— Сбежали — и дьявол с ними! Пусть ловит, кому охота. Вези меня на железную дорогу, — наконец решил солдат.
Ехали высоким, утесистым берегом озера. Над снегами то одиноко, то грудами чернели камни. Солдату они представлялись закоптелыми развалинами огромного разбитого и сожженного города. Он видывал такие картины на войне.
Накреняясь неожиданно, резко и круто, нарта немыслимо вертлявила меж камней. Солдату думалось, что везут его по такому бездорожью да и все-все делают назло ему, и он сердито требовал:
— Вороти на гладь, на озеро, черт волосатый!
— Вороти сам, — отзывался Фома и совал в руки солдату хорей.
Но солдат отталкивал его: в таком каменном чертоломе он не решался править упряжкой. Здесь тебе не поволжские гладенькие, заливные луга, и в санки запряжен не домашний сивка-пахарь, а дикие рогатые звери.
Среди нагромождения камней показался ровный прогал. Фома свернул в него, съехал на озеро и остановился возле берегового утеса, самого высокого в том месте.
— Гуляй, друг, маленько, грейся! — сказал он солдату, сам начал перебирать в нарте оленьи шкуры и брезент, взятые на тот случай, если придется заночевать в ненаселенном месте и ставить походный шалаш — куваксу.
Солдат перешел от нарты поближе к камню и начал разглядывать его. Все, кто ходит и ездит по Лапландии, обязательно занимаются разглядываньем камней. Дело в том, что камни очень разнообразны, интересны по форме, по цвету, по материалу. Многие похожи на людей, зверей, птиц. На многих выщерблены замысловатые знаки, быть может древняя, забытая письменность.
— А камень-то знаешь на кого похож? — вдруг крикнул солдат. — На тебя.
— Он — наш «дедушка, наш хозяин», — отозвался Фома.
— Как так? — удивился солдат. — Он же камень.
— Потом скажу. А теперь гуляй, грейся! — снова попросил Фома.
Солдат отошел в сторону. Тогда Фома взял в нарте оленьи рога и прислонил их к утесу — принес жертву могучему духу, который, по преданию, жил в этом камне. Затем сказал солдату:
— Теперь можно ехать. Садись!
— Ну, расскажи про «дедушку», — напомнил Фоме солдат.
И старик рассказал. Некогда, давным-давно, забрел в эти места, тогда пустые, первый оленевод и охотник. Места поглянулись ему, и он решил остаться тут навечно. Привел жену из соседнего поселка. У них появились дети. Со временем получился новый поселок Веселые озера.
Пришло этому лопарю, дедушке Веселых озер, время умирать. А не хочется: места дивно хороши — тут и ягель, и всякое зверье, и птица, и рыба. Стал он просить самого главного лапландского бога, который всей жизнью правит: «Оставь меня жить вечно!»
«Не могу. Всяк жив — человек, зверь, червь — должен умереть».
«Тогда не бери мою душу на небо, оставь на земле», — сказал дедушка.
«А кто будет пасти моих оленей?» — спросил бог.
У него там, на небе, все, как на земле: и олени, и звери, и рыба… Пасут, охотятся, рыбачат души умерших людей.
«У меня много детей, внуков, еще больше правнуков. Если ты оставишь мою душу на земле, я буду помогать им, и мой род никогда не уничтожится. И у тебя всегда будет вдоволь пастухов», — пообещал дедушка.
«Это верно, — подумал бог и согласился, — можешь спокойно умирать. Тело пусть похоронят, а душу я переселю в камень».
Все это рассказал дедушка перед смертью своим детям и внукам. Похоронили его возле утеса, чтобы душе было легче перескочить в камень. И теперь всяк из веселоозерцев, идет ли пешком, едет ли на оленях, плывет ли в лодке мимо «дедушки», обязательно оставляет ему какую-нибудь жертву: рога, лепешку хлеба, щепоть соли… Кто не оставит, тому не будет удачи.
Немного погодя Фома остановился у другого камня, похожего на согбенную старуху.
— Это — наша «бабушка», жена «дедушки», — сказал он и положил возле камня большой лоскут оленьей шкуры. — Пусть починит себе обутки. Чай, истрепались. Она ведь ходит к дедушке в гости, а дорога вон какая каменистая.
Солдат спросил, почему «дедушке» Фома положил оленьи рога, тоже с каким-то смыслом?
— Пусть сделает стрелы. «Дедушка» — большой охотник.
…Едва отъехали от «бабушки», как нежданно-негаданно повстречался Колян.
— Ты зачем? — удивился и встревожился Фома: от него был наказ и сыну, и дочери, и всем веселоозерцам как можно быстрей ехать к далекому озеру.
Солдат, наоборот, обрадовался:
— Есть двое. Бог даст, наберу с десяток. А ну, вертайся, парень! — и пересел к нему.
Колян начал объяснять отцу, что ничего худого не случилось, он просто-напросто передумал. Он…
— Говори по-русски! — крикнул солдат.
— Зачем по-русски? — сказал Фома. — Я — лопарь и Колян — лопарь.
— Чтоб понятно было.
— Нам понятно.
— И мне чтоб. По-своему черт знает до чего долопочетесь. Может, меня убить ладите. Так что… — Солдат погрозил кулаком. — Запомни!
Колян замолчал. И он и отец, как и все лопари, немножко умели балакать по-русски, но в том положении это не годилось. Надо было придумать какую-то хитрость. Коляну помог отец. Он был мастер на всякие хитрости, учился этому и у людей, и у зверей, и у птиц.
— Кричи, Колян, громче, будто ругаешь оленей! — крикнул он по-лопарски, сердито одергивая сбрую на своей упряжке.
И так, на ходу, делая вид, что погоняет упряжку, Колян рассказал отцу, что свой груз он переложил к сестре, у него только шалаш да постель.
— Зачем? — крикнул отец.
— Ты вернись. Солдата отвезу я. Тебя на дороге заставят работать, а меня отпустят. Я — маленький. Мотя ждет в лесу.
— Говори по-русски! — командовал солдат.
— Я гоню олешков. Они не понимают по-русски, — отзывался Колян.
— А если тебя не отпустят? — еще крикнул отец.
— Убегу-у-у, — откликнулся сын.
«Коляну скоро будет пятнадцать зим. Он уже, как взрослый, пасет оленей, обучает их возить нарты, уже добывал лис, волков, умеет ловить всякую рыбу. Неужели такой парень не убежит с постройки? Убежит».
Подумав так, Фома крикнул:
— Прощай, Колян! Прощай, мой сын!
— Прощай, отец!
— Вертайся скорей!
— Ладно-о… Ги-го-ге!.. Поехали-и…
3
Олени высоко и быстро вскидывали длинные тонкие ноги с широкими мохнатыми копытами. От них в лица едущих летели твердые, секущие брызги снега.
Солдату казалось, что его кружат по одному месту, он видит все одну картину: по обе стороны нарты навстречу ей несется снежная равнина с редкими кривыми березками, с частыми темными камнями, с безлистым кустарником, где не поймешь, что смородинник, что ивняк, что рябинник. И везде тени, тени, при полном ярком месяце такие резкие, что не отличишь, где деревья и камни, а где их тени.
За равниной, испятнанной деревьями, камнями, тенями, — совершенно белая равнина мерзлого озера. В него, под лед, бежит незамерзшая, шумная речка. Она такая вертлявая, такая прыткая, с таким азартом прыгает в тесноте донных и береговых валунов, что нет мороза, который бы мог сковать ее.
И снова равнина пестрая, за ней равнина белая, снова преграждает путь талая, не знающая покоя речка. Солдат был вроде неграмотного, которому все страницы книги представляются одинаковыми.
Колян же в этом однообразии видел бесконечное разнообразие; у каждого камня, похожего на сотни других, что-нибудь свое, отличительное: выступы, бородавки, посадку… По этим будто бы одинаковым камням, деревьям, перелескам Колян выбирал дорогу. Он раза два-три ездил по этим местам, и отец показывал ему дорожные приметы: камень лисы, возле которого когда-то попала в капкан лиса, камень убитого оленя, лес, горевший по вине охотника Тимошки и прозванный «пожар-Тимошка».
Двух-трех поездок Коляну вполне довольно, чтобы запомнить любую дорогу.
Наконец и солдат заметил перемену — вторая упряжка, бежавшая позади, вдруг затерялась среди кустов и теней.
— Остановись! — приказал он Коляну. — Где отец?
— Там. — Парнишка неопределенно махнул рукой.
— Знаю без тебя, что там. Почему не здесь? Давай будем ждать!
— Можно, — согласился Колян.
Олени копытили снег, разыскивая под ним ягель. Солдат прыгал и хлопал рука об руку, чтобы выгнать мороз, забравшийся к нему под шинель, в валенки и варежки. Колин играл с собакой. Ждали так с полчаса. Фома не показывался, а солдат не мог вернуть тепло в свое иззябшее тело.
— Скоро ли догонит нас старик? — спросил он.
— Не знаю. Может, никогда не догонит, — ответил Колян.
— Как так?
— Он, может, убежал, может, заблудился.
— Ну, и сторонушка: завезут прямо в ад и не заметишь. — Солдат выругался. — Чего ж меня-то морозишь, если старик сбежал! Гони скорей!
— Можно, — согласился Колян.
Нарта снова помчалась, огибая перелески, отдельные деревья, заросли кустарников, валуны. Временами она выписывала такие прихотливые и неожиданные завилоны, что солдат, чтобы не вылететь из нее, схватывался за Коляна.
Полный изжелта-синий месяц неторопливо свершал свой небесный путь. Ночь длинна, и он успеет обойти все небо. Когда выглянет на несколько минут солнце, он побледнеет и будет еле заметен, как маленький неясный кусочек облака, а потухнет солнце, и он, опять яркий, полный пойдет по небесному простору, заливая землю щедрым, почти солнечным светом, радуя Коляна и оленей, что все — деревья, камни, кусты, снежные заструги и полыньи на полузамерзших речках — отчетливо видно и ехать можно без опаски.
Сверху падал мелкий, реденький снежок. Сквозь него Коляну казалось, что месяц постоянно меняется в лице — то вытянет его наподобие гусиного яйца, то сделает совсем круглым, — похоже, что ему весело, и он смеется.
Опытные, сильные олени бежали резво, без управления и понуканья. Коляну совсем нечего было делать, стало скучно, и он начал складывать песню:
Я еду один среди ночи,
Везу злого и глупого солдата.
Глупый-преглупый солдат:
Не знает даже того,
Что гнать надо сзади,
И уселся на передние санки.
И вот отец мой вернулся к соседям,
К дочери своей красавице Моте.
Путь далек, можно тысячу раз повторить эту песню, и Колян поет, сильно растягивая слова. Песня похожа на горький, захлебывающийся плач, а, пожалуй, еще больше на волчий вой.
Задремавший под скрип и свист полозьев, солдат очнулся на крутом повороте и по солдатской привычке скомандовал:
— Кричи по-русски!
— Я пою, — отозвался Колян.
— Пой по-русски!
— Я плачу, — добавил Колян.
— Плачь по-русски! — Потом солдат плюнул: — Тьфу! Совсем зарапортовался.
Он уже несколько лет в армии: три года отбарабанил на действительной службе, больше полугода на фронте, второй год на Севере конвоирует осужденных, военнопленных, исполняет всякие поручения. И все годы десятки-сотни раз в день то кричат ему, то кричит он: «Встать! Смирно-о! Молчать, слушать мою команду! Левое плечо вперед! Шагом… арш! Ать-два!.. Ать-два!..» И так привык гавкать, что впору сажать на цепь вместо дворового пса, совсем разучился говорить по-человечески. Мерзко!
— О чем поешь? — спросил солдат миролюбиво.
— Пою, что вижу.
— Пой-пой, я послушаю. Сам я давно не певал, перезабыл все песни. В армии-то и поют по приказу, по команде. Какое же это пенье, больше похоже, что не поют, а рубят дрова. Вот ругаться дюже насобачился.
Ехали дальше. Солдат спал. Колян то гикал на оленей, то придумывал песню:
Солдат крепко спит,
А месяц падает за черту и смеется.
Он всю ночь смеялся над глупым солдатом.
Я вижу впереди гладкое снежное место.
Нет на нем ни дерева, ни камня, ни кусточка.
Это Ловозеро.
Начался крутой спуск к озеру. Нарта в своем неудержимом беге подталкивала оленей в ноги, а те убегали со всей быстротой, данной им. Вихрь ледяного снега сек лицо Коляна, бился в глаза.
Колян любил такие спуски, когда на каждом шагу нарта могла перекувырнуться; любил одним движением хорея проводить ее меж камней, менять направление, останавливать на всем бегу.
Коляну захотелось посильней тряхнуть солдата, который, на зависть ему, спал как мертвый, и он направил нарту в узкий извилистый овражек. Начало резко метать вправо, влево.
Солдат проснулся и, не понимая, почему бросает его, крикнул:
— Эй ты, кучер, полегче! Что случилось?
— Черт подставляет ногу.
— Конец скоро?
— Далеко, — отозвался Колян и добавил тихо со смехом: — Не проспит и такой соня, как ты.
Потом начал думать: «Если черт половчей подставит ногу, солдат совсем вылетит из нарты». Тогда можно повернуть оленей обратно. Кто узнает потом, как очутился солдат один в пустом месте? Как замерз? Трудно узнать.
Солдат снова храпел. Такой усталый, доверчивый и глупый, что Коляну стало жаль его. Между тем нарта вылетела на гладь озера. Широко открылась белая снежная даль и лунно-звездная высь. Колян порадовался, что «черт удержался, не подставил еще раз ногу».
Хорошо ехать
На быстроногих олешках по гладкому озеру,
Глядеть на звезды и думать:
«Придет время,
Когда у нас будут стада оленей,
Равные стадам небесных звезд.
Смешной солдат:
У него в голове один сон,
Ему совсем не приходит в ум,
Что вместе с ним едет смерть.
Но я подарю ему жизнь,
И мне, подарившему жизнь,
Скажет ли он спасибо?»
Колян направил оленей по глади озера невдалеке от берега. Тут среди леса и камней хоронился поселок в три двора, где жила знакомая старуха Агафья. У нее можно обогреться, попить чаю, дать отдых оленям.
Долго берег казался нежилым. Колян уже начал думать, что сбился с пути. Но вот вдали чуть пониже небесных серебряных звезд показалась ярко-желтая, явно земная звездочка. Колян направил оленей прямо на нее. Обрадовавшись скорому отдыху, они побежали быстрей. Земная звездочка начала шириться и обратилась в освещенное окно тупы, именно той тупы, в которой жила Агафья.
«Вот хорошо, вот удача, — порадовался Колян, — не надо стучаться, будить людей». Отец и покойница мать постоянно учили его жить тихо, смирно, не беспокоить других людей ни болтливым словом, ни каким другим шумом.
Агафья открыла дверь, не дожидаясь стука, едва заслышав, что возле тупы остановилась оленья упряжка: она ждала мужа, который ушел на охоту. В тупе жарко пылал камелек, над пламенем в котле бурлил вскипевший чай.
— Садись — гостем будешь, — сказала Агафья Коляну, а солдата спросила: — Кто такой, кого нам бог послал?
— Служивый, — неопределенно ответил солдат.
— Как зовут?
— Спиридоном.
— Куда едешь?
Всячески смягчая и не договаривая, солдат рассказал, как очутился вместе с Коляном, а парень добавил немножко к этому, и Агафья все поняла. У нее работал на дороге сын и слал вести, что там шибко худо.
— Садись — тоже гостем будешь, — сказала Агафья и солдату.
Сели прямо на пол к низенькому столику. Агафья подала каждому на деревянной тарелочке по куску вареной оленины, налила в жестяные кружки чаю.
Когда наелись, напились, обогрелись, Колян стал просить солдата:
— Отпусти меня! Мой отец потерялся где-то, надо искать его. Надо ставить капканы, ловушки.
— Чужие дела — не моя беда. У меня своих бед много. И мне надо домой. У тебя — ловушки, у меня — семья, лошадь, соха, борона… — Спиридон безнадежно махнул рукой. — Э-эх, пропадай все!