— Сикон снова превзошел самого себя, — сказал он Менедему, бросив пустую оболочку креветки после того, как полностью высосал из ее хвоста мясо.
Подали новые булочки, а в придачу — кальмара. Потом рабы принесли плоские ячменные хлебцы и куски угря, приготовленного в сыре с луком-пореем, чтобы придать кушанью остроту.
— Наш хозяин воистину царь щедрости! — провозгласил тучный Телеф.
Очевидно, он решил, что угорь — последняя перемена опсона. То же самое подумал и Соклей, который присоединился к аплодисментам, когда в комнату внесли еще и морскую собаку.
— Царь щедрости! — вновь закричал Телеф, и никто ему не возразил.
Некоторые пирующие оставили свой хлеб почти нетронутым, чтобы отдать должное опсону. Но Соклей не последовал их примеру: лакомства лакомствами, но хлеб для него являлся основным предметом трапезы. «Сократ бы это одобрил, — подумал он, — даже если бы ему досталось куда меньше рыбы, чем остальным».
Трапезу завершали сладкие печенья и сухие фрукты. Рабы принесли маленькие чаши с водой для ополаскивания пальцев, затем вынесли столы из андрона. Они вернулись, чтобы вымести с пола рыбьи кости, куски хлеба и прочие объедки.
Вернувшись, рабы также захватили с собой венки и ленты, дабы пирующие могли украсить головы. И только потом принесли неглубокие чаши для питья с двумя ручками, а вместе с ними — кувшины с вином, кувшины с водой, огромный кратер для смешивания содержимого этих кувшинов, черпак и сосуд для разливания.
Соклей наблюдал за этими приготовлениями к симпосию со странными смешанными чувствами предвкушения и ужаса. Винный океан Диониса мог стать таким же штормовым, как Посейдоново море.
Первую чашу вина на симпосии никогда не выпивали до дна, по крайней мере несколько глотков обязательно оставляли, чтобы выплеснуть их, совершив возлияние в честь Диониса. Менедем смаковал сладкое, густое, крепкое золотистое хиосское вино. Отдавать богу даже несколько глотков этого напитка казалось ему постыдным и расточительным, но он все же, подобно остальным пирующим, выплеснул остаток из чаши, совершив либатий, и пропел гимн в честь Диониса.
— А теперь, — сказал его отец, — нам нужно выбрать симпосиарха, который руководил бы нами этой ночью. Кто поведет нас по винноцветному морю?
Все улыбнулись, ибо Филодем процитировал Гомера.
Ксанф быстро поднял руку. Все притворились, что не замечают его: в пьяном виде он был даже еще большим занудой, чем в трезвом.
Соклей тоже поднял руку. Это заставило Менедема последовать его примеру. Он любил своего двоюродного брата, но ему хотелось как следует налиться этой ночью, а он знал, что Соклей всю ночь будет приказывать хорошенько разбавлять вино водой.
— Пусть симпосиархом будет Менедем, — сказал Телеф. — Уж он-то знает, как хорошо проводить время.
Под смех и аплодисменты Менедем был утвержден в должности.
Соклей наклонился к брату и заметил:
— Мы с отцом уже почти дозрели до того, чтобы по пути домой цепляться за стену, как тот геккон, которого мы с тобой видели утром, но да помогут боги тем из наших друзей, что живут далеко отсюда.
Прежде чем Менедем успел ответить, Филодем похлопал его по плечу и недовольно произнес:
— Ты мог бы заслужить репутацию получше, чем репутация бражника.
— Всему свое время, — ответил Менедем так философски, как мог бы ответить Соклей. — Когда наступает время для дел — да будут дела. Когда приходит время симпосия — да здравствует вино.
Он махнул рабу.
— Флейтистки и акробатки пришли?
— Да, господин, — ответил раб. — Они уже ждут.
— Хорошо, хорошо. Позовем их после того, как нас дважды обнесут вином.
Менедем чувствовал себя генералом, выстраивающим свою армию в наилучшем порядке.
Он хлопнул в ладоши, и все пирующие (а теперь симпосиаты), а также все рабы поглядели на него.
— Пусть смешают вино.
Все подались вперед. Будучи симпосиархом, Менедем устанавливал, насколько крепким будет сегодня вино.
— Пусть его смешают в следующих пропорциях: три части воды и две части вина.
— Я думал, ты прикажешь смешать вино с водой один к одному и в мгновение ока заставишь нас упиться, как македонян, — проговорил отец Менедема. — Даже три к одному — крепковато.
Менедем ухмыльнулся.
— Так повелел симпосиарх.
Никто, кроме Филодема, не жаловался на такое решение. Даже Соклей лишь оперся на локоть, наблюдая, как раб смешивает вино и воду в большом кратере посреди андрона. Наверное, он потому был так спокоен, что тоже ожидал: его двоюродный брат прикажет смешать вино с водой в равных частях.
«А может, надо было пить неразбавленное вино?» — подумал Менедем.
Но тут же покачал головой, отвергая эту идею. Тогда все слишком быстро заснут. Он хотел ощутить вкус вина — да, но он хотел еще насладиться симпосием всеми прочими возможными способами, пока будет это вино потягивать.
Когда вино смешали с водой, раб наполнил онохойю из кратера и стал разливать из нее напиток в чаши симпосиатов. Он начал с гостя, возлежащего на дальнем ложе, и продолжал наполнять чаши, постепенно приближаясь в Менедему и его отцу.
Когда чаша Менедема была наполнена, он поднял ее за обе ручки. Даже разбавленное водой, вино было сладким и крепким.
Все выпили разом: Менедем показывал пример остальным симпосиатам. Допив до дна, он сделал знак рабу, и тот, вновь зачерпнув онохойей из кратера, по второму разу наполнил чаши.
Теперь, прежде чем выпить, Менедем сказал:
— Пусть каждый что-нибудь споет или произнесет речь!
Речи произносились в той же последовательности, в какой наливалось вино. Как только Ксанф начал свою декламацию, Менедем понял, что совершил ошибку: торговец выдавал — слово за словом, и слов этих было невероятно много — ту самую речь, которую он не так давно произносил на ассамблее.
— Сегодня я слышал это уже дважды, — сказал Лисистрат, опрокидывая чашу куда быстрей, чем требовалось.
— Прости, дядя, — ответил Менедем. — Я не хотел…
Когда очередь дошла до Соклея, он пересказал речь, которую произнес Брасид у стен Амфиполя, закончив пояснением:
— Великие дела свершались там в прежние дни, когда в Амфиполе не было Кассандра.
— Этот афинский автор вложил свои слова в уста спартанца, или я — египтянин! — заявил Ликон. — Спартанцы обычно не говорят на ассамблеях, и они фыркают и заикаются вместо того, чтобы выпаливать что-то единым духом.
— Вполне возможно. — Соклей вежливо склонил голову перед старшим. — Никто, кроме самого Фукидида, никогда не узнает, какие из описанных в его книгах речей были действительно произнесены, а какие, по его мнению, лить следовало бы произнести.
— А ты что думаешь, дядя? — спросил Менедем Лисистрата.
Отец Соклея снял со стены лиру и под ее аккомпанемент спел стих Архилоха, в котором поэт, обольщая девушку, обещает, что он только ляжет на ее живот и лобок, но не войдет в нее.
Симпосиаты громко захлопали в ладоши.
— Конечно, мы всегда им так говорим! — крикнул кто-то, и все засмеялись.
Лисистрат махнул Менедему.
— Теперь твоя очередь.
— И впрямь. — Менедем встал. — Я прочту вам отрывок из «Илиады», в котором Патрокл убивает Сарпедона.
Эллинский язык, на котором он начал декламировать, был даже старше и звучал старомоднее языка, на котором писал Архилох:
Снова герои вступили в решительный спор смертоносный,
И опять Сарпедон промахнулся блистательной пикой;
Низко, над левым плечом острие пронеслось у Патрокла,
Но не коснулось его; и ударил оружием медным
Сильный Патрокл, и не праздно копье из руки излетело:
В грудь угодил, где лежит оболочка вкруг твердого сердца.
Пал воевода ликийский, как падает дуб, или тополь,
Или огромная сосна, которую с гор древосеки
Острыми вкруг топорами ссекут, корабельное древо, —
Так Сарпедон пред своею колесницей лежал распростертый,
С скрипом зубов раздирая перстами кровавую землю.
Словно поверженный львом, на стадо внезапно нашедшим,
Пламенный бык, меж волов тяжконогих величеством гордый,
Гибнет, свирепо ревя, под зубами могучего зверя, —
Так Менетидом воинственным, царь щитоносных ликиян,
Попранный, гордо стенал и вопил к знаменитому другу… [1]
Менедем так и не успел пересказать слова Сарпедона, обращенные к Главку, потому что Ксанф выпалил:
— Во имя эгиды Зевса, агривяне убили слишком мало ликийцев во время Троянской войны! Всего на расстоянии брошенного с Родоса камня в море до сих пор полно вонючих пиратов!
— Даже Геракл не смог бы добросить камень отсюда до Ликии, — сказал педантичный Соклей, но все остальные в андроне закивали, соглашаясь с Ксанфом.
Ликия лежала меньше чем в восьмистах стадиях к востоку отсюда, и за каждым ликийским мысом могли притаиться проворный пиратский пентеконтор или даже еще более проворная гемиолия, только и выжидающие момента, чтобы ринуться на судно честных торговцев.
Вместо того чтобы продолжать декламацию, Менедем кивнул отцу, который тоже выбрал отрывок из Гомера: из «Одиссеи», то место, где Одиссей и его товарищи ослепили циклопа Полифема. Перед этим Одиссей хитроумно представился циклопу как Никто, и когда другие циклопы спросили сородича, что случилось, он, естественно, не смог назвать им имя обидчика. Получалось, что его ослепил Никто, а не Одиссей или даже что его не ослепил никто. Симпосиаты улыбались этой игре слов.
— А ну-ка снова наполни чаши, — велел Менедем рабу, присматривающему за кратером. — И на этот раз возьми чаши поглубже. А потом приведи флейтисток и акробаток. — Он возвысил голос: — Пейте, друзья! Впереди еще много вина!
Чаши поглубже оказались удобными кубками. Они были почти такими же красивыми, как и мелкие чаши на высоких ножках, с которых начали симпосиаты, но в них входило почти вдвое больше вина.
Менедем опрокинул кубок залпом. Так как он был симпосиархом, остальные последовали его примеру.
Евноя и Артемис, наигрывая на авлосах, двойных флейтах, застольную афинскую песню, начали свой танец. Флейтистки носили шелковые хитоны, настолько тонкие, что сквозь них было видно — девушки спалили волосы на лобках в пламени ламп, Симпосиаты издавали одобрительные возгласы и подбадривали танцовщиц. Вскоре возгласы зазвучали вдвое громче, потому что вслед за флейтистками в андроне появилась акробатка Филина — идя на руках. Она была полностью обнажена, ее умащенная маслом кожа поблескивала в свете ламп.
Когда приветственные возгласы собравшихся стали еще громче, Филодем подтолкнул Менедема.
— Девушки довольно миловидны, — сказал Филодем. — В этом им не откажешь.
— Я рад, что ты доволен, — ответил Менедем.
Его отец был человеком с нелегким характером, но честным.
— Надеюсь, шум не побеспокоит твою жену на женской половине.
Мать Менедема умерла; его отец женился пару лет назад на юной девушке и надеялся на рождение новых детей.
— У нас и прежде бывали здесь симпосии, — пожал плечами Филодем. — Если шум станет невыносим, Бавкида может заткнуть уши воском, как сделали люди Одиссея, проплывая мимо острова сирен.
Он склонил голову к плечу, прислушиваясь к музыке.
— И к тому же эти красотки неплохо играют на флейтах.
— Одна из них может чуть погодя поиграть и на моей флейте, — сказал Менедем. — В этом деле они тоже хороши.
Его отец засмеялся.
Потом оба засмеялись еще громче. Сделав по комнате несколько сальто, Филина приземлилась на колени Соклея. Вместо того чтобы хорошенько пощупать красотку или немедленно начать с ней заигрывать, тот поспешно скинул ее со своих колен так, словно обжегся.
— Филина не кусается, Соклей, — заметил Менедем. — Если только ты сам не захочешь, чтобы она тебя укусила.
Он запрокинул голову и засмеялся; да, он хорошо почувствовал силу вина.
Соклей пожал плечами.
— Небось акробатка выбрала меня потому, что я молод, в надежде, что я по уши в нее влюблюсь. — Он снова пожал плечами. — Боюсь, ее надежды не оправдались.
— Ну и ладно… Кто-нибудь другой очень скоро вставит клин в ее зарубку, — ответил Менедем, словно толковал о кораблестроении, а не о том, что подвластно Афродите.
Соклей казался трезвым, даже когда бывал пьян.
«Бедняга», — подумал Менедем.
И конечно, Филина вскоре прижалась к Ксанфу, который тут же начал очередную многословную речь.
«Интересно, он собирается заласкать красотку до смерти или заболтать ее до смерти?» — изумился про себя Менедем.
Он уже выпил столько, что это показалось ему очень смешным. Он приказал рабу пойти по кругу и наполнить чаши симпосиатов вновь.
Телеф дал Артемис выпить из его кружки, после чего залез рукой под ее тунику.
— Какая у тебя гладкая маленькая попка, — сказал он, лаская флейтистку.
— Внутри она еще глаже, — ответила та и, взявшись за спинку ложа, выставила зад.
Телеф обошел вокруг девушки и проверил ее утверждение на практике.
Менедем помахал Евное.
Он был хозяйским сыном. Он нанял ее и остальных девушек. Флейтистка поспешила к нему.
— Чего желаешь? — спросила она.
Менедем сел, а Евноя пристроилась рядом на полу, мотая головой вверх-вниз, потом, повинуясь его жесту, перебралась на ложе и припала к юноше. Ее дыхание было сладким от винных паров. Евноя, как и Артемис, тоже оказалась гладкой внутри.
ГЛАВА 2
Размахивая тряпкой, Эринна бежала к паве.
— Убирайся прочь от моих трав, противная тварь! — кричала сестра Соклея. — Кыш!
— Что именно она склевала? — поинтересовался Соклей из дальнего угла сада, когда птица неохотно отступила.
— Ящерку, — ответила Эринна.
И вправду, хвост уже исчезал в клюве павы.
— Я не возражаю, когда павлины едят ящериц и мышей, — продолжала Эринна. — Но они в придачу клюют фенхель и тмин! Ты небось их плохо кормишь.
— Ничего подобного! — Соклей негодующе указал на ячмень в широкой миске, из которой клевали две другие павы. — Они едят почти столько же, сколько рабы. Я только что подумал, что ячменный хлеб понравился бы им не меньше, чем нравится нам.
Эринна возвела глаза к небесам.
— Вот что, пусть они едят где-нибудь в другом месте, а не там, где я выращиваю травы.
— Вообще-то могло быть и хуже, — заметил Соклей.
Ужасающий крик, отдаленно напоминавший звук сигнального рожка, донесся от двери соседей и подтвердил, что все и впрямь могло быть гораздо хуже.
— Менедему приходится держать в доме павлина. Он вытворяет то же самое, что и павы, но к тому же вчетверо больше кричит.
— Не могу дождаться, пока ты скрестишь с ним всех пав, — ответила сестра. — Не могу дождаться, пока ты заберешь всех птиц на «Афродиту», и поднимешь парус, и отплывешь с ними в далекие края.
— Теперь недолго осталось, — заверил сестру Соклей. — Суда уже начинают спускать на воду, и Менедем жалеет о каждом дне, который проводит здесь наша галера.
— Я буду по тебе скучать, — сказала Эринна. — По тебе, но не по этим противным, несносным тварям.
А тем временем пава, которую она выгнала из травяного садика, снова подбиралась к растениям, без сомнения надеясь, что хозяйка о ней забыла. Но забыть о такой большой птице было не так-то легко. Эринна снова взмахнула тряпкой, и пава отступила.
Соклей мог поклясться, что видел гнев в черных птичьих глазах-бусинках.
— Послушай, тебе вовсе не обязательно самой охранять сад. Ты можешь поручить это рабыне…
— Вчера я пыталась так сделать, — хмуро ответила Эринна. — Но рабыня обращала больше внимания на кружку вина, чем на пав, и, боюсь, некоторое время нам будет не хватать чеснока… У нормальных людей в садах водятся только улитки и гусеницы, а не эти… эти… пернатые козы! Да, пернатые козы — вот кто они такие!
Не успел Соклей ответить, как павлин в дядином доме снова испустил боевой клич. Все соседские собаки залились лаем. Они то и дело заходились лаем с тех самых пор, как Соклей с Менедемом принесли домой павлина и пав. Запах птиц, вероятно, казался собакам очень соблазнительным, и они были не прочь попировать, а павлин к тому же так шумел, что напоминал о своем присутствии даже тогда, когда ветер дул в другую сторону.
Очередной кошмарный крик в соседнем доме повлек за собой не менее кошмарные проклятия.