Наконец сестра Гиацинта встретила аббата Жюдена, который сказал ей, что молодого врача вызвали в палату для семейных. Он уже в четвертый раз спускался туда к брату Изидору, чьи мучения не прекращались. Единственная помощь, какую мог ему оказать врач, это давать без конца опиум. Измученный миссионер просил хоть немного облегчить боль, чтобы у него хватило сил отправиться после обеда в Грот, куда его не могли отнести утром. Однако боли усилились, он потерял сознание.
Войдя, сестра застала врача у изголовья больного.
— Господин Ферран, пойдемте скорее со мной в палату святой Онорины, у нас там умирает женщина.
Врач улыбнулся сестре, — один вид ее всегда радовал его и поднимал у него настроение.
— Иду, сестра. Только подождите минутку, я хочу привести в чувство этого несчастного.
Сестра Гиацинта вооружилась терпением и стала помогать доктору. Палата для семейных в нижнем этаже была также залита солнцем, свежий воздух врывался в открытые большие окна, выходившие в тесный садик. В то утро г-н Сабатье, как и брат Изидор, остался в постели, чтобы немного отдохнуть, а г-жа Сабатье, воспользовавшись этим, отправилась покупать медали и образки для подарков. Сидя на кровати, прислонившись к подушкам, г-н Сабатье с блаженным видом машинально перебирал четки, но не молился, а смотрел на соседа, с болезненным интересом следя за умирающим.
— Ах, сестра, — обратился он к подошедшей сестре Гиацинте, — я просто восхищаюсь этим несчастным миссионером. Вчера я усомнился в святой деве, — ведь семь лет она отвергает мои мольбы, — и вот при виде этого мученика, так покорно переносящего свои страдания, мне стало стыдно за мое маловерие… Вы не представляете себе, как он страдает; надо видеть его перед Гротом, когда в глазах его горит великая надежда. Право, это прекрасно. В Лувре есть картина неизвестного итальянского художника: голова монаха, преображенного такой же верой.
В этом убитом жизнью человеке, принявшем помощь попечительства, чтобы в качестве бедняка быть ближе к богу, проснулся интеллигент с университетским образованием, сведущий в литературе и искусстве. Его надежду не могли поколебать семь бесплодных поездок в Лурд, и он добавил:
— У меня впереди целый день, раз мы уезжаем только завтра. Вода очень холодная, но я попрошу еще раз погрузить меня в бассейн; я молюсь все утро, вымаливая прощение за вчерашнее… Не правда ли, сестра, ведь святой деве достаточно секунды, чтобы исцелить одно из своих чад… Да будет воля ее, да будет благословенно имя ее!
Он снова принялся за молитвы богородице и «Отче наш», медленно перебирая четки, полузакрыв глаза; на его добром лице, лице человека, столько лет оторванного от внешнего мира, появилось детски наивное выражение.
Ферран знаком подозвал Марту, сестру брата Изидора. Девушка стояла в ногах кровати, беспомощно опустив руки, и глядела на умирающего горячо любимого брата без единой слезинки, с покорностью бедного недалекого существа. Она была глубоко предана ему и последовала за ним сюда, истратив последние гроши; не в силах ему помочь, она только молча глядела на его страдания. Поэтому, когда врач попросил ее приподнять немного брата, она обрадовалась, что может хоть чем-нибудь быть полезной. Ее широкое, угрюмое, веснушчатое лицо просияло.
— Поддержите его, а я попробую дать ему лекарство.
Девушка приподняла брата, и Феррану удалось разжать ложечкой его стиснутые зубы и влить в рот несколько капель. Больной почти тотчас же открыл глаза и глубоко вздохнул. Он стал спокойнее, опиум оказал свое действие, утишил жгучую боль в правом боку. Но миссионер так ослабел, что надо было приложить ухо почти к самым его губам, чтобы его услышать.
Едва уловимым жестом он попросил Феррана нагнуться.
— Вы ведь врач, сударь, правда? Дайте мне сил добраться после обеда до Грота… Я уверен, что святая дева исцелит меня, если я буду там.
— Ну конечно, вас непременно отвезут, — ответил доктор. — Разве сейчас вы уже не чувствуете себя лучше?
— Лучше? Нет!.. Я прекрасно знаю, что со мной, — ведь я видел, как несколько миссионеров умерло там, в Сенегале. Когда у человека больна печень и нарыв прорывается наружу — все кончено. Пот, лихорадка, бред… Но святая дева коснется меня мизинцем — и все пройдет…. Умоляю вас, отвезите меня к Гроту, даже если я буду без сознания!
Сестра Гиацинта тоже наклонилась к больному.
— Не бойтесь, дорогой брат. Вас отвезут в Грот после завтрака, и мы все будем за вас молиться.
Наконец ей удалось увести Феррана: она очень беспокоилась о г-же Ветю и была крайне расстроена, что так задержалась. Миссионер также внушал ей жалость, и, поднимаясь по лестнице, она спрашивала доктора, нет ли надежды на его выздоровление. Тот безнадежно махнул рукой. Просто безумие в таком состоянии приезжать в Лурд.
Он спохватился и сказал с улыбкой:
— Прошу прощения, сестра. Вы же знаете, что я, к несчастью, неверующий.
Она, в свою очередь, снисходительно улыбнулась, как человек, который терпимо относится к недостаткам своих друзей.
— О, это ничего не значит, я вас знаю, вы все-таки славный человек… К тому же мы видим столько людей, бываем у настоящих язычников, и нам не приходится обращать на это внимание.
Наверху, в палате св. Онорины, все было по-прежнему: г-жа Ветю продолжала стонать от невыносимой боли. Г-жа де Жонкьер и г-жа Дезаньо стояли у кровати умирающей, бледные, взволнованные ее непрерывным стоном. На их вопросы Ферран лишь слегка пожал плечами: эта женщина обречена, ей осталось жить несколько часов, а может быть, и минут. Единственное, что он может сделать — это усыпить ее, чтобы облегчить ужасную агонию, которую он предвидел. Г-жа Ветю смотрела на доктора, она была еще в сознании и очень послушно принимала лекарства. Как и другим, ей страстно хотелось отправиться к Гроту, и она просила об этом срывающимся голосом, как ребенок, который боится, что его не послушают.
— В Грот, да? В Грот…
— Вас вскоре туда отнесут, обещаю вам, — сказала сестра Гиацинта. — Только будьте умницей, постарайтесь уснуть, чтобы набраться сил.
Больная, казалось, задремала, и г-жа де Жонкьер увела г-жу Дезаньо в другой конец палаты, где они принялись считать белье; это была сложная работа, они путались, недосчитывались нескольких салфеток. Софи, сидя на кровати напротив, не двигалась с места. Она положила куклу к себе на колени в ожидании смерти дамы — ведь ей сказали, что та умрет.
Сестра Гиацинта осталась возле умирающей и, чтобы не тратить времени даром, взяла иголку и нитку и стала чинить платье одной из больных, у которого лопнули рукава.
— Вы побудете с нами? — спросила она Феррана.
Тот продолжал внимательно разглядывать г-жу Ветю.
— Да, да… Она может умереть с минуты на минуту, Я боюсь кровоизлияния.
Заметив на соседней кровати Марию, он спросил, понизив голос:
— Как она? Ей легче?
— Нет еще. Ах, милое дитя, мы все искренне желаем ей поправиться! Такая молодая, такая очаровательная и так страдает!.. Посмотрите на нее сейчас. Как хороша! Словно святая в ореоле золотых волос, глаза большие, восторженные, вся залита солнцем.
Ферран, заинтересовавшись, с минуту смотрел на Марию. Его особенно поразил ее отсутствующий взгляд; она ничего кругом не замечала, отдавшись порыву пламенной веры, охваченная пламенной радостью.
— Она выздоровеет, — пробормотал он, словно ставя диагноз. — Она выздоровеет.
Затем он подошел к сестре Гиацинте, сидевшей в амбразуре большого, раскрытого настежь окна; со двора в комнату врывался теплый воздух. Теперь солнце лишь узкой полоской скользило по белой косынке и белому нагруднику сестры. Доктор, прислонившись к столбу, смотрел, как она шьет.
— Знаете, сестра, эта поездка в Лурд, на которую я не очень-то охотно согласился, — только чтобы выручить товарища, — принесла мне столько счастья! Ведь жизнь не очень-то меня балует.
Сестра Гиацинта, не поняв его, наивно спросила:
— Почему?
— Да потому, что я снова встретил вас и могу хоть немного помочь вам в вашей прекрасной деятельности. Если бы вы знали, как я вам благодарен, как я люблю вас и преклоняюсь перед вами!
Сестра Гиацинта подняла голову, без всякого смущения посмотрела ему прямо в лицо и решила обратить все в шутку. Она была очень хороша собой: лилейный цвет лица, маленький смеющийся рот, красивые голубые улыбающиеся глаза придавали ей особую прелесть, а своей стройной, гибкой фигурой и неразвитой грудью она напоминала невинную, готовую на самопожертвование девочку.
— Вы так меня любите! А за что?
— За что я вас люблю? Да вы самое лучшее, самое доброжелательное существо в мире! Воспоминание о вас — самое прекрасное, самое драгоценное, что у меня есть в жизни, и когда я падаю духом, я думаю о вас, и мне становится легче. Неужели вы забыли тот месяц, что мы провели вместе в моей бедной комнатке, когда я был так болен и вы с такой любовью за мной ухаживали?
— Ну конечно, помню… Мне, кстати, никогда не приходилось ухаживать за таким милым больным. Вы принимали все лекарства, какие я вам давала, а когда я меняла вам белье и укрывала одеялом, вы лежали смирно, словно ребенок.
Она продолжала смотреть на него с приветливой улыбкой. Ферран был очень красив, статен, с несколько крупным носом, чудесными глазами, ярким ртом и черными усиками; от его фигуры веяло силой и молодостью. Но сестра Гиацинта, казалось, была просто рада, что он стоит перед нею, растроганный до слез.
— Ах, сестра, я ведь умер бы, если б не вы. Вы меня спасли.
И вот пока они с такой умиленной радостью смотрели друг на друга, им вспомнился месяц, проведенный вместе. Они уже не слышали предсмертного хрипа г-жи Ветю, не видели беспорядочной, загроможденной кроватями палаты, напоминающей госпиталь, устроенный наспех после какого-то всенародного бедствия. Они мысленно перенеслись в высокий, мрачный дом старого Парижа, в тесную мансарду; свет и воздух проникали туда сквозь маленькое окошечко, откуда было видно море крыш. И какие чудесные часы проводили они вдвоем: он — бессильно простертый в жару, она — похожая на спустившегося к нему ангела-хранителя; сестра Гиацинта спокойно пришла к нему из монастыря, как товарищ, которому нечего опасаться. Вот так же ухаживала она и за женщинами, и за детьми, и за попадавшимися случайно мужчинами, и ей доставляло радость облегчать их страдания; сестра Гиацинта забывала, что она женщина. Ферран тоже как будто не помнил об этом, хотя у нее были нежные руки, ласкающий голос, мягкая поступь, — ему казалось, что она заменяет ему родную мать или сестру. В течение трех недель сестра ухаживала за ним, как за малым ребенком, поднимала и снова укладывала его, оказывала ему разные услуги, делала все без малейшего смущения или отвращения — души их очищались страданием и милосердием. Они как бы парили над мирской суетой. А когда Ферран стал выздоравливать, между ними установились теплые, дружеские отношения. Сколько было веселья, радостного смеха! Сестра Гиацинта следила за ним, ругала его, шлепала по рукам, когда он непременно хотел держать их поверх одеяла. Она стирала Феррану рубашки в умывальном тазу, чтобы он не тратился на прачку. Никто его не навещал, они были одни, далеко от мира, и одиночество было так отрадно молодым людям.
— Помните, сестра, то утро, когда я в первый раз встал с постели? Вы помогли мне подняться, поддерживали, чтоб я не упал, а я оступался и неловко передвигал ноги, разучившись ими пользоваться… Это нас очень смешило.
— Да, да, вы выздоровели, и я была очень довольна.
— А тот день, когда вы принесли мне вишни… Я и сейчас помню, как сидел, прислонясь к подушке, а вы — на краю кровати; между нами в большом белом пакете лежали вишни; я не хотел прикасаться к ним, пока вы не станете есть их со мной… Тогда каждый из нас стал брать по одной вишне, пакет быстро опустел, а вишни были очень хороши.
— Да, да, очень… Помните, вы и смородинный сироп не хотели пить, пока я первая его не попробую.
Они смеялись все громче, воспоминания их искренне радовали. Но болезненный вздох г-жи Ветю вернул их к действительности. Ферран нагнулся, взглянул на неподвижно лежавшую больную. В зале стояла трепетная тишина, нарушаемая лишь звонким голосом дамы-попечительницы, считавшей белье.
Задыхаясь от волнения, доктор Ферран продолжал тише:
— Ах, сестра! Если я проживу даже сто лет и познаю все радости любви, я ни одной женщины не полюблю так, как люблю вас!
Сестра Гиацинта опустила голову и снова принялась за шитье, не обнаруживая, однако, ни малейшего смущения. Только еле заметно порозовело ее лилейное лицо.
— Я тоже очень люблю вас, господин Ферран… Только не надо меня излишне хвалить. Я делала для вас то же, что делаю для многих других, — это мое ремесло. Как хорошо, что господь бог помог вам выздороветь.
Их снова прервали. Гривотта и Элиза Руке раньше других вернулись из Грота. Гривотта тотчас же легла на тюфяк на полу, в ногах кровати г-жи Ветю, вынула из кармана кусок хлеба и стала уплетать за обе щеки. Ферран еще накануне заинтересовался этой чахоточной, находившейся в состоянии удивительного возбуждения, которое выражалось у нее в усиленном аппетите и лихорадочной потребности двигаться. Но еще больше поразила его сейчас Элиза Руке — ему стало ясно, что ее болезнь пошла на улучшение. Девушка продолжала прикладывать к лицу примочки из воды чудотворного источника и сейчас как раз вернулась из бюро регистрации исцелений, где ее встретил торжествующий доктор Бонами. Ферран подошел к девушке и с удивлением осмотрел побледневшую и подсохшую рану, далеко еще не вылеченную, но находившуюся на пути к излечению. Случай показался ему настолько любопытным, что он решил сделать заметки для своего бывшего учителя, который изучал происхождение некоторых кожных заболеваний на нервной почве, вызванных нарушением обмена веществ.
— Вы не чувствовали покалывания? — спросил Ферран.
— Нет, нет, сударь. Я умываюсь и от всей души молюсь, вот и все!
Гривотта, в течение двух дней привлекавшая к себе толпы любопытных, подозвала врача, — в ней заговорили зависть и тщеславие.
— Посмотрите на меня, сударь, я выздоровела, я совсем, совсем здорова!
Ферран дружески кивнул девушке, но осматривать ее не стал.
— Я знаю, голубушка. Вы больше ничем не больны.
В эту минуту его позвала сестра Гиацинта. Она бросила шить, увидев, что г-жа Ветю приподнялась и у нее началась отчаянная рвота. Сестра бросилась к ней опрометью, но не успела поднести таз: больную вырвало черной, как сажа, жидкостью, на этот раз с прожилками лиловатой крови. Это было кровоизлияние, приближавшее роковой конец, как и предвидел доктор Ферран.
— Предупредите начальницу, — сказал он вполголоса, усаживаясь у постели больной.
Сестра Гиацинта побежала за г-жой де Жонкьер. Белье было сосчитано; г-жа де Жонкьер в сторонке беседовала с дочерью, между тем как г-жа Дезаньо мыла руки.
Раймонда на минуту выбежала из столовой, где она в тот день дежурила. Для нее это была самая тяжелая повинность: ей становилось дурно в этом длинном узком зале, с двумя рядами засаленных столов, от отвратительного запаха прогорклого сала и бедности. И она быстро поднялась к матери, улучив свободную минуту, — до возвращения больных оставалось еще полчаса. Раймонда задыхалась; разрумянившись, с блестящими глазами, она бросилась на шею матери.
— Ах, мама, какое счастье!.. Все устроилось!
Госпожа де Жонкьер удивилась, не поняв сразу, в чем дело; у нее голова шла кругом от забот, связанных с заведованием палатой.
— Что такое, дитя мое?
Тогда Раймонда, понизив голос и слегка покраснев, сказала:
— Мое замужество!
Теперь пришел черед г-же де Жонкьер обрадоваться. На полном лице этой зрелой, еще красивой и приятной женщины отразилось удовольствие. Она вспомнила их маленькую квартирку на улице Вано, где после смерти мужа она воспитывала дочь, строго экономя каждое су из оставленных мужем нескольких тысяч франков. Замужество возвращало мать и дочь к жизни — перед ними раскроются двери салонов, и они смогут занять, как и прежде, блестящее положение в обществе.