— Но девицы могут протоптать дорожку к твоей двери, если ты пустишь в продажу наши благовония, — ответил Менедем. — И, если уж на то пошло, хорошенькие мальчики из дома напротив — тоже.
Это развеселило торговца, но он все равно покачал головой.
— Как делать шелк, как продавать шелк — вот в этом я разбираюсь. Но торговать благовониями? Полагаю, я слишком стар, чтобы приниматься за дело, которому не выучился, когда был моложе.
Пиксодар подался вперед на своем стуле.
— Хозяин, не позволишь ли мне…
— Нет, — оборвал Ксенофан. — Я уже высказал свое мнение и могу повторить его еще раз. Ты смыслишь в благовониях ничуть не больше моего. И пока я жив, все будет так, как я решил.
Будучи рабом, кариец не мог на это ничего возразить.
Соклей вспомнил афинский Лицей и как они обсуждали там различные типы характера, описанные Теофрастом: среди этих типов был «тугодум» — старик, который всегда испытывал что-то новое и вечно все портил. На такого не угодишь. Но Ксенофан отнюдь не был таким стариком: он вцеплялся мертвой хваткой в то, в чем знал толк.
Потом Соклею пришла на ум другая мысль. Он щелкнул пальцами и сказал:
— А еще у нас есть пурпурная краска из Библа. Если хотите, мы можем обменять ее на шелк. Я уверен, господин, что уж в краске-то вы разбираетесь.
Разумеется, они с Менедемом получили бы за краску больше в Италии, вдали от Финикии. Но они получат еще больше за шелк. В этом Соклей не сомневался.
Менедем шепнул двоюродному брату:
— Вот видишь? Краска пригодилась, хотя ты и ругался, что не знал о ней до самого последнего момента перед погрузкой.
Но Соклей едва расслышал брата, его внимание было приковано к Ксенофану. Здоровый глаз старика просиял.
— Краска? Надеюсь, в красках-то я разбираюсь, — заявил он. — Слушайте. Во-первых, Тир. О, до того как Александр отдал этот город на разграбление, в Тире делали лучшую пурпурную краску. С тех пор Тир уже не тот, самые искусные тамошние мастера были убиты или проданы в рабство. Арад, я полагаю, в наши дни стал первым в этом деле, ну а Библ отстает от него. Немного, но все-таки отстает.
— Я бы так не сказал. — Соклей мигом распознавал уловки торговцев. — И впрямь, в Араде делают больше краски, чем в Библе. Но вот лучше ли она? Я так не считаю, и, полагаю, очень многие со мной согласятся.
— Кто из нас занимается окрашиванием шелков? — возразил Ксенофан.
— Кто из нас торгует краской по всему Внутреннему морю? — парировал Соклей.
Они улыбнулись друг другу. Их реплики были традиционны и выверены, как фигуры в танце.
Пиксодар сказал:
— Мой хозяин прав.
И это тоже была неизбежная реплика.
Раб продолжал:
— Краска из Библа, может, и ярче, но краска из Арада более стойкая.
Соклей покачал головой.
И снова Менедем сделал следующий ход раньше, чем его сделал бы Соклей, проговорив:
— В каждом кувшине примерно котил краски. Она, может, не цвета красного вина, но в ней огромное количество сока улиток-багрянок. Сколько шелка вы дадите за один кувшин?
— И какого качества? — уточнил Соклей. — Краска, как вы правильно заметили, бывает разной, но ведь и шелк тоже бывает разным.
Они торговались до тех пор, пока за окнами не стемнело.
Пиксодар зажег лампы, которые слегка пощипывали края мрака надвигающейся ночи, но не отгоняли его. Знакомый запах горящего масла наполнил комнату.
Ксенофан начал зевать.
— Я старый человек, — сказал он. — Мне пора спать. Продолжим торг утром? Я полагаю, мы почти уже договорились.
— Поблизости есть постоялый двор? — спросил Соклей. — Прошлую ночь мы с братом провели на борту корабля. И нам хотелось бы нынче ночью поспать на чем-нибудь помягче палубы.
— Постоялый двор есть, причем совсем неподалеку, — ответил Ксенофан. — Я велю двум рабам принести факелы и проводить вас туда. И еще дам вам хлеба на ужин — Скилакс предложит вам столько вина, что вы сможете упиться вдрызг, но вот еду там полагается приносить свою. Хозяин приготовит мясо или рыбу, если вы ему заплатите.
Рабами оказались светловолосые фракийцы. Они болтали на своем непонятном языке, провожая Соклея и Менедема до постоялого двора. Их факелы давали не много света; Соклей вляпался в какую-то мерзость и пытался отскрести ее от ноги всю оставшуюся дорогу до заведения Скилакса. Они с Менедемом дали рабам Ксенофана по паре халков, и те поспешили назад к дому торговца шелком.
Внутри постоялого двора тоже горели факелы. Не весь дым выходил из дыры в крыше; он скапливался внутри главной комнаты большим удушливым облаком. Вонь горящего масла смешивалась с вонью этого дыма: на очаге Скилакса в чане что-то бурлило. Судя по запаху, Ксенофан использовал для освещения своего дома лучшее масло, чем владелец постоялого двора использовал для стряпни.
Однако здесь было неплохое вино, и Скилакса, казалось, нисколько не огорчало, что Соклей и Менедем едят свой хлеб и не дают ему ничего, что можно было бы бросить в булькающий чан.
Когда Соклей спросил насчет комнат, владелец постоялого двора сказал:
— Два обола за ночлег для двоих.
Он был не склонен торговаться. Когда Соклей попробовал было начать спорить, Скилакс просто мотнул головой:
— Если вам это не по нраву, незнакомцы, идите в другое место.
Но куда было пойти молодым родосцам в незнакомом городе в кромешной темноте. Соклей подумал, что он, пожалуй, смог бы найти обратный путь к «Афродите», но ему не хотелось снова спать на досках. Взглянув на двоюродного брата, он вручил Скилаксу две маленькие серебряные монеты.
Раб с лампой проводил Соклея и Менедема в комнату, где стояла всего одна кровать. Поставив лампу, раб втащил другую кровать из комнаты напротив. Потом он удалился, забрав с собой лампу и оставив комнату в стигийской темноте.
Соклей со вздохом сказал:
— Предлагаю лечь спать немедленно. Здесь все равно нечем больше заняться.
— О, кое-чем возможно заниматься даже в темноте, — ответил Менедем. — И если бы ты был маленькой хорошенькой флейтисткой…
— Я? — спросил Соклей. — А как насчет тебя?
И оба юноши рассмеялись.
Соклей ощупью добрался до кровати, снял тунику и укрылся ею. Он жалел, что не догадался захватить с собой и плащ, из которого получилось бы одеяло получше. Но в комнате было нехолодно: маленькое помещение было тесно заставлено, так что не слишком промерзло.
Соклей ворочался, пытаясь устроиться поудобнее. Скрип с другой кровати возвестил, что Менедем делает то же самое. Потом Соклей услышал, как его двоюродный брат захрапел, и почти сразу же после этого заснул и сам.
* * *
Проснулся он от того, что Менедем потряс его за плечо. Скупой тусклый свет пробивался сквозь щели ставней, прикрывавших узкое окно.
— Ты храпел, как пила, вгрызающаяся в твердое дерево, — сказал Менедем.
— Ну, положим, не один только я тут храпел! — ответил Соклей. — Интересно, они потрудились оставить нам ночной горшок? Если нет, я помочусь в углу.
Он заглянул под кровать и, к своему облегчению — как в переносном, так и в буквальном смысле, — обнаружил там ночной горшок.
Купив у Скилакса еще вина, чтобы прогнать остатки сна, молодые родосцы вернулись к Ксенофану.
* * *
— Добрый день, господа, — сказал им Пиксодар. — Мой хозяин еще не проснулся. Он велел мне накормить вас, если вы придете раньше, чем он встанет.
Кариец с поклоном вернулся в дом и принес гостям хлеб с сыром.
— Спасибо, — поблагодарил раба Соклей и добавил: — Его дело перейдет когда-нибудь к тебе, так ведь?
— Все может быть. — Пиксодар говорил нейтральным тоном, осторожно подбирая слова. — Боги не дали хозяину детей, которые остались бы в живых, поэтому такое вообще-то может случиться.
Но даже если бы Ксенофан на смертном одре и освободил Пиксодара, кариец все равно никогда не стал бы полноправным гражданином Коса. Вот его дети вполне могли бы ими стать, в зависимости от того, с кем бы они вступили в брак.
«Жизнь — изменчивая штука, — подумал Соклей. — Мысль не оригинальная, зато верная».
Они с Менедемом и Пиксодаром беседовали о том, о сем, пока полчаса спустя к ним не вышел Ксенофан.
— И все-таки мне кажется, вы просите за краску слишком много, — без лишних предисловий заявил торговец шелком.
Менедем улыбнулся своей самой обворожительной улыбкой.
— Но, мой дорогой… — начал он.
Он мог очаровать птиц на деревьях, сманив их вниз, или завлечь чужих жен к себе в постель, когда всерьез того хотел. Но он не сумел очаровать Ксенофана, который сказал:
— Нет. Это слишком много, говорю я. Нынешней ночью я долго размышлял, лежа в постели, и принял решение.
— Тогда ладно, — ответил Соклей, прежде чем Менедем успел подать голос.
Его главным оружием была прямота, а не шарм, как у двоюродного брата.
Соклей встал.
— В таком случае нам придется навестить Теагена…
Теаген был главным конкурентом Ксенофана.
— …Раз уж ты не хочешь соглашаться на наши условия. А если Теаген окажется таким же упрямым, ну, тогда, я не сомневаюсь, мы сможем продать краску более выгодно в Таренте или в каком-нибудь другом италийском городе.
И это было правдой, хотя шелк все же принес бы братьям больше прибыли.
Упоминание имени Теагена возымело желаемый эффект. Ксенофан выглядел так, как будто только что откусил кусок протухшей рыбы.
— Да Теаген вас одурачит! — негодующе проговорил он. — В его шелке полно узелков! А уж тонкость и прозрачность и в сравнение не идут с тонкостью и прозрачностью моих тканей!
— Не сомневаюсь, что вы правы, о почтеннейший. — Соклей продолжал стоять. — Но Теаген зато отличается сговорчивостью, и, по крайней мере, у нас будет что показать итальянцам. Пошли, Менедем!
Менедем тоже встал. Оба двоюродных брата двинулись к двери, хотя Соклею очень не хотелось упускать сделку, на обсуждение которой они потратили целый день.
— Подождите.
Это сказал не Ксенофан — это сказал Пиксодар.
Раб и хозяин начали тихо переговариваться, наклонившись друг к другу.
Соклей остался стоять на месте. Менедем начал было потихоньку придвигаться ближе к переговаривающимся, чтобы услышать, о чем идет речь, но спохватился, когда брат сделал едва заметный жест.
— Это грабеж, вот что это такое! — Ксенофан говорил достаточно громко, чтобы его услышали все соседи.
Пиксодар же, напротив, говорил очень тихо. Этот раб — раб, который когда-нибудь и сам сможет стать господином, — не повышал голоса, но и не прекращал говорить. Наконец Ксенофан вскинул руки и кивнул в сторону Соклея и Менедема.
— Хорошо, — ворчливо сказал он. — Заключим сделку. Кариец прав — нам и в самом деле нужна краска. Сотня кувшинов за тот отрез шелка, что вы присмотрели прошлым вечером.
* * *
Рабы принесли шелк на «Афродиту» и забрали краску, чтобы доставить ее в лавку Ксенофана. Наблюдая, как они выносят последние кувшины, Менедем заметил:
— Слава богам, что нашим отцам не придется передать дело всей жизни какому-нибудь рабу-варвару.
— И есть надежда, что нам тоже не придется этого делать, — ответил Соклей, после чего двоюродный брат бросил на него весьма странный взгляд.
Менедем решил не останавливаться в Галикарнасе, хотя тот и лежал рядом с Косом. Во-первых, капитану «Афродиты» не терпелось двинуться на север, добраться до Хиоса и раздобыть там знаменитого хиосского вина, чтобы отвезти его на запад. А во-вторых, во время своего прошлого визита в бывшую столицу Карии он оставил там одного взбешенного мужа и не спешил появиться в Галикарнасе вновь, во всяком случае, до тех пор, пока страсти слегка не остынут.
Двигаясь на веслах под легким ветром, «Афродита» миновала канал между материком и островом Калимносом и пристала на ночь к берегу Лероса, лежащего дальше к северу от Галикарнаса.
Соклей процитировал:
— «Все леросцы злы — за исключением разве что одного Проклея. Хотя и Проклей тоже истинный уроженец острова Лерос».
— Кто это сказал? — поинтересовался Менедем.
— Фокилид, — ответил его двоюродный брат. — Это правда?
— Надеюсь, что нет. Лерос и Калимнос — калидонские острова, о которых Гомер говорит в «Илиаде».
— Ну, с тех пор они сменили хозяев, — возразил Соклей. — Потому что в наши дни жители Лероса — ионийцы, колонисты с азиатского материка, из Милета.
Тут павлин опять начал вопить, и Менедем вздрогнул.
— Ты не представляешь, как я устал от этой грязной птицы!
— Еще как представляю! — заверил брата Соклей. — Я, наверное, устал от нее еще больше. Ведь ты почти весь день далеко от павлинов, на рулевых веслах, тогда как мне приходится выступать в роли пастуха.
Прежде чем Менедем успел заметить, что управление судном несравненно сложнее временного занятия его двоюродного брата, из-за кустов на берегу раздался громкий голос:
— Эй, кто это у 'ас так 'ромко кричит?!
— Иониец, точно, — самодовольно произнес Соклей. — Глотает все звонкие звуки в начале слов!
Он сказал это не очень громко, и Менедем так же тихо ему ответил:
— Да заткнись ты.
Потом, возвысив голос, отозвался на оклик незнакомца:
— Иди и посмотри сам!
— Ты не 'ахватишь меня в рабство и не увезешь в чужую страну? — спросил леросец тревожно.
— Нет, клянусь богами, — пообещал Менедем. — Мы торговцы с Родоса, а не пираты.
И, снова понизив голос, он добавил, обращаясь к Соклею:
— Тем более что все равно никто не купит какого-то престарелого хилого пастуха.
— Это верно, — ответил Соклей. — Но все равно было бы нечестно схватить беднягу после того, как ты пообещал его не трогать.
Однако Менедем не был склонен сейчас вступать в дискуссию.
Олух, который показался из-за лохматых кустов, и впрямь оказался пожилым и тощим, облаченным только в тунику из козьей шкуры шерстью вверх. Одно это заставило Менедема презрительно скривить губы: лишь неотесанные сельские мужланы предпочитали носить кожу, а не ткань. Ну а когда леросец подошел ближе, ноздри Менедема тоже затрепетали: этот тип не мылся уже очень давно, если вообще хоть раз в жизни мылся.
— Хорошо, — сказал местный, — 'от я. Кто тут кричал так, 'удто его кастрируют?
— Павлин, — ответил Менедем. — Если заплатишь халк, сможешь взойти на борт и посмотреть сам.
Он сомневался, что сумеет заполучить от местного две бронзовые монетки — даже одна могла оказаться для леросца слишком большой суммой.
Олух, одетый в козлиную шкуру, и впрямь не подумал достать деньги. Он просто уставился на Менедема и спросил:
— Кто? Ты 'урачишь меня, 'умаешь, раз я живу на маленьком 'шивом острове, ты можешь 'оворить мне 'се, что угодно, а я поверю. Как бы не так! Я 'наю, что таких тварей на самом 'еле нету. Сейчас ты еще начнешь рассказывать, что у тебя на 'орту трехглавый пес Аида Цербер или 'риады. Ты, наверное, 'умаешь, что я не в своем уме, а я тебе скажу — у меня с 'оловой 'се в порядке!
Он затопал прочь, гордо задрав нос.
— Да, ты его не одурачишь, — серьезно подтвердил Соклей.
И, словно стремясь доказать, что леросца и впрямь никак не одурачить, павлин испустил еще один вопль.
— Уж конечно, мне не под силу его провести, — согласился Менедем. — Он знает, что к чему, и никому не позволит утверждать обратное!
— Этот тип наверняка голосовал бы за то, чтобы Сократ выпил цикуту, — сказал Соклей.
— Интересно, почему он такой? — спросил Менедем.
— Ты сам ответил на свой вопрос. Этот человек уже знает все, что хочет знать. А стало быть, по его логике, любой, кто попытается рассказать ему о том, чего он не знает, непременно ошибается… И обязательно опасен в придачу, раз вздумал потчевать его ложью.
— Наверное, так и есть, — пожал плечами Менедем. — Но, с моей точки зрения, это слишком сложно. Вечно ты разводишь философию.
— Может, ты тоже не хочешь знать ничего нового? — с невинным видом поинтересовался Соклей.
Это заставило Менедема почувствовать себя слегка уязвленным.