Вот он догоняет ее, вот он уже возле. Чаров не смотрит на него, он оборотил голову в сторону проходящего отряда.
— Леночка… Елена… — прокричал почти над ухом амазонки Лосев.
Она испуганно повернула голову…
— Простите… — пробормотал смущенный хорунжий, осаживая лошадь. — Господи, да что это такое? — Не его Лена, а госпожа Стрельская была амазонка.
Сразу радостно стало на душе хорунжего, будто камень тяжелый свалился.
— Петя, Петя, — окликнул голос его из толпы, когда он нагонял полк, он узнал голос матери, но не остановился и поскакал знакомыми улицами. Вот поворот, вот и дом с зелеными ставнями, коновязь знакомая. Он соскочил с седла. Ноги его дрожали от волнения. Одним прыжком он был уже на пяти ступеньках и позвонил.
Ответа не было.
Видно, ушли встречать, подумал он и, обойдя двор, вошел в ворота.
Калитка со скрипом отворилась, и он прошел на знакомый двор.
— Ой, Асман! — крикнул он малайку.
— До-бой[82], — раздался из сада голос караульщика, и, не дожидаясь появления Асмана, Лосев сам пошел в сад.
Навстречу ему, переваливаясь, шел Асман.
— А, тюра, саломат[83], с Памира пришел, — сказал он, отвешивая низкий кулдук[84], в надежде на щедрый на чай.
— Да вернулся, а что господа?
— Господа? Ушли на тамашу, — сказал караульщик, указав пальцем в сторону, откуда слышалась музыка.
Отлегло от души Лосева, и он закурил папироску.
Подожду, подумал он, сейчас должны возвратиться, и стал ходить по двору.
Раздался звонок. Сердце его сильно забилось, близость свидания казалась чем-то невероятным.
— Наконец! — крикнул хорунжий и бросился отворять. На террасу вошел толстый чиновник военно-народного правления, а за ним, пыхтя, ввалилась его жена, такая же дородная и упитанная, как и ее благоверный. Чиновник удивленно смотрел на офицера, который не менее был поражен этим появлением. Полное разочарование выражало его лицо.
Видя смущение Лосева, чиновник подошел к нему и, осклабившись в противную улыбку, свойственную старым выслужившимся чиновникам областных правлений, приподняв фуражку, спросил:
— С кем имею честь?
Хорунжий сказал.
— Памирец?
— Да.
— Вы, вероятно, к Гладковым?
— Да, да, — нетерпеливо проговорил Лосев.
— Так их здесь нет, — сказал чиновник, — я живу в этом доме. — И лицо его снова осклабилось.
Какое гадкое лицо, подумал Лосев, подлость какая-то написана будто на нем.
— Милости просим к нам чайку откушать, — выступила вперед дородная чиновница, — я думаю, с дороги-то устали.
— Ах, очень вам благодарен, только я не могу, я спешу, меня мама ждет, а вот вы меня очень одолжите, если скажете, где живут теперь Гладковы.
— А вы разве ничего не слышали? — растягивая последнее слово, проговорила чиновница, предвкушая удовольствие, столь присущее маргеланским дамам поделиться важною новостью.
Не то испуг, не то ужасное предчувствие чего-то недоброго охватило Лосева. Замуж вышла, подумал он…
— Что такое, говорите, ради Бога, — подбежал он к чиновнице.
— Вы не слышали? — повторила та. — Да ведь все только об этом и говорят: ведь Елена-то Николаевна вторая неделя, как скончалась…
Если бы чиновница сказала, что его Леночка уже замужем или уехала, бросила его, надсмеялась над его чувством, — он бы поверил — он был готов к этому. Но смерть, смерть — это невозможно, невероятно, это было чересчур неожиданно и жестоко — он не поверил, он не допускал возможности смерти своего сокровища. Как! Она умерла, он больше никогда, никогда не увидит ее, не услышит ее голоса, не почувствует ее теплой, мягкой ручки? Нет, это невероятно — этого не бывает.
— Нет! — закричал он, схватив за плечо чиновницу и тряхнув ее. — Вы лжете, этого быть не может. — Он все забыл в этот момент, ему казалось, что перед ним не чиновница, а какое-то ужасное чудовище, разрушившее вдруг все его счастье, всю его жизнь, он тряс за плечо оторопевшую женщину и сквозь зубы шипел: ложь, ложь, все ложь…
— Что вы, что вы, да вы, никак, спятили, — отбояривалась от него чиновница и, вырвавшись из сжимавшей ее руки Лосева, разразилась целым потоком брани.
Не резкий поступок Лосева обидел ее, нет, ничуть. Она ему не придавала значения, ей обидно было, что ее называли лгуньей, когда она передавала действительный факт, соври она, как это часто бывало, она огрызнулась бы и только, но, чувствуя за собою правду, она была оскорблена до глубины души и не могла простить этого, по ее мнению, невоспитанному офицеру.
Лосев не слышал потока ругани маргеланской кумушки и не заметил, как она, хлопнув дверью, ушла в комнаты. Он стоял, прислонясь к столбу, поддерживающему террасу, и только повторял одно и то же: «Не может быть, нет, это неправда, неправда».
К нему подошел чиновник. Убитый вид офицера, странная, разыгравшаяся на глазах его сцена, были непонятны ему.
— Да, это правда, господин хорунжий, это правда очень прискорбная, но, к сожалению, действительная, — сказал он, — сначала барышня заболела, да в два дня и померла, потом и старики за нею отправились — царство им небесное, напрасно вы и супругу мою обидели — истинную всю правду она сказала…
Но Лосев уже не слушал чиновника, он прислонился лицом к стене, корпус его судорожно задрожал, и зарыдал он, как ребенок.
Пораженный случившимся, стоял возле него толстяк, глядя на серого, запыленного, в боевых доспехах офицера, рыдавшего так громко, так отчаянно, безнадежно.
Видно, жених и есть тот самый, про которого слыхал он от жены, подумал чиновник, и ему стало жаль бедного казака, он простил ему грубый поступок с женою и даже упрекал ее в душе за безучастие к человеческому горю.
А там, на холерном кладбище, три свежие могилки с белыми крестами приютились около самой ограды: ни цветочка, ни венка не видать на них, только степной ветер наносит туда мелкий песок, поднимет его, завертит столбом, пронесет по кладбищу и умчит вихрем далеко в степь, крутя по дороге засохшие листья.
18. Рождественские праздники. Похороны в укреплении. Весна
Скучно и однообразно тянулись дни на Памирском посту. Работы по сооружению улиток, заготовка терескена на зиму и другие приготовления занимали большую половину дня. Почта приходила раз в неделю, и все с жадностью хватались за письма и газеты, читая в них новости, совершившиеся полтора месяца тому назад. Наконец прибыл и начальник гарнизона, капитан Генерального штаба Кузнецов, произвел смотр — и все опять втянулось в старую колею. В начале октября вдруг выпал глубокий снег, покрыв своею пеленою и укрепление, и юрты. Температура заметно падала, наступили морозы, прибыл и транспорт, доставивший все необходимое шаджанцам, а вслед за ним закрылись и перевалы. Сообщение было прекращено, почта не приходила, и небольшая семья шаджанцев мирно зажила своею серенькою жизнью, отрезанная от всего мира громадною снежною стеною. Морозы все усиливались, и памирская зима разразилась со всеми своими вьюгами и метелями. Ежедневно на ближайшую высоту высылался наблюдательный пост на случай появления противника, были отправлены разъезды в сторону афганцев, но все было тихо, никто не появлялся, да и кому бы в голову пришло двинуться теперь в поход, когда из юрты носа высунуть нельзя, а если выходить на воздух, то только разве по службе. Хлеб пекли хороший, суп с консервами или щи из сушеной капусты были великолепны, баранина имелась своя, водка, вина и коньяк были — чего же лучше? Даже книги и карты, всегдашние спутники офицера в походе, и те имелись и разнообразили длинные скучные вечера.
Вот с наступлением сильных морозов удушье сделалось необыкновенно чувствительным. Бывало, во время сна хватаешься за грудь и чувствуешь, будто кто-то мощной рукой давит горло.
Вскочишь, закричишь, но напрасно — еще хуже становится от движения, наоборот, нужно по возможности оставаться спокойным, так как пароксизм удушья и без того был вызван резким движением во сне. Утром иногда во рту появлялась запекшаяся кровь, и многие жаловались на необыкновенную слабость.
Наступили и дни Рождества Христова, и на «крыше мира» зажглась первая елка.
Заботами капитана Кузнецова раздобыли дерево, солдатики наделали украшений, и свечи самодельные появились, и вот 24 декабря в одной из самых больших юрт поставили «елку», украсили ее и зажгли. Сколько торжества-то было! Гармошка, скрипка, гитара — все появилось на сцену, даже и спектакль, неизменный «Царь Максимилиан», сошел блестяще. По приказанию начальника гарнизона была выдана водка и угощение для солдат, а офицерство по-своему справляло этот торжественный день, ознаменовав его небольшой кутежкой.
Наступил и новый год, первый новый год, встреченный русскими на Памире. Скромно встретили его шаджанцы, пожелав друг другу счастья и здоровья в наступающем 1893 году. Уже нескольких человек недосчитывали они, а недалеко от крепости уже успело вырасти маленькое шаджанское кладбище, приютившее под свою сень вечных памирцев.
Ужасно тяжело действовала на всех в укреплении смерть кого-либо из членов отряда. Без священника, без обряда погребального хоронились покойники, провожаемые своими товарищами. Грустно было видеть эту картину.
На руках в сплетенной самими шаджанцами корзине несли солдаты погибшего собрата. Уныло раздается нестройное пение «Святый Боже!». Слезы выступают из глаз при звуке погребального пения. Вот и крест, наскоро сколоченный из оставшихся от построек брусков.
Положили покойника в яму. Начальник отряда читает отходную и провозглашает вечную память, горнист играет погребение, барабан бьет отбой.
Могйла зарыта, и все идут грустные, молчаливые, у каждого на душе одна мысль, что вот-вот и его очередь скоро настанет.
Мало-помалу привыкали памирцы к суровой зиме, и она уже казалась им в порядке вещей. Но вот наступил март. Стало заметно теплее. Перевалы один за другим открывались, а вместе с ними возобновилось и почтовое сообщение. Целая груда газет, писем, известий появилась в укреплении, все ожили, приободрились в надежде скорой смены. Наступила и Пасха. В страстную субботу все приводилось в порядок, украшалось и готовилось к параду. Куличи, пасха — все было заготовлено из навезенного киргизами молока, и вот над «крышею мира» впервые раздалось «Христос воскресе!». Салюты из пулеметов нарушили тишину, царившую над укреплением. Первый раз слышали седоглавые вершины этот радостный возглас, и они, освещенные весенним солнцем, будто вторили горсточке православных воинов, собравшихся у подножия их. «Воистину Воскресе!» — как бы отвечало эхо из черных ущелий. Пасхальный парад, затем христосование офицеров с солдатами, питье водки, пляска, гармония и разные солдатские игры длились три дня, а потом наступили и занятия. Во время зимы, когда гарнизон не мог производить строевых учений, благодаря суровой погоде офицеры занимались словесными занятиями с нижними чинами, но, лишь только настали первые весенние дни, опять начались правильные учения. Маршировка, гимнастика, прикладка, рассыпной строй, а параллельно с тем стрельба и сторожевая служба велись самым исправным образом.
Несмотря на требовательность начальника отряда и строгость его в случае каких-либо упущений, солдаты любили капитана Кузнецова за его заботы о них, и приятно было слышать солдатские отзывы о своем начальнике. «Капитан наш — отец», — говорили шаджанцы. Сами солдаты помимо начальства собрали деньги и поднесли шашку на память своему командиру с надписью. Тронутый, капитан с благодарностью принял подарок, но вернул затраченные деньги солдатикам.
Вместе с весною проснулась от тяжкого зимнего сна и вся природа сурового Памира. Седоглавые вершины как будто стряхнули свою зимнюю пелену, под которою безмятежно спали они в течение многих месяцев, укрытые ею от трескучих морозов и снежных буранов. Шумные водяные потоки, посылаемые с их вершин, как первые вестники весны, весело побежали во все стороны Памира, пробуждая на пути своем уснувшие мрачные долины.
Один за другим стали открываться перевалы, и с Ферганою установилось правильное сообщение. Целая груда писем и газет сразу была получена шаджанцами, и они, как голодные звери, набросились на эту так долго ожидаемую добычу.
Легче становилось у каждого на душе при сознании, что вот скоро, скоро прибудет сменный отряд и изнуренные шаджанцы после тяжелой первой зимы на Памире снова возвратятся в Фергану, а оттуда и на родину.
Наконец прибыла и смена под начальством капитана Зайцева, и новый отряд занял гарнизон в Шаджанском укреплении.
Передача поста не затянулась долго, в одну неделю все было закончено, и оба отряда, помолившись Богу, простились друг с другом, пообедали вместе в последний раз, выпили спирту и расстались.
Снова началась однообразная жизнь на Памирском посту, снова начались работы по сооружению более удобных жилищ, возводились цейхгаузы, баня, выстроена была метеорологическая будка, строилось офицерское собрание, и вместо низких неудобных землянок вырастали мало-помалу сносные, сложенные из сырцового кирпича и камня жилища.
Время от времени начальником отряда были высылаемы разъезды по направлению к афганским владениям, и капитан Кузнецов произвел рекогносцировку по Дарвазу, дойдя до крепости Кала-и-Ванч. Но все было тихо, нигде афганцы не показывались на нашей территории, и только жители таджикских селений Шугнана и Рошана жаловались на жестокость своих поработителей и умоляли начальника Памирского поста ходатайствовать перед русскими властями о принятии их под покровительство России.
19. Рекогносцировка Ванновского. Встреча с афганцами
Между тем в укрепление стали поступать донесения таджиков, что афганцы стягивают свои войска к границам Бухары, а из Кала-и-Бар-Пянджа производятся постоянные рекогносцировки по Шугнану и Рошану.
Таким образом, вопреки соглашению России с Англией, состоявшемуся в 1873 году, афганцы самовольно захватили Шугнан и Рошан, где, производя насилия над населением и собирая незаконную подать с него, наносили несомненный ущерб нашему обаянию на Памирах и среди соседних ханств.
Это обстоятельство вынудило русское правительство, охранявшее до сих пор прилегающие к Памиру ханства высылкою туда время от времени джигитов из Шаджанского укрепления, на этот раз послать в долину реки Бартанга, то есть в глубь Рошана, рекогносцировочную партию[85], чтобы указать афганцам, что Россия не отказывается от своих прав на Памирские ханства, а, напротив, считает их своим законным владением, как входившим в сферу влияния Кокандского ханства, покоренного ею. Другою причиною снаряжения рекогносцировочной партии служило также то обстоятельство, что восточная часть Памира, обладающая важным продольным путем от долины Алая к Гундукушу, непригодна для постоянной оседлой жизни вследствие суровости климата в этой части Памира, между тем как Рошан и Шугнан возможны для обитания в течение круглого года и, по имеющимся расспросным сведениям об этих ханствах, земли их хорошо обработаны и легко могут служить для продовольствия небольших отрядов.
Таким образом, на начальника рекогносцировочной партии штабс-капитана лейб-гвардии Преображенского полка, причисленного к Генеральному штабу, С. П. Ванновского была возложена обязанность собрать точные сведения касательно этого вопроса, разрешение которого в утвердительном смысле могло привести к устранению тех огромных расходов, которые несла казна по доставке продовольствия на Памиры для Шаджанского отряда из долин Ферганы.
В инструкции, данной штабс-капитану Ванновскому, предписывалось произвести рекогносцировку от крепости Таш-Кургана рошанского вниз по Бартангу до впадения его в реку Пяндж, а равно путей из долины Бартанга в долины Язгулема и Ванча, связав таким образом неизвестные европейцам части Рошана и Дарваза с конечным пунктом исследований, произведенных в том же году капитаном Кузнецовым. Ввиду же того что между Россией и Англией уже завязались дипломатические переговоры об очищении Рошана и Шугнана афганцами, начальнику партии предписывалось избегать вооруженных столкновений с афганскими постами, так как при малочисленности казачьего конвоя, данного в распоряжение Ванновского, всякое столкновение с афганцами могло иметь в случае неуспеха гибельные последствия, как для партии, так и для туземного населения; особенно для последнего ввиду мстительности афганцев, которые не простили бы ему услуги, оказанной русским войскам. Кроме того, Ванновскому было поручено собрать расспросные сведения о настроении жителей Рошана и Шугнана по ту сторону реки Пянджа и о значении для России озера Шива, а также производство, насколько возможно, подробной съемки маршрута.