Ее тихий голос был подобен дуновению. Пьер натянул ей на ноги платок и ушел во мрак ночи, охваченный невыразимым волнением. Выйдя из ярко освещенного Грота, он окунулся в непроглядную, кромешную тьму и побрел наугад. Потом глаза его привыкли к темноте, и, очутившись возле Гава, он зашагал вдоль берега по аллее, окаймленной высокими деревьями; от реки повеяло на него прохладой. Его успокаивала ночная свежесть, и становилось легче на душе. Его только удивляло, почему он не упал на колени, почему не молился, как молилась Мария, всей душой! Что его останавливало? Откуда явился этот непреодолимый протест, который мешал ему отдаться вере, даже когда его измученное сердце, находившееся во власти неотвязной мысли, так жаждало забвения? Он отлично сознавал, что протестует только разум, и сейчас готов был убить этот ненасытный разум, который портил ему жизнь, отнимал у него счастье, не давал ему испытать блаженство неведающих и наивных, Быть может, если бы он воочию увидел чудо, то смог бы поверить. Если бы Мария, например, вдруг встала и пошла на его глазах, разве не простерся бы он ниц, не был бы побежден? Возникший перед ним образ исцеленной, выздоровевшей Марии так взволновал Пьера, что он воздел дрожащие руки к усеянному звездами небу. О боже! Какая чудная ночь, полная тайны, благоухающая и неземная, и сколько радости несет в себе надежда на восстановление здоровья, на вечную любовь, бесконечно возрождающуюся, как весна! Он двинулся дальше, дошел до конца аллеи. Но сомнения снова овладели им: раз человеку для веры нужно чудо, значит, он не способен верить. Богу незачем доказывать свое существование. Пьера мучила еще мысль, что, пока он не выполнит долга священника — не отслужит мессы, бог не услышит его. Почему не пойти сейчас же в церковь Розер, где алтари с двенадцати ночи до двенадцати дня предоставлены в распоряжение приезжих священников? Он вернулся по другой аллее и снова оказался под развесистыми деревьями, на том самом месте, откуда они с Марией наблюдали шествие со свечами. Но теперь не видно было ни единой светящейся точки — все тонуло в безбрежном мраке.
Пьер вновь почувствовал, что слабеет; он машинально вошел в убежище для паломников, как бы желая выиграть время. Дверь была раскрыта настежь, но в огромном, полном народа зале недоставало воздуха. С первых же шагов в лицо священника пахнуло душным жаром от скученных тел, тяжелым запахом человеческого дыхания и пота. Чадившие фонари давали так мало света, что Пьеру приходилось шагать очень осторожно, чтобы не наступить на чью-нибудь ногу или руку; теснота была невероятная; многие, не найдя места на скамьях, растянулись на сыром, заплеванном полу, усеянном объедками. Все лежали вповалку — женщины, мужчины, священники; их сбила с ног усталость, они спали как убитые, раскрыв рот. Многие храпели сидя, прислонившись к стене, свесив голову на грудь. Другие повалились как попало, ноги их перемешались; молоденькая девушка распростерлась поперек старого деревенского священника, который спокойно спал невинным сном младенца. В этот хлев, в это случайное жилище входили этой прекрасной праздничной ночью все бездомные, все бедняки с большой дороги и засыпали здесь, братски обнявшись. Но иные не находили покоя; в лихорадочном возбуждении ворочались они с боку на бок, а то даже поднимались, чтобы доесть провизию, оставшуюся в корзинках. Некоторые лежали неподвижно, устремив широко раскрытые глаза в темноту. Другие храпели, вскрикивали во сне, стонали от боли. И Пьер испытывал огромную жалость, великое сострадание ко всем этим обездоленным, которые лежали вповалку среди отвратительных отрепьев, между тем как их чистые души, наверно, парили в сказочном мире мистических грез.
Пьер с горечью в сердце хотел уже уйти, но слабый, протяжный стон остановил его. Он увидел г-жу Венсен, она сидела все на том же месте, в той же позе, укачивая на коленях маленькую Розу.
— Ах, господин аббат, — прошептала она, — вы слышите? Она проснулась около часу назад и с тех пор все стонет… Клянусь вам, я не шевельнула пальцем, я так радовалась, что она спит.
Священник нагнулся и посмотрел на девочку, у которой не было сил даже поднять веки. Казалось, стон вырывается из ее груди вместе с дыханием; она была так бледна, что Пьер содрогнулся, почувствовав приближение смерти.
— Боже мой! Что мне делать? — говорила измученная, обессилевшая мать. — Так больше не может продолжаться, я больше не в силах слышать ее стоны… Если б вы знали, чего я только не говорила ей: «Мое солнышко, мое сокровище, мой ангел, умоляю тебя, не плачь, будь умницей, святая дева исцелит тебя!» А она все плачет…
Мать рыдала, крупные слезы капали на лицо ребенка, продолжавшего хрипеть.
— Если б было светло, я ушла бы отсюда, тем более что Роза мешает соседям. Одна старая дама стала уже ворчать… Но я боюсь, как бы не было холодно; а потом, куда я пойду ночью?.. Ах! Пресвятая дева, помилуй нас!
Слезы подступили к горлу Пьера, он нагнулся, поцеловал белокурые волосы девочки и поспешно вышел, чтобы не разрыдаться вместе с несчастной матерью; очутившись на улице, он направился прямо к церкви Розер, как бы решив победить смерть.
Пьер уже видел Розер днем, и эта церковь не понравилась ему; архитектор из-за недостатка места вынужден был сделать ее круглой и приземистой; огромный ее купол поддерживали квадратные столбы. Хуже всего было то, что, несмотря на древневизантийский стиль, эта церковь не вызывала религиозного настроения, там не чувствовалось тайны и ничто не располагало к молитве; она напоминала новый крытый рынок, залитый ярким светом, льющимся с купола и в широкие стеклянные двери. Впрочем, постройка еще не была закончена, не хватало лепных украшений; на голых стенах, у которых стояли алтари, висели только искусственные цветы да жалкие приношения, и потому она еще больше напоминала проходной двор, где выложенный плитками пол в дождливые дни становился мокрым, словно в зале ожидания на вокзале. Главный алтарь еще не был построен, в центре стоял только временный, деревянный, крашеный. Бесконечные ряды скамей заполняли середину церкви, на них разрешалось сидеть в любое время дня и ночи, так как двери были открыты для паломников круглые сутки. Как и убежище, это был хлев, где бог давал приют своим беднякам.
Когда Пьер вошел, у него снова создалось впечатление, что он попал на рынок, куда устремляется вся улица. Но сейчас белесые стены не заливал яркий свет, свечи, горевшие у алтарей, отбрасывали красноватый отблеск на уснувших под сводами людей, еле различимых в тени. В полночь состоялось торжественное богослужение, происходившее в необычайно пышной обстановке: ярко горели огни, пел хор, священники были в золотых облачениях, дымили кадила, распространяя благоухание; а сейчас от всего этого праздничного блеска у каждого из пятнадцати алтарей осталось лишь по свече, необходимой для совершения мессы. Службы начинались после полуночи и кончались в полдень.
В одном только храме Розер их бывало около четырехсот за эти двенадцать часов. А во всем Лурде, где насчитывалось с полсотни алтарей, за день совершалось чуть не две тысячи месс. Скопление священников было так велико, что многие с трудом выполняли свой долг, часами дожидаясь, пока освободится алтарь. В эту ночь Пьера удивил длинный ряд священников, терпеливо ожидавших на ступеньках в полутьме храма своей очереди, между тем как совершающий требу, захлебываясь от спешки, бормотал латинские фразы, осеняя себя широким крестным знамением; усталость вконец сразила ожидавших — многие садились на пол и засыпали на ступеньках в надежде, что причетник их разбудит.
С минуту Пьер был в нерешительности. Не знал, ждать ли ему, как другие, или уйти. Но то, что он увидел, удержало его. Около всех алтарей толпились паломники, они поспешно, с каким-то жадным рвением, исповедовались. Дароносицы наполнялись и тут же пустели, руки священников уставали раздавать животворящий хлеб. Снова Пьер удивился: никогда не видел он клочка земли, столь обильно политого божественной кровью, не видел такого неистового тяготения к вере. Словно вернулись легендарные времена владычества церкви, когда невежественные люди преклоняли колена в порыве суеверного страха и, отдаваясь в руки всевышнего, чувствовали себя счастливыми. Пьеру казалось, что он перенесся на восемь или девять веков назад, — в эпоху, когда люди, веруя в близкое светопреставление, публично каялись в своих грехах. Множество простых, бесхитростных людей, присутствовавших на богослужении, продолжало сидеть на скамьях, чувствуя себя у господа бога, как дома. У многих не было приюта. Разве церковь не была их домом, пристанищем, где днем и ночью они получали утешение? Те, кому негде было переночевать, кто не нашел места в убежище для паломников, заходили в Розер и устраивались на скамье или растягивались на полу. Были и такие, которых дома ждала постель, но они тем не менее оставались здесь, радуясь, что могут провести целую ночь в небесном жилище, полном чудных грез. До самого утра в церкви находились сотни людей — самое необычайное смешение возрастов и состояний; все скамьи были заняты, иные спали в одиночку, по углам, за колоннами; мужчины, женщины и дети сидели все вместе — одни, прислонясь друг к другу спиной, другие, уронив голову на плечо соседа, и их спокойное дыхание непроизвольно смешивалось; всю паству сразил сон, и храм превратился в случайный приют с настежь раскрытой дверью, куда из тьмы прекрасной августовской ночи входили все прохожие — добрые и злые, усталые и заблудшие. У каждого из пятнадцати алтарей без устали звонили колокольчики, призывавшие верующих подняться и слушать мессу, и из скопища лежавших вперемешку людей то и дело вставали несколько человек, причащались и снова терялись в безыменном, беспризорном стаде, среди тел, простертых в церковном полумраке.
Пьер блуждал в тревожном сомнении среди этих еле различимых в темноте групп, как вдруг его окликнул старый священник, сидевший на ступеньке алтаря. Он прождал два часа, а теперь, когда подошла его очередь, старик так ослабел, что, боясь не довести до конца мессу, предпочел уступить свое место другому. Вероятно, ему стало жалко Пьера, который, мучимый сомнениями, бродил как неприкаянный по церкви. Священник указал ему, где находится ризница, подождал, пока Пьер вернулся в облачении и с чашей в руках, а затем крепко уснул на соседней скамье. Пьер отслужил мессу, как подобало честному священнику, выполняющему профессиональный долг; так он и раньше служил в Париже. Внешне он похож был на истинно верующего. Но ничто не трогало его, сердце его не согрелось, несмотря на лихорадочные дни, проведенные в Лурде при столь необычайных и волнующих обстоятельствах. Пьер надеялся, что в минуту причастия, когда свершится божественное таинство, он испытает глубокое напряжение, на него снизойдет благодать, небо разверзнется перед ним и он узрит бога; однако ничего подобного не произошло, его холодное сердце даже не забилось сильнее, он произносил обычные слова, завершающие службу, делал положенные жесты, машинально выполняя свой долг. Как ни старался Пьер проникнуться религиозным настроением, его все время занимала мысль, что ризница слишком мала для такого огромного количества мест. Как успевали причетники снабжать священников облачениями? Эта мысль преследовала его с нелепой настойчивостью.
Затем Пьер, к своему удивлению, опять очутился на улице. Снова он шагал в темноте, казавшейся теперь еще чернее; кругом была тишь, необъятная пустота. Город замер, не видно было ни одного огонька. Только слышался рокот Гава, который он уже перестал воспринимать. И вдруг перед Пьером засиял Грот, озаряя темноту своим вечным пламенем, горевшим неугасимой любовью. Пьер вернулся сюда бессознательно, вспомнив, очевидно, о Марии. Было около трех часов, скамейки опустели — у Грота оставалось не более двадцати человек; преклонив колена, они застыли в полусонном экстазе. Их темные фигуры сливались с тенью. Казалось, ночь становилась все темнее и Грот отступал куда-то вдаль, в таинственную область грез. Сладостная истома объяла все вокруг, утопающие во тьме окрестности погрузились в сон, лишь глухо рокотали невидимые воды, и казалось, земля дышит во сне и ей тоже грезится святая дева, улыбающаяся, сияющая белизной в ореоле зажженных свечей. Среди обомлевших женщин стояла на коленях г-жа Маз, сложив руки и опустив голову; казалось, она вся растворялась в пламенной мольбе.
Пьер тотчас же подошел к Марии. Он продрог и решил, что она, вероятно, тоже замерзла — ведь близился рассвет.
— Умоляю вас, Мария, накройтесь! Неужели вы хотите разболеться?
Он натянул на нее соскользнувший с ее плеч платок, стараясь завязать его у подбородка.
— Вам холодно, Мария. У вас ледяные руки.
Мария не отвечала, она полулежала все в той же позе, в какой ее оставил Пьер два часа назад. Опершись локтями на края тележки, она вся подалась вперед, глядя на статую святой девы; лицо ее преобразилось, оно светилось небесной радостью. Губы ее шевелились, но она не произносила ни слова. Быть может, она продолжала свою таинственную беседу в очарованном мире и грезила наяву с тех пор, как очутилась у Грота. Пьер сказал ей еще что-то, но она не ответила. А потом еле слышно прошептала, — казалось, ее голос доносился издалека.
— О Пьер, как я счастлива!.. Я видела ее, я просила ее за вас, и она мне улыбнулась, она кивнула головой, как бы говоря, что слышит меня и исполнит мои мольбы… Она ничего не сказала, но я поняла, что́ она хотела сказать. Сегодня в четыре часа, во время шествия со святыми дарами, я буду исцелена.
Пьер взволнованно слушал ее. Не спала ли она с открытыми глазами? Не во сне ли видела, что мраморная дева кивнула ей головой и улыбнулась? Дрожь охватила его при мысли, что эта чистая девушка молилась за него. Пьер подошел к решетке, упал на колени и произнес: «О Мария! О Мария!» — не сознавая, к кому относится этот призыв, вырвавшийся из сердца, — к святой ли деве или к обожаемому другу детства. Он так и остался там, полный смирения, ожидая, что на него снизойдет благодать.
Прошло несколько минут, показавшихся ему бесконечными. На этот раз Пьер сделал сверхчеловеческое усилие; он ждал чуда, внезапного прозрения, ждал, что все сомнения его рассеются, словно унесенные бурей, и он вернется к наивной вере, радостный, помолодевший. Он доверился судьбе, ему хотелось, чтобы высшая сила потрясла и преобразила его. Но, как и во время мессы, все молчало в нем, он ощущал в себе бездонную пустоту. Ничего не произошло, отчаявшееся сердце священника, казалось, перестало биться. Как ни силился он молиться, как ни старался сосредоточить все свои мысли на этой всемогущей деве, такой милостивой к страждущим, он то и дело отвлекался, его снова занимал внешний мир, всякие пустяки. Пьер увидел в Гроте, по ту сторону решетки, барона Сюира, который мирно спал, сложив руки на животе. Внимание Пьера привлекло и другое: букеты у ног статуи богородицы, письма, лежавшие грудой, словно то была небесная почта, кружева из воска, висящие вокруг горящих толстых свечей, точно богатое резное украшение из серебра. Потом, без всякой видимой связи, Пьер стал думать о своем детстве, и перед ним отчетливо встало лицо Гийома. Священник не видел своего брата после смерти матери. Он знал только, что брат живет очень замкнуто, занимаясь наукой в маленьком домике, где он уединился со своей возлюбленной и двумя большими собаками; Пьер ничего не знал бы о нем, если б не прочел недавно имени Гийома в одной заметке в связи с покушением, подготовлявшимся революционерами. Говорили, будто Гийом Фроман очень увлекается изучением взрывчатых веществ и водит знакомство с главарями самых крайних партий. Почему же Пьер вспомнил его именно здесь, где в мистическом сиянии свечей все дышало экстазом, вспомнил своего доброго, нежного брата, исполненного милосердия, стремившегося помочь всем страждущим? На миг перед Пьером всплыл этот образ, и он горько пожалел, что порвались его отношения с братом. Но тут же Пьер снова подумал о себе: он понял, что, если даже проведет здесь часы, вера не вернется к нему. И все же в нем что-то еще трепетало — то была последняя надежда: он думал, что если святая дева совершит великое чудо, исцелит Марию, то он, конечно, уверует. Священник давал себе последнюю отсрочку, как бы назначая вере встречу на тот же самый день, в четыре часа пополудни, во время шествия со святыми дарами, как ему сказала Мария. И скорбь его сразу утихла, он продолжал стоять на коленях, разбитый усталостью, его одолевала дремота.
Часы шли. Грот все еще сиял в ночи, как ярко освещенная часовня, бросая отблески на соседние холмы и фасады монастырей. Но мало-помалу они бледнели, и Пьер, очнувшись и вздрогнув от холода, с удивлением обнаружил, что уже забрезжило утро; мутное небо было покрыто свинцовыми тучами. Пьер понял, что с юга быстро надвигается гроза, обычно внезапно налетающая в горных местностях. Уже слышался отдаленный гром, а по дорогам ветер гнал клубы пыли. Очевидно, он тоже заснул, потому что барона Сюира на скамье не было и Пьер не видел, когда тот ушел. Перед Гротом оставалось человек десять, не больше; Пьер узнал г-жу Маз, она стояла на коленях, закрыв лицо руками. Но, заметив, что наступило утро и все ее видят, она встала и быстро скрылась за поворотом узенькой тропинки, которая вела в монастырь Голубых Сестер.
Встревоженный, Пьер подошел к Марии и сказал, что у Грота больше нельзя оставаться, пойдет дождь и она насквозь промокнет.
— Я отвезу вас в больницу.
Она отказалась.
— Нет, нет… Я дожидаюсь мессы, я дала обет здесь причаститься… Не беспокойтесь обо мне, умоляю вас, идите скорее в гостиницу спать. Вы же знаете, что в дождь за больными присылают крытые экипажи.
Мария стояла на своем, а Пьер повторял, что не хочет спать. В Гроте рано утром в самом деле служили мессу, и паломники почитали за величайшее счастье причаститься на восходе солнца, после ночи, проведенной в экстазе. Когда начали падать первые капли дождя, появился священник в ризе; его сопровождали двое служек; один из них держал над священником и потиром шелковый белый зонт с золотыми узорами.