— Ну как? Мы готовы? — весело воскликнул г-н де Герсен, который появился в перчатках, затянутый в серую суконную куртку.
— Да, да, идем, — ответил Пьер, отворачиваясь будто за шляпой, а на самом деле, чтобы утереть слезы.
Когда они выходили, им послышался слева знакомый, сочный голос: г-н Виньерон начал читать вслух утренние молитвы. В коридоре им попался навстречу мужчина лет сорока, полный и приземистый, с аккуратно подстриженными бакенбардами. Увидев их, он сгорбился и прошел так быстро, что они не успели его разглядеть. В руках он нес тщательно завернутый пакет. Он отпер ключом комнату, потом закрыл за собой дверь и исчез бесшумно, как тень.
Господин де Герсен обернулся.
— Смотрите-ка! Одинокий господин… Он, верно, был на рынке и накупил лакомств.
Пьер притворился, что не слышит, так как считал своего спутника слишком легкомысленным, чтобы посвящать его в чужую тайну. К тому же ему было неловко, какой-то целомудренный ужас овладел им при мысли, что здесь, в царстве мистического экстаза, которым невольно заразился и он сам, люди могут предаваться плотским наслаждениям.
Пьер и г-н де Герсен подошли к больнице как раз в то время, когда больных спускали вниз, чтобы вести к Гроту. Мария выспалась и была очень весела. Она поцеловала отца, побранила его за то, что он еще не договорился об экскурсии в Гаварни. Если он туда не поедет, она очень огорчится. К тому же, говорила Мария со спокойной улыбкой, сегодня она еще не исцелится. Затем она попросила Пьера выхлопотать ей разрешение провести следующую ночь перед Гротом: об этой милости горячо мечтали все, но ее предоставляли с трудом лишь немногим, по особой протекции. Пьер сначала отказал наотрез, опасаясь, что ночь, проведенная под открытым небом, вредно отразится на здоровье Марии, но, увидев, как она опечалилась, обещал ей похлопотать. Мария, видимо, надеялась, что святая дева услышит ее мольбы, если они останутся с глазу на глаз в торжественной ночной тишине. В то утро, когда они все трое слушали мессу в Гроте, девушка почувствовала себя совсем затерянной среди множества больных и в десять часов попросила увезти ее в больницу, ссылаясь на усталость, — у нее даже глаза заломило от яркого дневного света.
Когда отец и священник уложили ее в палате св. Онорины, она попрощалась с ними на весь день.
— Не надо за мной приходить, я не вернусь в Грот днем, это лишнее… Но вечером, в девять часов, вы меня повезете туда, Пьер. Это решено, вы дали мне слово.
Пьер ответил, что постарается получить разрешение, в крайнем случае он обратится к отцу Фуркаду.
— Ну, душенька, до вечера, — сказал, целуя Марию, г-н де Герсен.
Они ушли, Мария спокойно, с сосредоточенным лицом, лежала в постели; ее большие, мечтательные, улыбающиеся глаза устремлены были вдаль.
Когда Пьер и г-н де Герсен вернулись в гостиницу, еще не было половины одиннадцатого. Г-н де Герсен, в восторге от погоды, предложил тотчас же позавтракать, чтобы как можно раньше отправиться на прогулку по Лурду. Но прежде он все же хотел подняться к себе в комнату; Пьер последовал за ним, и тут они наткнулись на драму. Дверь в комнату Виньеронов была открыта настежь; на диване, служившем ему кроватью, лежал мертвенно-бледный Гюстав, только что очнувшийся от обморока. Отцу и матери на минуту показалось, что он умер. Г-жа Виньерон, бессильно опустившись на стул, не могла прийти в себя от страха; г-н Виньерон, натыкаясь на мебель, бегал по комнате со стаканом подсахаренной воды, куда он накапал какое-то лекарство. Подумать только! Такой крепкий мальчик и вдруг упал в обморок и побледнел как полотно! Он смотрел на тетку, г-жу Шез, стоявшую у дивана и в то утро хорошо себя чувствовавшую; руки Виньерона задрожали еще больше при мысли, что, умри его сын от этого дурацкого обморока, тогда прощай наследство тетки! Он был вне себя; разжав мальчику зубы, он насильно заставил его выпить весь стакан. Однако, когда отец услышал, что Гюстав вздохнул, в нем проснулись отцовские чувства, он заплакал и стал называть сына ласковыми именами. Подошла г-жа Шез, но Гюстав с ненавистью оттолкнул ее, как будто понял, до какой бессознательной низости доводят его родителей деньги этой женщины. Оскорбленная старуха села в стороне, а родители, успокоившись, принялись благодарить святую деву за то, что она сохранила их голубчика; мальчик улыбался нм умной и грустной улыбкой рано познавшего мир ребенка, который в пятнадцать лет уже потерял вкус к жизни.
— Не можем ли мы вам чем-нибудь помочь? — любезно спросил Пьер.
— Нет, нет, благодарю вас, господа, — ответил г-н Виньерон, выйдя на минутку в коридор. — Мы ужасно испугались! Подумайте, единственный сын, он так нам дорог.
Был час завтрака, и весь дом взбудоражился. Хлопали двери в коридорах, и на лестницах стоял гул от непрерывной беготни. Пробежали три девушки в развевающихся платьях. В соседней комнате плакали маленькие дети. Вниз устремлялись обезумевшие старики; потерявшие голову священники, забыв свой сан, поднимали сутаны, чтобы они не мешали им бежать. На всех этажах снизу доверху под ногами бегущих людей трещал пол. Служанка: принесла одинокому мужчине большой поднос с едой, но ей долго не открывали на стук. Наконец дверь приоткрылась: в спокойной тишине комнаты стоял человек спиной к служанке; он был совершенно один, и когда она вышла, дверь тихо затворилась за ней.
— О, я надеюсь, что приступ прошел и святая дева исцелит его, — повторял г-н Виньерон, не отпуская своих соседей. — Мы идем завтракать, признаться, я зверски проголодался.
Когда Пьер и г-н де Герсен спустились в столовую, они, к своему огорчению, не нашли ни одного свободного места. Там была невообразимая теснота, а несколько еще не занятых мест оказались уже заранее заказанными. Официант сказал им, что от десяти до часу столовая ни секунды не пустеет, — свежий горный воздух возбуждает аппетит. Пьер и г-н де Герсен решили подождать и попросили официанта предупредить их, когда найдутся два свободных места. От нечего делать они стали прогуливаться возле гостиницы, глядя на празднично разодетую уличную толпу.
Тут к ним подошел хозяин гостиницы Видении, г-н Мажесте собственной персоной, весь в белом, и чрезвычайно любезно предложил:
— Не угодно ли подождать в гостиной, милостивые государи?
Это был толстяк лет сорока пяти, старавшийся с достоинством носить свою звучную фамилию[13]. Совершенно лысый, с круглыми голубыми глазами на восковом лице и тройным подбородком, он имел весьма почтенный вид. Он прибыл из Невера вместе с сестрами, обслуживавшими сиротский дом, и женился на лурдской жительнице, маленькой и черненькой. Оба работали не покладая рук, и менее чем за десять лет их гостиница стала самой солидной и наиболее посещаемой в городе. Несколько лет назад Мажесте открыл большой магазин предметов культа рядом с гостиницей; торговлю вела под наблюдением г-жи Мажесте ее молоденькая племянница.
— Вы могли бы посидеть в гостиной, милостивые государи, — повторил хозяин; сутана Пьера внушала ему особое почтение.
Но Пьер и г-н де Герсен предпочли прогуляться и подождать на свежем воздухе. Мажесте остался с ними — он любил беседовать с постояльцами, считая, что тем самым выказывает им свое уважение. Разговор сначала шел о вечерней процессии с факелами: она обещала быть великолепной благодаря прекрасной погоде. В Лурде находилось более пятидесяти тысяч приезжих, многие прибыли с соседних курортов; этим и объяснялось обилие народа за табльдотом. Может случиться, что в городе не хватит хлеба, как в прошлом году.
— Видите, какое столпотворение, — сказал в заключение Мажесте, — мы прямо не знаем, что придумать. Я, право, не виноват, что вам приходится ждать.
В это время подошел почтальон с набитой сумкой; он положил на стол в конторе пачку газет и писем, потом, повертев в руках какое-то письмо, спросил:
— Не у вас ли остановилась госпожа Маз?
— Госпожа Маз, госпожа Маз, — повторил Мажесте. — Нет, безусловно, нет.
Услыхав разговор, Пьер подошел поближе.
— Госпожа Маз остановилась у сестер Непорочного Зачатия, голубых сестер, как их, кажется, здесь называют.
Почтальон поблагодарил и ушел. На губах Мажесте появилась ядовитая усмешка.
— Голубые сестры, — пробормотал он. — Ах, эти голубые сестры… — Мажесте искоса взглянул на сутану Пьера и сразу остановился, боясь сболтнуть лишнее. Но в нем клокотала злоба, ему хотелось излить перед кем-нибудь душу, а молодой парижский священник казался ему вольнодумцем и не принадлежал, по-видимому, к этой банде, как он называл служителей Грота, — всех, кто наживался на лурдской богоматери. И он рискнул. — Клянусь, господин аббат, я хороший католик, как, впрочем, и все здешние жители. Я соблюдаю обряды, праздную пасху… Но, право, монахиням, по-моему, не подобает держать гостиницу. Нет, нет, это нехорошо!
И коммерсант, возмущенный бесчестной конкуренцией, выложил все, что наболело у него на душе. Неужели мало сестрам Непорочного Зачатия, этим голубым сестрам, своего дела: изготовления облаток, стирки и содержания в порядке священных покровов? Так нет же! Они превратили монастырь в большую гостиницу, где одинокие дамы снимают отдельные помещения, но столуются все вместе, хотя некоторые предпочитают, чтобы им подавали в комнату. У них очень чисто, дело отлично поставлено, и берут они недорого благодаря целому ряду предоставленных им льгот. Ни одна гостиница в Лурде не имеет таких прибылей.
— А разве подобает монахиням содержать пансион! К тому же настоятельница у них бой-баба. Увидев, что дело прибыльное, она надумала завладеть всей гостиницей и решительно отделилась от преподобных отцов, которые пытались наложить руку и на это. Да, господин аббат, она дошла до Рима и выиграла дело, а теперь прикарманивает все денежки. Вот так монахини! Монахини, которые сдают меблированные комнаты и держат табльдот!
Он воздевал руки к небу, он задыхался.
— Но ведь ваша гостиница битком набита, — мягко возразил Пьер, — и у вас нет ни одной свободной кровати и ни одной свободной тарелки. Куда бы вы девали приезжих, если бы к вам понаехал еще народ?
Мажесте сразу заволновался.
— Ага, господин аббат, вот и видно, что вы не знаете нашей местности. Пока в Лурде находятся паломники, мы все заняты и нам не на что жаловаться, это верно. Но ведь паломничество продолжается четыре-пять дней, а в обычное время поток больных ослабевает… О! У меня-то, слава богу, всегда полно. Моя гостиница всем известна, она не уступает гостинице Грота, ее-то хозяин уже два состояния нажил… Дело не в этом! Зло берет на этих голубых сестер: они снимают сливки, переманивают от нас богатых дам, которые проводят в Лурде по две-три недели; и приезжают эти дамы в спокойное время, когда народу бывает мало, понимаете? Эти благовоспитанные особы ненавидят шум, ходят молиться в Грот, когда там никого нет, проводят там целые дни и платят очень щедро, никогда не торгуясь.
Госпожа Мажесте, которой до сих пор не замечали ни Пьер, ни г-н де Герсен, подняла голову от счетной книги и сварливым голосом вмешалась в разговор:
— В прошлом году у нас два месяца прожила такая путешественница. Она ходила в Грот, возвращалась оттуда, ела, спала. И ни разу не сделала ни одного замечания, всегда была всем довольна и улыбалась. А по счету заплатила, даже не взглянув на него. Да, о таких клиентках, конечно, пожалеешь.
Она встала, маленькая, щуплая, темноволосая, в черном платье, с узеньким отложным воротничком.
— Если вы желаете, господа, увезти из Лурда несколько сувениров, — предложила она, — то не забудьте про нас. Здесь рядом наш магазин, вы найдете там большой выбор самых любопытных вещей… Постояльцы нашей гостиницы обычно и покупают у нас.
Мажесте снова покачал головой, как добрый католик, удрученный современными нравами.
— Я не хотел бы, конечно, неуважительно говорить о преподобных отцах, но нельзя не признать, что они очень жадны… Вы видели, какую они открыли лавку около Грота? Она всегда полна народа, там продают священные предметы и свечи. Многие священники находят это постыдным и считают, что надо снова изгнать торгашей из храма… Еще говорят, будто святые отцы состоят пайщиками большого магазина, что через улицу напротив нас, — он снабжает товарами всех мелких торговцев города. Словом, если верить слухам, они принимают участие во всех предприятиях, торгующих религиозными предметами, и взимают проценты с продажи молитвенников, статуэток и медалей, а их в Лурде ежегодно сбывают миллионы.
Мажесте понизил голос, так как его обвинения метили не в бровь, а в глаз и ему стало страшновато, что он откровенничает с незнакомыми людьми. Но его успокаивало кроткое, внимательное лицо Пьера, и он продолжал, решив высказать до конца обиду на своих конкурентов..
— Мне, бы хотелось, чтобы эти слухи оказались преувеличенными. Однако, право, обидно за религию, когда видишь, что святые отцы держат лавочку, словно последние из торгашей… Ведь я не покушаюсь на их доходы за мессы и не требую процента с подарков, которые они получают. Тогда зачем же они продают то, что продаю я! Прошлый год по их милости мы нажили какие-то жалкие гроши. Нас и так слишком много, ведь все в Лурде торгуют богом, скоро ни пить, ни есть нечего будет… Ах, господин аббат, хотя святая дева и пребывает с нами, все же иногда приходится туго!
Какой-то приезжий позвал хозяина гостиницы, но он тотчас же вернулся, и одновременно с ним подошла молоденькая девушка, искавшая г-жу Мажесте. Это была типичная обитательница Лурда, прехорошенькая, маленькая, пухленькая брюнетка с прекрасными волосами и немного широким лицом, веселым и открытым.
— Наша племянница Аполина, — проговорил Мажесте. — Она уже два года заведует нашим магазином. Это дочь брата моей жены; он очень беден, и девушка пасла в Бартресе стада; она нам так понравилась, что мы решили взять ее к себе, и не жалеем, потому что у нее много достоинств и она прекрасная продавщица.
Он не сказал, что ходили слухи о легкомысленном поведении Аполины. Ее видели по вечерам с молодыми людьми на берегу Гава. И тем не менее она была очень ценным приобретением для супругов Мажесте, так как привлекала покупателей, быть может, благодаря своим большим, черным, смеющимся глазам. В прошлом году Жерар де Пейрелонг не выходил из их лавки, и только мысль о женитьбе, очевидно, мешала ему приходить и сейчас. Его заменил галантный аббат Дезермуаз, который приводил в лавку за покупками немало дам.
— Ах, вы говорите про Аполину, — произнесла, выходя из магазина, г-жа Мажесте. — Вы не заметили, господа, что моя племянница необычайно похожа на Бернадетту?.. Взгляните, на стене висит фотография Бернадетты, когда ей было восемнадцать лет.
Пьер и г-н де Герсен подошли поближе, а Мажесте воскликнул:
— Бернадетта, совершенно верно! Вылитая Аполина, только гораздо хуже ее, уж слишком печальна и бедно одета.
Наконец появился официант и сообщил, что у него освободился столик. Дважды г-н де Герсен заходил посмотреть, нет ли места, и все тщетно, а ему хотелось скорей позавтракать и пойти гулять, пользуясь прекрасным воскресным днем. Не дослушав Мажесте, который заметил с любезной улыбкой, что они недолго ждали, г-н де Герсен устремился в столовую. Столик находился в глубине комнаты, так что пришлось всю ее пересечь.
Это был длинный зал, отделанный под светлый дуб, но краска уже кое-где облупилась, стены были забрызганы жиром. Все здесь быстро портилось и пачкалось от беспрерывной смены столующихся. Единственным украшением служили стоявшие на камине позолоченные часы с двумя дешевыми канделябрами по бокам. На пяти окнах, выходивших на улицу, залитую солнцем, висели гипюровые занавеси. Сквозь спущенные шторы все же пробивались жаркие лучи. Посредине, за большим столом длиною в восемь метров, где с трудом могло разместиться тридцать посетителей, теснилось человек сорок, а за маленькими столиками, вдоль стен, сидело еще сорок человек, причем их все время толкали сбившиеся с ног официанты. С самого порога входившего оглушал невероятный гул голосов, стук вилок и посуды; казалось, входишь в огромную влажную печь, лицо обдавало теплым паром, насыщенным удушливым запахом еды.