Потом он повернулся и поманил рукой своих.
— Идите, идите, это здесь. Несчастный больной в самом деле очень плох.
Госпожа Виньерон была аккуратная мещаночка, маленькая, хилая, с длинным бескровным лицом; сын очень походил на мать. Ему исполнилось пятнадцать лет, но на вид было не больше десяти; он был весь искривлен и худ, как скелет, его высохшая правая нога безжизненно висела, и мальчик опирался на костыль. На худеньком, слегка перекошенном личике жили одни глаза; их взгляд, в котором светился ум, обостренный страданием, казалось, пронизывал человека насквозь.
За ними, с трудом переставляя ноги, шла старая дама с одутловатым лицом; г-н Виньерон, забывший было про нее, снова приблизился к Пьеру, чтобы познакомить его со всеми членами семьи.
— Госпожа Шез, старшая сестра моей жены; она очень любит Гюстава и тоже захотела сопровождать его.
Наклонившись, он доверительно добавил тихим голосом:
— Госпожа Шез — вдова фабриканта шелков, очень богатая. У нее порок сердца, это ее чрезвычайно беспокоит.
И все семейство, сгрудившись, стало с живейшим любопытством наблюдать за тем, что происходило в вагоне. То и дело подходили новые люди; отец взял сына на руки, чтобы тому было виднее, г-жа Шез держала костыль, а мать приподнялась на цыпочки.
В вагоне все оставалось по-прежнему; больной сидел в углу, вытянувшись, прислонясь головой к жесткой дубовой перегородке. Он закрыл глаза, губы его судорожно подергивались, мертвенно-бледное лицо, покрывалось холодным потом, который сестра Гиацинта время от времени вытирала полотенцем; она не говорила ни слова, к ней вернулась ясность духа, и, больше не выражая нетерпения, она уповала на бога; изредка она поглядывала на платформу, не идет ли отец Массиас.
— Смотри, Гюстав, — сказал г-н Виньерон сыну, — это, должно быть, чахоточный.
Золотушный мальчик с искривленным позвоночником, казалось, со страстным интересом следил за агонией умирающего. Ему ничуть не было страшно, и он только улыбался бесконечно грустной улыбкой.
— О, это ужасно! — пробормотала г-жа Шез; она побледнела от страха перед смертью, всегда охватывавшего ее при мысли о внезапном конце.
— Что ж, — глубокомысленно произнес г-н Виньерон, — всякому свой черед, все мы смертны.
Какая-то странная ирония промелькнула в болезненной улыбке Гюстава, — он будто услыхал иные слова, неосознанное пожелание, надежду, что старая тетка умрет раньше него и он получит в наследство обещанные пятьсот тысяч франков; да и сам он недолго будет обременять семью.
— Спусти его на пол, — сказала г-жа Виньерон мужу. — Ты утомляешь его, держа за ноги.
Мать и г-жа Шез засуетились, оберегая мальчика от толчков. Голубчик, о нем все время надо заботиться! Родные каждую минуту боялись его потерять. Отец считал, что лучше всего сейчас же посадить Гюстава в вагон. И когда женщины повели его в купе, г-н Виньерон с волнением добавил, обращаясь к Пьеру:
— Ах, господин аббат, если господь бог отнимет его у нас, нам уже незачем будет жить… Я уж не говорю о наследстве, которое перейдет к другим племянникам. Ведь это было бы противоестественно — он не может умереть раньше тетки, особенно если учесть состояние ее здоровья… Что делать? На все божья воля, а мы уповаем на святую деву; уж конечно, она устроит все к общему благу.
Наконец г-жа де Жонкьер, успокоенная доктором Ферраном, оставила Гривотту на его попечении. Однако, уходя, она сказала Пьеру:
— Я умираю с голода, побегу на минуту в буфет… Только прошу вас, если моя больная снова раскашляется, придите за мной.
С большим трудом перейдя платформу, она снова попала в толчею. Более состоятельные паломники с бою заняли в буфете все столики; особенно торопились священники, их было очень много; кругом стоял стук ножей, вилок и посуды. Трое или четверо официантов разрывались на части, не успевая подавать; им мешала толпа, которая теснилась возле стойки, покупая фрукты, хлебцы, холодное мясо. В глубине залы за столиком завтракала Раймонда в обществе г-жи Дезаньо и г-жи Вольмар.
— Ах, мама, наконец-то! Я хотела опять идти за тобой. Надо же тебе поесть!
Девушка весело смеялась, радуясь дорожным приключениям и этому скверному завтраку на скорую руку.
— Я тебе оставила порцию форели с подливкой и котлетку… А мы уже едим артишоки.
Завтрак прошел чудесно. Приятно было смотреть на эту беззаботную компанию.
Особенно очаровательна была молоденькая г-жа Дезаньо, нежная блондинка с копной золотистых волос и молочно-белым круглым личиком с ямочками, смеющимся и добродушным. Она была замужем за богатым человеком и три года подряд, оставив мужа в Трувиле, сопровождала в середине августа всенародное паломничество в качестве дамы-патронессы: она страстно увлекалась этим, ее охватывала трепетная жалость, потребность в течение пяти дней всецело отдавать себя больным; она делала это от всей души и возвращалась разбитая от усталости, но довольная. Ее огорчало только одно: у нее не было ребенка, и она иногда с комической горячностью сожалела, что не знала раньше о своем призвании сестры милосердия.
— Ах, милочка, — с живостью сказала она Раймонде, — не жалейте, что ваша мать так поглощена заботами о больных. По крайней мере, у нее есть занятие.
И, обращаясь к г-же де Жонкьер, она продолжала:
Если б вы знали, как медленно тянется время в нашем прекрасном купе первого класса! Нельзя даже заняться рукоделием, это запрещено… Я просила, чтобы меня поместили с больными, но все места оказались заняты, и этой ночью мне только и остается, что спать в своем углу.
Рассмеявшись, она добавила:
— Ведь мы заснем, госпожа Вольмар, правда? Кажется, разговор утомляет вас!
Госпожа Вольмар была брюнетка с продолговатым, изможденным и тонким лицом, лет тридцати с лишним; по временам ее огромные прекрасные, горящие, как угли, глаза словно заволакивались пеленой и как будто угасали. С первого взгляда г-жа Вольмар не казалась красивой, но в ней было что-то волнующее и покоряющее, что-то вызывавшее в мужчинах страстное желание. Впрочем, она старалась не привлекать к себе внимания; женщина скромная, она держалась в тени, всегда одевалась в черное и не носила драгоценностей, хотя была женой ювелира.
— О, — пробормотала она, — лишь бы меня не трогали, больше мне ничего не надо.
В самом деле, г-жа Вольмар уже дважды ездила в Лурд в качестве помощницы, но ее ни разу не видели в больнице Богоматери Всех Скорбящих — она так уставала с дороги, что, по ее словам, не в состоянии была выйти из комнаты.
Начальница палаты, г-жа де Жонкьер, относилась к ней чрезвычайно снисходительно.
— Ах, боже мой! У вас хватит работы, мои милые. Спите, если можете, вы замените меня, когда я свалюсь с ног. А ты, душечка, — обратилась она к дочери, — не волнуйся слишком, а то совсем потеряешь голову.
Раймонда, улыбаясь, с упреком посмотрела на нее.
— Мама, мама, зачем ты так говоришь?.. Разве я не достаточно благоразумна?
Она не хвасталась; несмотря на беспечность жизнерадостной молодости, ее серые глаза выражали твердую волю: решимость самостоятельно устроить свою судьбу.
— Это верно, — немного смущенно призналась мать, — моя девочка иногда бывает практичнее меня… Ну-ка, дай мне котлетку, она очень кстати! Боже, как я голодна!
Завтрак продолжался, г-жа Дезаньо и Раймонда вносили оживление своим беспрерывным смехом. Девушка развеселилась, ее лицо, слегка пожелтевшее в ожидании замужества, приобрело свежие краски. Ели за обе щеки, потому что времени оставалось только десять минут.
Шум в зале усилился, пассажиры боялись, что не успеют выпить кофе.
Появился Пьер: Гривотта снова задыхалась. Г-жа де Жонкьер доела артишоки и вернулась в вагон, поцеловав на прощание дочь, которая весело пожелала ей доброй ночи. Священник подавил невольное удивление, заметив г-жу Вольмар с красным крестом дамы-попечительницы на черном корсаже. Он был с ней знаком, так как до сих пор изредка навещал мать ювелира, старую г-жу Вольмар, давнишнюю знакомую его матери: это была страшная женщина, благочестивая сверх всякой меры, жесткая, невероятно строгих правил, — она даже закрывала ставни, чтобы невестка не могла смотреть на улицу. Пьер знал историю этого брака — молодая женщина с первого же дня после свадьбы жила взаперти между грозной свекровью и уродом мужем, который путь ли не бил ее из дикой ревности, хотя сам имел содержанок. Ее пускали только в церковь. Однажды в троицын день Пьер узнал ее тайну: он увидел ее за церковью с хорошо одетым, интеллигентного вида мужчиной; она быстро обменялась с ним несколькими словами; священник находил оправдание ее греху, неизбежному падению, бросающему женщину в объятия встретившегося ей друга, умеющего хранить тайну; он понимал, какая страсть сжигала их, не находя удовлетворения, с каким трудом было добыто это свидание, которого ждали неделями и которое пролетит как миг в пламени ненасытного желания.
Госпожа Вольмар смутилась и подала ему свою маленькую теплую руку.
— Ах, какая встреча! Господин аббат… Как я давно вас не видела!
Она рассказала, что уже третий год ездит в Лурд — свекровь заставила ее вступить в попечительство Богоматери Всех Скорбящих.
— Удивительно, как вы не заметили мою свекровь на вокзале. Она обычно сажает меня в вагон и встречает, когда я возвращаюсь.
Это было сказано очень просто, но в словах ее звучала такая ирония, что Пьер, казалось, угадал, в чем дело. Он знал, что г-жа Вольмар совсем не религиозна и ходит иногда в церковь, только чтобы вырваться на свободу; чутье подсказало ему, что ее ждут в Лурде. Скромная и пылкая, с огненными глазами, пламя которых она скрывала под маской холодного равнодушия, эта женщина, видимо, устремлялась навстречу своей страсти.
— А я, — сказал Пьер, — сопровождаю подругу детства, несчастную больную девушку… Я рекомендую ее вашему вниманию, поухаживайте за ней…
Госпожа Вольмар слегка покраснела, и Пьер все понял. Раймонда стала расплачиваться за завтрак, держась уверенно, как молодая особа, хорошо знающая цены, а г-жа Дезаньо увела г-жу Вольмар. Официанты суетились, столы пустели, публика, услышав звонок, бросилась на перрон.
Пьер также заторопился, но ему пришлось снова задержаться.
— А, господин кюре, — воскликнул Пьер, — я видел вас перед отъездом, но не мог к вам подойти и поздороваться.
Он протянул руку старому священнику, смотревшему на него с добродушной улыбкой. Аббат Жюден служил в Салиньи, небольшой коммуне департамента Уазы. Он был высокого роста, полный, с широким розовым лицом, обрамленным седыми кудрями; чувствовалось, что это благочестивый человек, здоровый телом и духом. Спокойный и простодушный, он твердо, непоколебимо верил, как верят дети, не зная ни борьбы с сомнениями, ни страстей. С тех пор как лурдская богоматерь исцелила его от болезни глаз — прогремевшее чудо, о котором не переставали всюду говорить, — вера его стала еще более слепой и умиленной, исполненной неизъяснимой благодарности.
— Я рад, что вы с нами, мой друг, — проговорил он тихо, — молодым священникам очень полезно такое паломничество… Мне говорили, что иногда их обуревает дух возмущения. Вот вы увидите, как молятся все эти бедняки, и это зрелище вызовет у вас слезы… Как не покориться воле божьей, когда столько страждущих могут обрести исцеление и утешиться!
Аббат также сопровождал больную. Он показал купе первого класса, на дверях которого висела карточка с надписью: «Оставлено для г-на аббата Жюдена». И понизив голос добавил:
— Это госпожа Дьелафе, знаете, жена банкира. Их имение, богатейшее поместье, в моем приходе, и когда они узнали, что пресвятая дева отметила меня своей милостью, то просили предстательствовать перед нею за бедную больную. Я уже отслужил две обедни, воссылая пламенные молитвы… Поглядите, вон она лежит. Больная непременно хотела, чтобы ее вынесли из вагона, хотя будет трудно внести ее обратно.
На перроне, в тени, действительно стояло нечто вроде длинного ящика, и в нем лежала красивая женщина лет двадцати шести, с правильным овалом лица и прекрасными глазами. Ужасная болезнь поразила ее: утрата организмом известковых солей повлекла за собой медленное разрушение всего костного остова. Два года назад, разрешившись от бремени мертвым ребенком, она почувствовала легкую боль в позвоночнике. Вследствие деформации костей она стала как будто меньше, тазовые кости сплющились, кости рук и ног укоротились, позвонки осели; в конце концов она превратилась в жалкое подобие человека, в нечто текучее, чему нет названия; ее должны были переносить на руках с чрезвычайными предосторожностями, из опасения, как бы она тут же не растаяла. Голова ее была по-прежнему красива, но лицо словно окаменело, поражая своим бессмысленным и тупым выражением. Сердце невольно сжималось при взгляде на это жалкое подобие женщины, и не столько от вида несчастной, сколько от роскоши и богатства, окружавших ее даже на смертном одре, — от этого обитого стеганым голубым шелком ящика, от покрывала из дорогих кружев, чепчика из валансьена.
— Ужасно жаль ее! — вполголоса проговорил аббат. — Подумать только, такая молодая, красивая и богатая! А если бы вы знали, как ее любили, каким обожанием окружают еще и теперь!.. Высокий мужчина возле нее — ее муж, а нарядная дама — ее сестра, госпожа Жуссер.
Пьер вспомнил, что часто встречал в газетах имя жены дипломата, г-жи Жуссер, игравшей очень видную роль в высших католических кругах Парижа. Ходили даже слухи о каком-то романе — страстной любви, которую она превозмогла после душевной борьбы. Г-жа Жуссер, женщина очень красивая, одетая просто, но с изумительным вкусом, самоотверженно ухаживала за своей несчастной сестрой. Муж больной, совсем недавно, в тридцать пять лет получил в наследство от отца огромное дело; этот красивый, цветущий, выхоленный мужчина, затянутый в черный сюртук, обожал жену; бросив дела, он повез ее в Лурд, возлагая все надежды на божественное милосердие; у него были влажные от слез глаза.
Пьер с самого утра видел немало ужасных страданий в этом скорбном белом поезде. Но ничто так не потрясло его душу, как этот жалкий, разлагающийся остов миллионерши, разодетой в кружева.
— Несчастная! — прошептал он с содроганием.
Аббат Жюден, исполненный непоколебимой надежды, взмахнул руками.
— Пресвятая дева исцелит ее! Я так молился!
Раздался второй звонок. До отхода поезда оставалось две минуты. Паломники на перроне бросились к своим вагонам, нагруженные пакетами с едой, бутылками и бидонами, полными воды. Многие, заблудившись, не находили своих вагонов и растерянно бежали вдоль поезда; торопливо стуча костылями, тащились больные; те, что передвигались с трудом, пытались ускорить шаги — их поддерживали под руки дамы-попечительницы. Четверо мужчин с великим трудом втаскивали в купе первого класса г-жу Дьелафе. Виньероны, которые скромно путешествовали во втором классе, уже уселись среди груды корзин, баулов и чемоданов, мешавших Гюставу вытянуть ноги и руки, похожие на лапки искалеченного насекомого. Затем появились и остальные: молча проскользнула г-жа Маз; за нею г-жа Венсен, приподнимая свою любимую дочурку на вытянутых руках из опасения, как бы та не застонала от боли; г-жу Ветю пришлось растолкать, и она с трудом очнулась от оцепенения, приглушившего ее страдания; Элиза Руке, тщетно пытавшаяся напиться, промокла насквозь и теперь вытирала свое ужасное лицо. Пока все занимали места, Мария слушала г-на де Герсена, который прогулялся по перрону и дошел до будки стрелочника; теперь он восторженно рассказывал, какой оттуда открывается чудесный вид.
— Хотите, мы сейчас же уложим вас? — спросил Пьер, огорченный страдальческим выражением лица Марии.
— Ах, нет, нет, не сейчас! — ответила она. — Меня еще успеет оглушить грохот этих колес, от него голова разламывается.
Сестра Гиацинта упросила Феррана перед возвращением в вагон-буфет еще раз осмотреть больного. Она продолжала ждать отца Массиаса, удивляясь его необъяснимому запозданию и все еще надеясь увидеть его, так как сестра Клер Дезанж не вернулась.
— Господин Ферран, прошу вас, скажите, бедняга в самом деле так плох?
Молодой врач снова осмотрел, выслушал, ощупал больного и, безнадежно махнув рукой, тихо произнес:
— Я убежден, что вы не довезете его до Лурда живым.
Все боязливо вытянули головы. Хотя бы знать, как его зовут, откуда и кто он! Ведь от несчастного незнакомца нельзя было добиться ни слова, он так и умрет в этом вагоне безыменным!
Сестра Гиацинта решила его обыскать. При данных обстоятельствах в этом не было ничего дурного.
— Господин Ферран, посмотрите у него в карманах.
Тот осторожно обыскал больного. В карманах он нашел только четки, нож и три су. Так больше ничего и не узнали.
В эту минуту кто-то сказал, что пришла сестра Клер Дезанж с отцом Массиасом. Тот, оказывается, разговаривал в одной из зал ожидания с кюре из церкви св. Радегонды. Все заволновались; казалось, найден выход из положения. Но поезд уже отправлялся, кондуктора закрывали дверцы вагонов, надо было спешно совершить соборование, чтобы слишком долго не задерживать поезд.