Госпожа Венсен не решалась перейти со своей драгоценной ношей через это волнующееся море. Порою вокруг нее раздавался смех. «Ах, какая грязь!» — говорил кто-то, и люди, подбирая полы, шли дальше. Понемногу двор опустел, и г-жа Венсен двинулась в путь. Какой ужас, если она поскользнется в темноте и упадет в лужу! Выйдя на спускавшуюся под гору дорогу, г-жа Венсен заметила группу местных жительниц, поджидавших приезжих, чтобы предложить им по умеренным ценам комнаты с постелью и столом.
— Сударыня, — обратилась она к одной старушке, — скажите, пожалуйста, как пройти к Гроту?
Женщина, не отвечая на вопрос, предложила недорогую комнату:
— Все переполнено, вы ничего не найдете в гостиницах… Перекусить вам, пожалуй, удастся, но уж где там переночевать, и не ищите.
Есть, спать! Ах, боже мой, да разве г-жа Венсен думала об этом, ведь после всех издержек у нее осталось тридцать су в кармане!
— Как пройти к Гроту, сударыня?
Среди женщин, искавших клиентов, стояла высокая полная девушка, с виду похожая на служанку из богатого дома, очень чистенькая, с выхоленными руками. Она тихонько пожала плечами. Увидя проходившего мимо широкоплечего румяного священника, она бросилась за ним, предложила меблированную комнату и, продолжая идти рядом, стала нашептывать ему что-то на ухо.
— Идите по этой дороге, — сказала г-же Венсен другая девушка, сжалившись над нею, — потом сверните направо, так и дойдете до Грота.
На вокзальной платформе по-прежнему продолжалась толкотня. Паломники и больные, которые в состоянии были ходить, постепенно освобождали перрон, но с тяжелобольными было труднее, — требовалось немало усилий, чтобы высадить их из вагона и увезти. Растерянные санитары бегали со своими носилками и тележками, не зная, с какого конца взяться за дело.
Берто в сопровождении Жерара шел по перрону, жестикулируя на ходу, как вдруг заметил двух дам и молоденькую девушку; они стояли возле фонаря и, казалось, кого-то ждали. Он узнал Раймонду и быстрым движением руки остановил своего спутника.
— Ах, как я рад вас видеть, мадемуазель! Надеюсь, ваша матушка здорова и вы добрались благополучно?
И, но дожидаясь ответа, продолжал:
— Мой двоюродный брат, господин Жерар де Пейрелонг.
Раймонда внимательно оглядела молодого человека своими светлыми, улыбающимися глазами.
— О, я уже имела удовольствие познакомиться с господином Жераром. Мы уже встречались в Лурде.
Жерар, считая, что его двоюродный брат слишком круто повел дело, и твердо решив не брать на себя никаких обязательств, удовольствовался весьма учтивым поклоном.
— Мы ждем маму, — продолжала Раймонда. — Она очень занята, у нее тяжелые больные.
Белокурая хорошенькая г-жа Дезаньо воскликнула, что г-жа де Жонкьер сама виновата: зачем она отказалась от их услуг? От нетерпения г-же Дезаньо не стоялось на месте, она горела желанием быть полезной; а молчаливая г-жа Вольмар, стараясь быть незаметной, вглядывалась в темноту своими чудесными сверкающими, подернутыми поволокой глазами, точно искала кого-то.
В это время толпа заколыхалась. Г-жу Дьелафе выносили из купе первого класса, и г-жа Дезаньо не могла удержаться от восклицания:
— Ах, бедняжка!
Действительно, это было грустное зрелище: молодая женщина, худая, как скелет, лежала в своем ящике, словно в гробу, утопая в роскошных кружевах, и терпеливо ждала, когда ее унесут. Ее муж и сестра, изысканно одетые, печально стояли рядом, а слуга тем временем побежал с чемоданами во двор узнать, приехала ли за ними большая коляска, заказанная по телеграфу. Аббат Жюден также находился при больной, и, когда двое мужчин подняли ее, он нагнулся, сказал ей: «До свиданья!» — и произнес несколько ободряющих слов, которых она даже не расслышала. Затем добавил, обращаясь к Берто, с которым был знаком.
— Несчастные! Если бы они могли купить ей выздоровление! Я сказал им, что самое бесценное золото — это горячая молитва святой деве; надеюсь, что и я достаточно помолился, чтобы тронуть всевышнего… Они привезли роскошный подарок для собора — золотой фонарь, осыпанный драгоценными камнями, настоящий шедевр… Да соблаговолит улыбнуться им непорочная дева!
В Лурд привозили множество даров; среди огромных букетов особое внимание привлекал тройной венок из роз на деревянной подставке. Старый священник пояснил своему собеседнику, что ему должны передать хоругвь, дар красивой г-жи Жуссер, сестры г-жи Дьелафе, поэтому он задерживается на вокзале.
В эту минуту появилась г-жа де Жонкьер; увидев Берто и Жерара, она подозвала их жестом:
— Прошу вас, господа, зайдите вот в этот вагон. Мне нужна мужская помощь: здесь трое или четверо больных, которых необходимо вынести… Я в отчаянии, одной мне никак не справиться.
Жерар, раскланявшись с Раймондой, уже бежал к вагону, а Берто посоветовал г-же Жонкьер уехать, уверяя, что ей нет нужды здесь оставаться — он все берет на себя и через каких-нибудь три четверти часа ее больные будут доставлены на место, в больницу. Она согласилась и наняла коляску вместе с Раймондой и г-жой Дезаньо. В последний момент исчезла г-жа Вольмар. Она подошла к какому-то незнакомцу, очевидно, чтобы о чем-то его спросить. Впрочем, они встретятся с ней в больнице.
Берто подошел к Жерару в тот момент, когда молодой человек с помощью двух товарищей старался вынести из вагона г-на Сабатье. Это была нелегкая задача, потому что больной был очень грузен и, казалось, не пройдет в дверь купе. Однако раньше ведь его внесли! Два санитара вошли с другой стороны, и наконец больного удалось положить на перрон. Занимался бледный день, и платформа, куда выгружался походный госпиталь, представляла в этом сером свете особенно жалкое зрелище. Гривотта без сознания лежала на тюфяке, — за ней должны были прийти санитары, — а г-жу Ветю пришлось посадить под газовым фонарем: у нее поднялись такие боли, что она кричала при малейшем прикосновении. Санитары в перчатках с трудом везли на своих маленьких тележках омерзительно грязных женщин со старыми кошелками в ногах; другие не могли вытащить из толчеи носилки, на которых, вытянувшись, лежали неподвижно больные с тоскующими глазами; убогим и калекам как-то удавалось пробираться к выходу; молодой хромой священник ковылял рядом с маленьким мальчиком на костылях, одноногим и горбатым, похожим на гнома. Кучка людей обступила согнутого вдвое паралитика, которого пришлось нести на стуле, — голова и ноги его свешивались вниз.
Но совершенное смятение овладело толпой, когда начальник станции, бросившись вперед, закричал:
— Подходит экспресс из Байонны… Скорей! Скорей! Осталось три минуты.
Отец Фуркад, возвышавшийся над толпой, стоял, опираясь на руку доктора Бонами, и весело подбадривал тяжелобольных; он подозвал жестом Берто и сказал:
— Кончайте высадку, потом увезете их.
Совет оказался очень дельным, высадку закончили. В вагоне осталась только Мария, терпеливо ожидавшая отца и Пьера. Они наконец пришли с двумя парами колес. Пьер с помощью Жерара торопливо высадил озябшую девушку. Она была легонькая, как птичка; затруднение представлял только ящик. Наконец мужчины вытащили его, поставили на колеса и укрепили их. Пьер мог бы сейчас же увезти Марию, но толпа не пускала их.
— Скорей, скорей! — повторял начальник станции.
Он сам помогал при высадке, поддерживал ноги больного, чтобы его поскорее вынесли из купе. Подталкивал тележки, освобождая перрон. В одном из вагонов второго класса осталась женщина, у которой начался страшный нервный припадок. Она вопила, вырывалась из рук. До нее нельзя было дотронуться. А экспресс уже приближался, возвещая о своем прибытии непрерывной трелью электрического звонка. Пришлось закрыть дверцы и отвести поезд на запасный путь, где он должен был простоять три дня, чтобы потом снова принять свой груз больных и паломников. Он отошел под непрерывные крики несчастной больной, запертой в вагоне с монахиней; но эти крики становились все слабее, и наконец она затихла, как выбившийся из сил ребенок.
— Слава богу! — пробормотал начальник станции. — Как раз вовремя!
В самом деле, байоннский экспресс молнией пронесся на всех парах мимо перрона, забитого страдальцами. Тележки, носилки тряхнуло как следует, но несчастных случаев не произошло: станционные служащие следили за тем, чтобы обезумевшая толпа, теснившаяся к выходу, не загромождала пути. Вскоре порядок был восстановлен, санитары осторожно и неторопливо перенесли всех больных.
Заметно светлело, заря, разгораясь, заливала сиянием небо, и отблеск ее ложился на землю. Из мрака выступали люди и предметы.
— Нет, еще минутку! — повторяла Мария Пьеру, который пытался выбраться из толпы. — Подождем, пока схлынет народ.
Ее заинтересовал старик лет шестидесяти, с большой головой и седыми волосами, подстриженными щеткой, с виду бывший военный. Он выглядел бы еще крепким, если бы не волочил левую ногу. Левой рукой он опирался на толстую палку.
Господин Сабатье, семь лет ездивший сюда, заметил его и весело окликнул:
— А, это вы, командор!
Был ли это его чин или фамилия — неизвестно. Он носил орден на широкой красной ленте, и его могли так прозвать, хотя он был просто кавалером этого ордена. О нем почти ничего не знали; у него была, вероятно, где-нибудь семья, дети, однако ни один человек о них не слыхал. Уже три года он служил на товарной станции, занимая скромное место, предоставленное ему из милости, и получал небольшое жалованье, позволявшее ему жить в довольстве. В пятьдесят пять лет с ним случился апоплексический удар, который повторился через два года и вызвал частичный паралич левой стороны. Теперь он совершенно спокойно дожидался третьего удара, готовый умереть в любую минуту. И весь Лурд знал о его мании — встречать каждый поезд с паломниками, волоча ногу и опираясь ка палку, и гневно упрекать больных за то, что они так страстно желали выздороветь.
Три года подряд он встречал г-на Сабатье и обрушил на него свой гнев.
— Как, вы опять здесь? Вы, видно, очень держитесь за эту гнусную жизнь?.. Черт возьми, да умрите вы спокойно дома, в своей постели! Разве это не лучше всего на свете?
Господин Сабатье засмеялся, нисколько не обижаясь; но его так грубо выволокли из вагона, что он совсем обессилел.
— Нет, нет, я предпочитаю выздороветь!
— Выздороветь, выздороветь, все этого хотят! Тащиться за сотни лье, приехать разбитым, воя от боли, для того чтобы выздороветь, и снова те же боли, те же мучения!.. Взять хотя бы вас, — чего вы добьетесь в ваши годы, да еще с таким расшатанным здоровьем, если ваша святая дева исцелит вам ноги? На что это вам, господи! Велика радость продлить еще на несколько лет отвратительную старость! Уж лучше умрите сейчас, вот это действительно счастье!
Он говорил это отнюдь не как верующий, который надеется на вознаграждение в будущей жизни, а как усталый человек, жаждущий вечного покоя, небытия.
Господин Сабатье пожал плечами, как будто имел дело с ребенком, а аббат Жюден, получивший наконец хоругвь, подошел к командору; он тоже его знал и тихонько пожурил:
— Не богохульствуйте, дорогой мой. Отказываясь от жизни и презирая здоровье, вы гневите бога. Поверьте, вам самому надо было бы испросить у святой девы исцеления.
Командор вышел из себя.
— Исцелить мою ногу! Ничего ваша святая дева не может сделать, я совершенно в этом уверен! Пусть явится смерть, и пусть все кончится!.. Когда приходит пора умирать, надо просто повернуться к стене и умереть!
Но старый священник прервал его и, указывая на Марию, которая слушала их разговор, лежа в ящике, проговорил:
— Вы хотите, чтобы все наши больные умирали у себя дома? И эта девушка, которая так молода и так хочет жить?!
Огромные глаза Марии были широко раскрыты, и чувствовалось, что она жаждет жить, жаждет получить свою долю счастья в необъятном мире. Командор подошел, посмотрел на нее с глубоким волнением и сказал дрожащим голосом:
— Если вы исцелитесь, мадемуазель, я желаю вам другого чуда — счастья.
И разгневанный философ отошел от них и стал пробираться в толпе больных, волоча ногу и стуча по железным плитам тяжелой тростью.
Понемногу перрон опустел, г-жу Ветю и Гривотту унесли. Жерар увез в маленькой тележке г-на Сабатье, а барон Сюир и Берто уже отдавали приказания в связи с прибытием следующего поезда — зеленого. Осталась одна Мария, которую ревниво оберегал Пьер. Аббат повез ее во двор, как вдруг они заметили, что г-н де Герсен куда-то исчез. Впрочем, они недолго искали его: он стоял совсем рядом, оживленно беседуя с аббатом Дезермуаз, с которым только что познакомился. Их сблизила любовь к природе. Стало совсем светло, во всем своем величии показались окрестные горы, и г-н де Герсен восторженно воскликнул:
— Что за край, сударь! Вот уже тридцать лет, как я хочу посетить котловину Гаварни. Но это далеко отсюда и поездка туда так дорого стоит, что я, наверно, не осилю такого путешествия.
— Вы ошибаетесь, сударь, нет ничего проще. Нужно только подобрать компанию, расход будет небольшой. Я как раз собираюсь туда, и если вы хотите принять участие…
— А как же, сударь!.. Мы еще поговорим об этом. Премного вам благодарен!
Дочь позвала его, и он направился к ней, сердечно попрощавшись с аббатом. Пьер решил довезти Марию до больницы, чтобы избавить ее от необходимости пересаживаться в экипаж. Омнибусы, ландо, дилижансы возвращались, снова выстраиваясь во дворе в ожидании зеленого поезда, и Пьер с трудом добрался до дороги со своей маленькой тележкой, низенькие колеса которой глубоко увязали в грязи. Полицейские поддерживали порядок, проклиная ужасное месиво, пачкавшее их сапоги. Только владелицы меблированных комнат, старые и молодые, горя желанием найти постояльцев, не обращали внимания на лужи и перепрыгивали через них в своих сабо, гоняясь за постояльцами.
Тележка Марии легко спускалась по отлогой дороге, и девушка, подняв голову, спросила отца, шагавшего рядом:
— Папа, какой сегодня день?
— Суббота, душенька.
— Верно, суббота, день святой девы… Она сегодня исцелит меня, правда?
А за нею следом двое санитаров украдкой уносили на закрытых носилках покойника, которого они подобрали в багажном зале за бочонками; его должны были спрятать в потайном месте, указанном аббатом Фуркадом.
II
Больница Богоматери Всех Скорбящих, построенная благотворителем-каноником и не законченная из-за недостатка средств, представляет собою обширное четырехэтажное здание с такими высокими лестницами, что больных трудно туда вносить. Обычно там проживает человек сто убогих стариков и нищих. Но в дни всенародного паломничества стариков переселяют в другое место, а больницу сдают отцам общины Успения, которые размещают в ней иногда до шестисот человек. Впрочем, как ее ни набивают, всех вместить невозможно, и оставшихся, человек триста — четыреста, распределяют: мужчин в больницу Спасения, а женщин — в городскую больницу.
В то утро, на рассвете, во дворе, посыпанном песком, у ворот, которые охраняли два священника, происходила невероятная суета. Накануне персонал временного управления занял канцелярию, где хранились списки и регистрационные карточки. Управление хотело улучшить организацию по сравнению с минувшим годом: палаты нижнего этажа решили предоставить тяжелобольным; кроме того, заполнение карточек с названием палаты и номером кровати, во избежание ошибок, должно было тщательно проверяться. Но этих хороших начинаний не удалось осуществить; в белом поезде прибыло слишком много тяжелобольных, а нововведенные формальности до того усложняли дело, что несчастных пришлось довольно долго продержать на дворе — требовалось известное время, чтобы хоть в каком-то порядке разместить их в здании. Снова, как на вокзале, началась разгрузка: злосчастных больных расположили лагерем на свежем воздухе, в то время как санитары и молодые семинаристы, работавшие в канцелярии, растерянно бегали взад и вперед.
— Вот уж перестарались! — в отчаянии восклицал барон Сюир.