И готов был разгореться спор: немедленно выехать. Нет, сперва выспаться. Но Максим не дал вспыхнуть ему — принялся запрягать оленей.
Колян помогал. Катерина Павловна пересматривала, все ли увязано и уложено на санки. Ксандра глядела на солнце. Самое обыкновенное вечернее, предзакатное. У него померкло сияние, исчезли лучи, оно собралось в багрово-красный кружок, вроде лунного, на который можно глядеть в упор, не прикрывая глаз, точно, готовясь ко сну, сняло свое дневное убранство. Но садилось медленно-медленно, цепляясь за всякую гору. Потом остановилось, полежало на горах и снова пошло вверх, залучилось, засияло, надело свою золотую корону.
— Мама! — крикнула Ксандра. — Мама, это нельзя не поглядеть!
— Не надрывайся попусту. Гляжу. Все глядим.
И верно, все, оставив работу, глядели на солнце.
Так начался большой, почти двухмесячный полярный день, когда лапландское солнце и ночует над землей, не заходя за горизонт, пора незакатного, полуночного солнца, пора белых ночей.
— Видели?! — торжествовал Максим. — Какой может быть сон?.. Надо ехать и ехать. — Он из всех сил старался, чтобы выехали именно в это время. У оленеводов есть поверье, что всякое дело, начатое вместе с началом круглосуточного сияния солнца, будет иметь успех. Кроме того, Максим хотел как можно незаметней спровадить свое оленье стадо именно ночью. Она хоть и светлая, солнечная, но все же ночь, и многие люди все-таки спят, сидят дома.
14
Некоторое время упряжки шли рядом с железной дорогой, в потоке лошадей и оленей, перевозивших землю, камень, лес. С виду дорога была готова — и насыпь, и шпалы, и рельсы, и поезда ходили по ним, — но требовала улучшения. Мостами подсыпали балласт, отводили бурные, опасные воды, местами заменяли временные мосты постоянными, строили станции, склады, жилые дома.
Колян сердито косился на дорогу и воркотал:
— Зачем она, кому? Оленям смерть, людям смерть, коням смерть, санкам смерть, телегам смерть.
— Кто? На кого бурчишь? — спросила Ксандра.
— Она, дорога.
— Зря, зря. Дорога — замечательное дело, — Ксандра начала пересказывать все хорошее, что обещала дорога.
Но для Коляна все это — война, торговля, мореходство — было за гранью жизни, словно совсем не существовало. Он видел от дороги только смерти, болезни, убыток, горе.
— А моего отца, маму, меня, нашу встречу ты ни во что не ставишь? — Ксандра вплотную подскочила к Коляну и начала сердито дергать за рукав. — А вот это, что я и ты вместе, тоже ничего не стоит?
— Ты и я вместе — хорошо, — без колебания сказал Колян. — Твой тятька, мамка и ты вместе — тоже хорошо.
— Чего ж тогда разворчался на дорогу, как старый Колях?
Не будь дороги, Ксандра, возможно, не поехала бы к отцу или поехала через Мурманск и тогда не встретилась бы с Коляном. Совсем, никогда.
— Совсем, никогда? — переспросил он тревожно.
— Конечно. Теперь шла бы из Мурманска с другим ямщиком.
— Ты не пойдешь, не ходи с другим! — начал просить Колян.
— Теперь не пойду уж. А могло все случиться не так. Понял?
— Понял, Ксандра, понял.
Уезжающих провожали Максим и солдат Спиридон. Максим хотел отправить с Коляном все свое оленье стадо, которое в тот момент отдыхало и кормилось после дневной работы. В пропуске на выезд упоминалось: «Едут на оленях». Это значило, что упряжных надо пропустить.
О прочих же ничего не было, выручить их взялся Спиридон. Он был встревожен этой затеей — ему не приходилось делать ничего такого, — но считал ее вполне справедливой и подбадривал сам себя:
— Нахлебались лопаришки и олешата всяких бед поверх горла. Будет с них, пожалеть надо.
Оленей пас мальчишка, ровесник Коляна, заодно со своими, неподалеку от Хибин. Стадо ходило не сплошным скопом, а двумя «лоскутами», о чем постоянно заботились и пастух, и лайки, и особенно олени-вожаки. В лоскуте Максима вожаком была старая, уже седая важенка. На шее у нее висел колокольчик — валдай, и звали ее «колокольная важенка». Прочие олени хорошо знали голос этого колокольчика и всюду следовали за ним, а если разбредались слишком широко, пастух посылал грудить их оленегонную лайку.
Подъехав к стаду, Максим начал звать оленей. Старшая важенка тотчас побежала к нему, за ней — другие, отбившихся далеко собрали лайки. Каждому оленю Максим говорил: «Здравствуй!» — и называл его по имени. Оленеводы очень любят оленей и дают им всегда ласковые, выразительные имена. В стаде Максима были: Лебедушка — чисто-белая важенка, Белошейка — серая важенка с ожерельем белых пятен вокруг шеи, Куропатка — важенка пестрая, наподобие летней куропатки, Смоляной лоб — серый олень с черным пятном на лбу, Лебедь — брат Лебедушки, тоже чисто-белый.
Солдат Спиридон, стоя рядом с Максимом, покрикивал на него:
— Живей, живей!
Он усиленно изображал из себя большого, грозного начальника. Когда стадо собрали, он приказал Максиму гнать его в горы. За первой же горой Колян взял оленей под свою охрану. Мальчишка-пастух остался в полной уверенности, что оленей Максима забрали военные.
Через час пути в проходе между двух гор повстречался вооруженный солдат, один из заставы, но, видя, что путников провожает свой брат военный, Спиридон, пропустил их без проволочки. Попрощались. Разошлись. Только собака Пятнаш, которую Максим посылал с Коляном, либо не сразу поняла, чего требуют от нее, либо не хотела расставаться с хозяином и несколько раз кидалась то за уходящими, то обратно. Максиму пришлось ударить ее.
От железной дороги, от конных и оленных подъездов к ней, от пешеходных троп, пробитых строителями, Колян круто повернул весь обоз в бездорожную местность и сказал Ксандре:
— Вот гляди, какая наша мур-ма!
Она спросила, что значит «мур-ма».
— Море и земля. Поморская земля.
До ареста отца Ксандра ничего не знала о Лапландии, кроме нескольких строк, уделенных ей в учебнике первоначальной географии; после же ареста перечитала все, что нашлось в родном городке. Она узнала, что Лапландия — край северный, далекий. Там много гор, рек, озер, водопадов. Зимой бывает долгая полярная ночь, когда совсем не показывается солнце, а летом — долгий полярный день с незаходящим солнцем. В древности всю Лапландию покрывал толстенный ледник, который, подобно воде, только гораздо медленней, двигался с лапландских высот на Русскую равнину. И там, где побывал, навечно оставил следы своего нашествия.
Но все эти черты Лапландии не складывались у Ксандры в одно целое и стройное, а спорили между собой: незаходящее солнце и под ним вечно не тающий ледник, горы и там же тысячи озер. Лапландия осталась для нее таинственной, непонятной, а такая, как описывали в книгах, представлялась выдумкой, невозможной в жизни.
И вот Ксандра видит, топчет эту таинственную, невозможную страну, дышит ее воздухом, пьет ее воду. Ксандра вся — пристальное, трепетное внимание, изо всех сил старается ничего не пропустить.
Кругом что-то неопределенное, где беспорядочно перемешались полянки, покрытые разноцветным — зеленым, желтоватым, коричневым, белым — мхом, луговинки с прошлогодней жухлой и проросшей сквозь нее молоденькой травой, кочковатые болота, постоянные глубоководные озера и временные озерки с вешней водой. По луговинам, мшарам, болотам реденько стоят ели, сосны, березы. Земля вообще ровная, плоская, но везде разбросаны камни. И небольшие — можно перешагнуть, и средние, как лопарская вежа, и огромные — с русский дом, с пароход. Некоторые лежат одиночно, другие — нагромождениями в несколько этажей. Все они без острых углов и граней, округлой формы и так гладко отполированы, что рука скользит по ним, как по стеклу.
— Колян, скажи-ка, кто наворочал эти каменные завалы? — спросила Ксандра. — Кто занес их сюда?
— Никто не занес. Сами, — ответил Колян неопределенно.
— Что? Как сами — пришли, приехали, прилетели? Гор близко нет, а камней видимо-невидимо. Кто приволок их? — допрашивала Ксандра.
Проходя возле ближайшего каменного нагромождения, Колян оглядел его внимательно и сказал:
— Эти родились тут от своих мамок-тятек, которые живут глубже, под ними.
— А другие?
— Другие когда-то были людьми, зверями, птицами… Но пришла большая нужда — и стали камнями.
Тут Ксандра что называется вцепилась в Коляна:
— Какая нужда? Как стали камнями?
— Иди рядом. Слушай! — И Колян начал рассказывать.
Однажды на лопарей напали разбойники из чужой страны. В одной куваксе они застали женщину с ребенком. Она испугалась и побежала к мужу, который пас оленей. Но разбойники загнали ее к озеру. Приходится женщине либо тонуть, либо погибать от разбойников, либо еще быть как-то. Она решила: «Буду век сидеть тут» — и окаменела вместе с ребенком. И теперь сидят у того озера.