— Я же вам правду говорю! — наклонился к нему Михайлов.
— Сколько раз вы встречались с ним после знакомства? — Люсин словно не обратил внимания на эти слова Михайлова.
— Один-единственный раз, у меня на квартире.
— Что вы можете сказать по поводу его исчезновения? Что знаете об этом?
— Абсолютно ничего. Я к этому не причастен.
— Он не делился с вами планами на будущее? Не говорил, к примеру, как собирается провести завтрашний день?
— Нет. Мы говорили только об искусстве.
— Где вы приобрели эту икону?
— У одной старухи. Купил.
— За сколько?
— Не помню… точно. Задешево.
— Только что вы упомянули, что не верите в древние иконы, которые можно случайно купить у старухи за двадцатку.
— Разве?
— Представьте себе.
— Ну, двадцатку я употребил в фигуральном смысле, в том смысле, что дешево.
— А продали за пятьсот… Вы часто так продавали иконы?
— Нет. Это был первый и последний раз.
— А покупали?
— Я, знаете ли, чаще меняюсь.
— Это как понять?
— Старухи любят яркие, новые иконы, без дефектов и охотно отдают за них старые образа. Порой ведь берешь совершеннейшего кота в мешке — абсолютно черную доску! Никогда заранее не знаешь, что из нее получится. Отмоешь, потратишь время и труд, там, — он развел руками, — только пятна облупленной краски и дырки от оклада.
— Вот вы то и дело говорите: «Старуха, старухи…» Это основная ваша клиентура?
— Нет, конечно… Но с ними, естественно, чаще всего приходится вести дело. Да и кто в основном вокруг церквей трется? Старухи опять же…
— А у вас какие дела с церковью?
— Я же реставратор!
— Кто назначил цену за «Троицу»?
— Я.
— И он сразу согласился?
— Сразу. Сам даже взял стремянку и полез снимать.
— Видимо, не в пример вам он правильно распознал ценность вещи.
— Вряд ли…
— Почему вы так думаете?
— Они там, за рубежом, наслышаны о русском Эльдорадо, думают, что у нас Византия чуть ли не на улицах валяется. Купит какой-нибудь дурак попорченную доску восемнадцатого века, а дома у себя кричит, что это Рублев или Дионисий.
— А вы-то откуда знаете?
— Люди говорят.
— Они-то, конечно, все там простофили, — усмехнулся Люсин. — Этот, который у вас «Троицу» купил за пятьсот целковых, тоже, видимо, очень наивный мужик… С кем из иностранцев вы имели дело раньше? Кому и когда продавали иконы?
— Иконы я не продавал и с иностранцами, кроме этого, никаких дел не вел.
— Раньше вы утверждали, что и этого приняли за русского, поскольку он говорил без акцента, но потом одумались и сознались. Откуда на самом деле вы узнали, что он иностранец? Он вам представился?
— Женевьева сказала…
— Стоп! Значит, Овчинникова имела касательство к этому делу? Вы подтверждаете?
Михайлов кивнул и опустил голову.
— Вы подтверждаете? — чуть повысил голос Люсин.
— Да, подтверждаю.
— Какое?
— Она познакомила нас.
— Но вы утверждали, что познакомились случайно, в магазине на Арбате.
— Оно и было случайно в том самом магазине. Женевьева зашла с ним туда. Мы и встретились. Случайно. Мы ведь не договаривались встретиться.
— А что было потом?
— Потом она извинилась, сказала, что торопится, и ушла, мы же остались в магазине. Разговорились. Он спросил моего совета по поводу финифти… Одним словом, на улицу вышли вместе, он заговорил об иконах, и я пригласил его к себе. Тогда я и не собирался ему ничего продавать.
— Как она вас представила друг другу? Какими словами?
— Как обычно. Это мой друг, художник, а это месье такой-то, историк.
— А Овчинникова не сказала, куда торопится?
— Нет.
— И потом вы ее об этом не спросили?
— Как-то не пришлось… Я думаю, ей просто надоело возиться с ним. Она часто жаловалась, что приходится таскаться по всему городу.
— Она знала, что вы пригласили его к себе?
— Нет. Мы в тот день больше не виделись. И на другой день тоже.
— А о вашей сделке знала?
— Нет. Вообще, она тут абсолютно ни при чем.
— Ну а теперь-то она, надеюсь, знает, что вы продали икону?
— Конечно.
— Почему?
— Она же была там… в номере, когда вы распечатали коробку.
— Ну и…
— Она долго ругала меня, что я это сделал.
— Вы, конечно, рассказали ей о нашей встрече в гостинице?
— Конечно. Она настаивала, чтобы я все рассказал вам, но я ведь и так все рассказал!.. Почти все…
— Когда она сообщила вам, что видела икону?
— В тот день, когда вы меня… домой отвезли. Вечером.
— Что она имела в виду, когда только что порекомендовала вам говорить правду? Какую правду?
— О том, как все случилось… О знакомстве в магазине…
— Тем не менее вы не сразу и не очень охотно последовали ее совету.
— Не хотел ее впутывать. Разве непонятно? Она-то ведь ни в чем не виновата.
— Так. Хорошо. Теперь попрошу вас внимательно прочитать протокол и подписать его. Проследите, правильно ли я записал ваши ответы.
Михайлов пробежал глазами по строчкам — ему явно не читалось, он все думал о чем-то своем, потаенном, — и взял ручку, которую предупредительно пододвинул ему следователь.
— Все правильно.
— Благодарю. — Люсин промокнул подпись и спрятал протокол в портфель. — Вынужден предупредить, что нам еще придется, и, видимо, не раз, побеседовать с вами. Поэтому вам нужно будет возвратиться в Москву и на некоторое время воздержаться от поездок.
— Я арестован? — спросил Михайлов.
— Нет. В настоящее время я не нахожу эту меру необходимой. Но подписку о невыезде с вас возьмут.
— Хорошо. — с готовностью согласился он.
— Лучше всего нам будет вылететь в Москву сегодня же. — Люсин акцентировал слово «нам».
— Хорошо, — тут же согласился Михайлов и, чуть помедлив, спросил: — Женевьеве тоже надо будет возвратиться?
— Не-ет! — протянул Люсин. — Пусть Женевьева Александровна спокойно занимается своим делом… Хорошо, что напомнили! Она, поди, совсем уж заждалась.
Люсин позвонил к себе в номер и пригласил Женевьеву прийти.
— Заходите, пожалуйста! — крикнул он, когда она постучалась. — А вас попрошу побыть пока в моем номере, — шепнул он Михайлову и, легонько придержав его в кресле, метнулся навстречу Женевьеве, словно собирался открыть ей дверь.
Но она уже входила. Люсин посторонился, пропустил ее и резко повернулся. Он хотел видеть лицо выходящего Михайлова.
Тот, видимо, смотрел Женевьеве в глаза. Когда они поравнялись, он едва заметно кивнул. Это могло означать все, что угодно: от простого одобрения до «Я сделал так, как ты сказала». Люсин подумал, что, скорее всего, именно это и имел в виду Михайлов.
«Если, конечно, говорил в основном правду. Коли соврал, то кивок этот надо понимать так: “Все идет по плану, отвечай, как договорились”. Но успели ли они сговориться полностью, все отработать, предусмотреть… К моему приезду они, во всяком случае, подготовлены не были».
— Вы каким рейсом прилетели, Виктор Михайлович? — быстро обернувшись, спросил Люсин.
Михайлов был уже одной ногой в коридоре. Едва не споткнувшись, он замер и, медленно поворачивая голову, переспросил:
— Каким рейсом?
— Да. Во сколько вылетели из Шереметьева?
— В восемь пятьдесят пять…
— Ваше место было четырнадцать «Б»?
— Да… кажется, — озадаченно протянул Михайлов. — А что?
— Ничего! Ничего… Благодарю вас.
«Значит, билет он брал на свое имя, не таясь или не сообразив просто, что нужно таиться… Страху-то я на парня нагнал. Она же, — краем глаза глянул он на Женевьеву, — просто уверена, что за ним следили… Ну что же, это, пожалуй, не повредит…»
— Что, некрасиво с иконкой-то вышло, Женевьева Александровна? — спросил он, усаживая ее в кресло.
— Да, некрасиво! — Лицо ее покрылось красными пятнами.
— Вы должны были мне сказать…
— Я и хотела, но там были посторонние. — Она явно старалась побороть волнение. — Потом, мне нужно было поговорить с Виктором, выяснить… Иначе это походило бы на предательство. — Последнее слово она произнесла уже твердо и холодно.
— Понимаю ваши чувства. Вполне понимаю… Но прошел день. Вы встретились, возможно, и не раз, с Виктором Михайловичем, могли все спокойно обсудить, и тем не менее… Вы помните наш последний разговор, Женевьева Александровна?
Она опустила голову. На влажном виске ее в розоватой тени идеально причесанных платиновых волос мелко-мелко билась голубая жилка.
— Мы целый час беседовали с вами. Помните? И все об этой злополучной иконке. Ведь вы тогда уже не просто умалчивали, а сознательно старались увести меня с курса. Запиши я тогда ваши показания — вам бы пришлось подписаться под заведомой ложью. Разве не так?
— Так. — Она подняла голову и, чуть нахмурясь, посмотрела ему прямо в глаза. В сером свете пасмурного ленинградского дня ее удивительно голубые радужки казались почти такими же черными, как и зрачки. Или она сильно волновалась. — Я не думала, что это может быть так… важно.
— Это очень важно! Очень. Правда всегда важна, Женевьева Александровна, и для всех важна. Поверьте, мне неприятно говорить вам это. Но положение достаточно серьезно… Я хочу официально привлечь вас в качестве свидетеля и задать в этой связи несколько вопросов. — Он вынул чистый бланк. — Овчинникова Женевьева Александровна, год рождения?
— Тысяча девятьсот тридцать девятый.
— Адрес?
— Москва, Ленинский проспект, сорок семь, квартира шестнадцать.
— Место работы?
— Агентство «Интурист».
— Подпишите, пожалуйста, здесь, что осведомлены об ответственности согласно УК РСФСР за дачу ложных показаний.
Она подписала.
— Вы давно знакомы с Михайловым Виктором Михайловичем?
— Давно… Скоро два года. — И, словно предупреждая новый вопрос, добавила: — Он близкий мне человек.
— Вы осведомлены о характере его доходов?
— Что вы имеете в виду?
— Торговлю иконами.
— Он коллекционер, товарищ Люсин, а коллекционеры постоянно что-то выменивают, продают, покупают, но это не является для них заработком, поверьте! Я хорошо знаю Виктора и думаю, что этот случай единственный. Я сама уговорила его рассказать вам всю правду. Да мне и не пришлось его особенно уговаривать. Если бы не этот ваш приезд… он бы сам пришел к вам…
— Охотно верю. После нашего с ним знакомства в гостинице «Россия», безусловно, следовало прийти к такому решению. Но до этого! Вы помните, что было до?.. Вы как раз сидели у меня, когда мне позвонили, что какой-то человек спрашивает иностранца. Вспоминаете? Я сам вам могу сказать, к каким выводам пришли вы с Михайловым, так сказать, по первому варианту. Вы решили умолчать, а если удастся, даже запутать следствие, потому что были уверены в собственной безопасности. Надеялись, что мы не узнаем, откуда эта икона.
— Это не так, — все еще глядя прямо ему в глаза, покачала она головой. — Допускаю, хотя на самом деле все обстояло не так просто, но допускаю, что в отношении меня ваши обвинения справедливы. Но он здесь совершенно не виноват! Совершенно! Мы же не сговаривались с ним. Понимаете? Мы вообще не виделись до того случая в гостинице. Иначе зачем было ему приходить туда? Специально, чтоб навести вас на след?
«Совершенно резонно! Ах я дурак!.. — Люсин был раздосадован тем, что позволил себе увлечься и выпустил из рук нить допроса. — Непростительно! Надо немедленно что-то придумать, иначе инициатива будет потеряна, и мое эффектное появление пойдет насмарку».
— К этому я и хотел вас подвести, — улыбнулся он. — Как вы думаете, зачем он пришел в гостиницу?
«Господи, что это сегодня со мной?! Я же забыл задать этот вопрос ему! Не напомни она — я бы вообще, наверное, выпустил это из виду! Во килька какая…»
— Виктор рассказывал мне, что иностранец очень интересовался старинной мебелью, — он действительно интересовался, спрашивал, нет ли у кого знакомых торговцев. Конечно, он имел в виду не торговцев, а таких, как Виктор, коллекционеров… Виктор пообещал разузнать, разузнал, конечно, и, одним словом, нашел такого старичка. С этим и пришел он в гостиницу, чтобы отвести иностранца к старичку или же дать его адрес. Ясно?
— В общих чертах… А незаконность, неэтичность подобных операций его не смущали?
— Он, товарищ Люсин, — я о Викторе говорю — несколько не от мира сего. Мне кажется, что он видел в этом человеке не столько иностранца, сколько коллекционера. Понимаете?
— Нет, — жестко ответил он. — Этого я понять не могу… Кстати, этот изысканный, прекрасно говорящий по-русски джентльмен в недавнем прошлом был судим на своей родине как фашистский прихвостень… Это, так сказать, для общего сведения.
— Ой! — Она прижала ладони к щекам.
— Почему Михайлов просто не позвонил по телефону?
— Не знаю. Это уж вы у него спросите. Может, близко в этот момент находился, а может, номер забыл…
— Значит, вы говорите, что с того момента, как увидели икону, до того, как Михайлов пришел в гостиницу, вы не виделись с ним?
— Ну конечно!
— Почему? Разве не естественней было бы предупредить друга о грозящей ему опасности? Или, скажем, потребовать у него объяснений? Ведь вы же не знали, что он собирался продать икону?
— Не знала. Но…
— Вот видите! Но вы почему-то предпочли выжидать. Почему?
— Я тут же поехала к Виктору — у него, к сожалению, нет телефона, — но не застала его дома.
— Во сколько это было?
— Не помню точно… Вечером, возможно, часов около семи.
«Он сказал, что принимал в это время попа…»
— Соседа тоже не оказалось?
— Нет, он был дома. Он сказал, что Виктор пошел провожать какого-то священника. Я не стала ждать — ведь поди знай, что он отправится завтра в гостиницу! — и поехала домой. Утром была занята на работе, меня постоянно куда-то вызывали, минуты на месте посидеть не пришлось, потом была встреча с вами.
— На которой вы сделали все, чтобы запутать истину.
— Да. Но он об этом не мог знать…
— Почему вы не попросили Льва Минеевича передать Виктору, что он вам очень нужен?
— Я попросила.
«Прекрасно! Это легко проверить».
— А он?
— Обещал передать. Но Виктор вернулся в тот день поздно, старик уже спал, а утром, наверное, забыл… Если бы я только знала, что у нас так мало времени! Но кто мог подумать, что вы так быстро…
— Да, я понимаю вас, — кивнул Люсин, — не приди тогда Виктор в гостиницу — вы бы успели обо всем договориться и истина никогда бы не выплыла наружу. Так?
Она молча кивнула. Красиво очерченные нервные ноздри ее дрогнули, словно она вот-вот собиралась расплакаться.
— Я не думала, что все так серьезно… Мне казалось, что погоня за этой иконой только собьет вас с правильного пути. Иначе бы я все вам рассказала еще в тот раз, честное слово! Я-то ведь знала, что Виктор не имеет никакого отношения к этому исчезновению.
— Как иностранец познакомился с Михайловым?
— В комиссионном магазине, случайно.
— Расскажите, пожалуйста, подробней.
— Он — я имею в виду иностранца — как-то сказал мне, что очень интересуется искусством и собирает картины, бронзу и все такое. «Есть ли в Москве подобные магазины?» — спросил он. «Конечно, — сказала я, — есть». И он попросил меня сводить его в один из них в свободное от экскурсий время. Я обещала. В тот день…
— В какой?
— В понедельник… В тот понедельник у нас была только одна экскурсия, в Кремль. Сразу же после нее он подошел ко мне и напомнил о моем обещании. Мы взяли такси и поехали, сначала на Горького, потом на Арбат. Только входим мы в магазин — как вижу, стоит там Виктор и рассматривает картины! Я его окликнула. Он подошел, и, естественно, пришлось их познакомить.
— И как вы это сделали?
— Очень просто! «Познакомьтесь, говорю, это мой друг, он, как и вы, интересуется искусством».
— По-русски?
— Разумеется.
— Что же дальше?
— Завязался разговор, самый общий, конечно, ничего не значащие фразы. Потом он повел Виктора к прилавку посмотреть какие-то миниатюры, а я воспользовалась случаем и удрала.
— Не прощаясь?