На улице ее взгляд упал на собственное отражение в витрине магазина мистера Поттера. Она была похожа на зобастого голубя. Ну, конечно. Она слишком туго зашнуровала корсет, от этого и почувствовала себя плохо, от этого вспотела так, словно на дворе стоял август.
Остановившись на краю тротуара, она раздумывала, идти ли с покупками домой или выяснить раз и навсегда…
Она пошла в противоположную от дома сторону. На улице, где жил дядя Дэвид, выстроились в два ряда тележки, на которых были навалены подтяжки, шапки, фартуки, картофель. Коляска без лошади, зрелище довольно необычное для этой бедной улицы, с грохотом остановилась, когда с задней оси соскочила цепь. Уличные торговцы принялись ругаться, испуганная лошадь рванулась с места, потянув за собой фургон, а пара мальчишек, которым по правилам следовало бы сидеть в школе на уроке, издевательски закричали невезучему владельцу нового средства передвижения: – Заводи лошадь! Заводи лошадь!
Суматоха, продолжавшаяся не более минуты, отчетливо запечатлелась у нее в памяти. «Я надолго запомню эту сцену», – подумала она с каким-то непонятным удивлением, хотя все это – испуганная лошадь, луч света, блеснувший на болтающейся цепи не имеет ко мне ни малейшего отношения.
Дверь у дяди Дэвида была открыта, но в приемной никого не было. Она села и стала ждать. Взяла со стола «Иллюстрейтид ньюспейпер» Фрэнка Лесли, но читать не смогла. Не двигаясь, словно замороженная, сидела она, дожидаясь, когда на лестнице раздадутся шаги дяди Дэвида, и страшась этого.
– Для врача, – сказал дядя Дэвид, – тело – это только машина. Как экипаж без лошади для механика. И ничего больше.
Она не могла поднять на него глаз и разглядывала свои ногти: розовые, аккуратно подстриженные, блестящие как раковины.
– По тому, что ты мне сказала, – продолжал он мягко, – мне уже ясно, в чем дело. Но все равно я должен осмотреть тебя.
Какой стыд, жгучий, невыносимый стыд. Как только у людей хватает смелости пройти через это.
– Ложись и накройся простыней. Я выйду. Будешь готова, позови меня.
Она лежала совершенно неподвижно. Корсет, рубашка, нижние юбки были сложены на стуле и в том, что они лежали на виду в чужой комнате было что-то неприличное. Она закрыла глаза, чтобы не видеть ни своих вещей, ни потолка, ничего. Затем позвала дядю Дэвида.
Простыня была поднята, прохладный воздух остудил ее тело, она почувствовала прикосновение холодного металла. Руки у нее были сжаты в кулаки. Я не здесь. Это не я.
Простыню опустили.
– Одевайся, – услышала она голос дяди Дэвида. – Потом поговорим.
Голос был сухим, лишенным всяких эмоций, и она поняла, что он подавляет гнев. Значит, это правда.
И тут ею овладел страх. Панический страх, такой же сильный, как если бы она стояла в бурю на краю обрыва или лежала ночью одна в огромном доме и слышала, как кто-то поднимается по лестнице. Она заставила себя встать, одеться, завязать шнурки на ботинках. Слезы текли у нее по щекам, она беззвучно рыдала.
Вернувшись, дядя Дэвид мягко, без всякого намека на гнев, сказал:
– Не плачь, Хенни.
Но слезы все равно продолжали течь у нее по щекам.
Старик отвернулся. На подоконнике жалкие серенькие воробышки, бедняки Дэна, чирикая, чистили перышки. Старик смотрел на них, барабаня по столу карандашом. Спустя минуту он снова заговорил:
– Ты мне расскажешь об этом, Хенни?
Она открыла рот, но изо рта не вылетело ни звука. Наконец, ей с трудом удалось прошептать:
– Я не могу.
– Ну, ладно. Рассказывать, собственно, и нечего. Это случилось, и все. По крайней мере, вы любите друг друга, а это главное.
Что ж, он, как всегда, подходил к вопросу с практической точки зрения. Что случилось, то случилось. Теперь надо подумать о том, что делать дальше. Этот его подход, отсутствие каких бы то ни было упреков и то, что он сумел подавить свою ярость, могли бы стать для нее утешением и опорой, источником надежды, если бы не слова «по крайней мере, вы любите друг друга».
Слезы прекратились. В отчаянии пытаясь собраться с мыслями, она переводила глаза с предмета на предмет: книги, лекарства на полках.
– А нет ли какого-нибудь средства? Губами дядя Дэвид изобразил улыбку.
– Есть средства, которые излечивают многое, но не это. – Он посмотрел на Хенни с нежностью. – Тебе придется выйти замуж. Немедленно. В буквальном смысле слова.
Хенни наклонила голову.
– Немедленно, – настойчиво повторил дядя Дэвид, затем спросил:
– Он знает об этом? Хенни покачала головой.
– Ты должна сегодня же сказать ему, Хенни.
«К чему твоя гордость? Положи голову на плечо этому старику, признайся ему во всем: ах, дядя, ты же говорил, что некоторые мужчины не могут подолгу оставаться с одной женщиной, ты же предупреждал».
– Я скажу, что ребенок родился преждевременно. Никто ничего не заподозрит, если я так скажу. Я позабочусь об этом, Хенни. Теперь, когда это случилось, ты должна быть мужественной.
– Я не знаю, смогу ли я, дядя Дэвид.
– Сможешь.
– Ты уверен больше, чем я сама.
– Ты сможешь, потому что ты должна.
Помогая ей надевать пальто, он сжал ее плечо теплой крепкой рукой и, открыв дверь, еще раз повторил:
– Милая моя Хенни, главное – вы любите друг друга. Помни об этом.
Она ждала Дэна на лестнице. В полутьме, пока он искал ключи, она одним духом выпалила то, что должна была сказать:
– Дэн, у меня будет ребенок.
Несколько часов, прошедших до встречи с Дэном, она не переставая думала, как ей себя вести. Отругать его за то, что он ее забыл; очаровать, надев кокетливую шляпку и платье с кружевным воротником; нежно взять за руки; зарыдать; заставить ревновать (каким образом, дурочка?) – она перебрала в уме все эти возможности и все их отвергла. Вместо этого она в конечном итоге просто и без обиняков выпалила: «У меня будет ребенок».
Он распахнул дверь с такой силой, что она ударилась о стену. Войдя, бросил на спинку стула свое пальто – Хенни заштопала в нем дыру, прожженную в лаборатории – и положил на стол книги, которые держал в руке. Она увидела, как он закусил губу.
– Откуда ты знаешь?
– Ходила утром к дяде Дэвиду.
– Господи, только не к нему!
– Почему?
Он достал сигарету и чиркнул спичкой. Она тут же погасла в его дрожащих пальцах.
– Он уверен? Это точно?
– Это точно.
Сколько раз взбегала она по этой лестнице, и дверь была открыта, а Дэн ждал ее с сияющим лицом и распростертыми объятиями, сгорая от нетерпения. Сейчас они стоят в разных углах комнаты. Он зажег другую спичку и поднес ее к газовой лампе; слабое пламя рассеяло царивший в комнате полумрак.
– Что он сказал? Он был в ярости?
Что мы должны немедленно пожениться. Что самое главное – это наша любовь друг к другу.
– Он был немногословен.
– Но что-то он должен был сказать. – Дэн смотрел в пол. – Наверное, готов был убить меня.
– Ну, от этого было бы мало пользы.
– Я разрушил его хорошее мнение обо мне… о нас обоих.
– Не уверена. По-моему, ему было очень жаль, что все так получилось.
Жалость. Она больше, чем грусть. «Зрелище, достойное жалости», – говорим мы, имея в виду нечто такое, что вызывает у нас грусть и в то же время жалость, потому что случившегося можно было избежать.
Ей пришло в голову, что несмотря на свои страдания, она думает в категориях преподавательницы английского, и она улыбнулась, понимая, насколько неуместна сейчас эта улыбка.
Дэн заметил улыбку. Он боится, что у меня начнется истерика, подумала Хенни, когда он подошел к ней.
– Сними пальто, сядь, а может, тебе прилечь? Бросив взгляд на кровать, она прошла мимо и уселась на стул у окна. Почувствовала на плече руку Дэна.
– Не бойся, Хенни. Нам нужно поскорее пожениться, только и всего.
Его голос показался ей эхом. У нее было ощущение нереальности происходящего. Словно со стороны услышала она собственный голос:
– Но ты же не хочешь.
– Я хочу, Хенни! Конечно же, хочу. Это получилось немного раньше, чем я… но мы справимся, и все будет хорошо, – и он повторил умоляющим тоном: – Не бойся, Хенни.
– Все это время… сначала ты говорил, что мы не можем этого позволить, а затем и вовсе перестал касаться этой темы.
– Наверное, я боялся ответственности. Счета, плата за квартиру, я не хотел думать об этом. Поверь, я чувствовал себя виноватым. Для тебя было бы лучше, если бы тебе встретился другой человек.
Хенни закрыла лицо руками. Другой человек был бы для тебя лучше, сказал он. Внутри у нее была лишь пустота. Все остановилось. Все.
– Хенни, посмотри на меня. Я вовсе не в восторге от собственного поведения. Пожалуйста, не плачь. Я не выношу слез.
– Я не плачу. – Она подняла голову. Она выглядела как сама смерть. Увидев, что Дэн по-настоящему расстроен, она испытала мстительное удовлетворение.
– Ты сумеешь быстро забыть про мои слезы. Мисс Люси Марстон поможет тебе в этом.
– О чем ты говоришь?
– Я полагаю, это ясно.
– Она-то к этому какое имеет отношение? О чем ты подумала? Девушка… хорошенькая девушка, но таких десятки… Неужели мужчина не может поговорить с девушкой без того, чтобы все тут же не начали подозревать… – он запнулся и замолчал.
«Если бы я могла поверить ему. Может, он говорит правду».
Она встала и, отдернув штору, выглянула в окно. По улице шел фонарщик; его продвижение отмечалось появлением в сгущавшейся тьме слабых пятен света. Он был единственным живым существом на пустынной улице.
Дэн повторил:
– Мы должны как можно скорее пожениться, Хенни.
Она резко обернулась.
– Нет. Я не хочу, чтобы ты женился на мне, потому что «мы должны». – Что-то сильное, бесшабашное, бунтарское всколыхнуло ей душу, заставив выйти из состояния апатии. – Я заслуживаю большего. Я не стану жить с человеком, который будет тыкать мне этим всякий раз, когда нам случится не сойтись во мнениях.
– Этого никогда не случится.
– Мы всегда будем думать одинаково? Но это же смехотворно. Ты не можешь всерьез говорить это.
– Я имел в виду, что не буду «тыкать тебе этим».
– Твоему слову больше нельзя верить. Он спокойно спросил:
– Тогда чего же ты хочешь?
Прислонившись головой к ледяной раме, она думала: «Хочу, чтобы все было как в начале. Чтобы ты смотрел на меня так, как тогда на Бруклинском мосту, когда ты сказал «Я люблю тебя, Хенни. У нас с тобой впереди много прекрасных лет, целая жизнь».
– Хенни, скажи что-нибудь. Посмотри на меня. Если ты не выйдешь за меня замуж, что же ты будешь делать?
– Не знаю, – она услышала собственный смех, противный, дребезжащий, – покончу с собой, наверное.
– Боже мой, Хенни!
– Кому какая разница? Ты думаешь, я актерствую, чтобы вызвать у тебя жалость? Или угрожаю тебе, хотя зачем бы мне было это нужно? Нет, я и вправду считаю, что моя смерть не многих огорчит. Что меняется от того, жива я или нет, для моей семьи, для тебя, для всего мира? О, конечно, мои родные поплачут какое-то время, вспоминая меня. Тебя какое-то время, ну, может, пару месяцев, будет мучить совесть. Друзья семьи будут обсуждать это между собой: «Как вы думаете, эта дочка де Ривера, говорят, она… Нет, не может быть… Да, моя дорогая, я слышала…» А потом жизнь войдет в прежнее русло; но я, по крайней мере, буду избавлена от всех забот.
Слова будто возвышали ее над ним. И она искренне верила в то, что говорила. Как-то вдруг гнев сделал ее сильной.
Его же эти слова привели в ужас.
– Хенни, не говори так!
Он обнял ее и прижался щекой к ее волосам. Она ощутила его теплое дыхание, услышала его бормотание:
– Не говори о смерти. Пожалуйста. Ты пугаешь меня. Но ее тело, словно окаменев, не отзывалось на крепкое объятие. Ни слова о своем двухнедельном молчании, о своем равнодушии.
И вдруг она осознала, что он подавляет рыдание.
– Я знаю, я не всегда вел себя как положено мужчине. Я причинил тебе боль. Посмотри на меня, Хенни, пожалуйста.
Он взял ее за подбородок, и она увидела слезы в его глазах.
– Я не хотел, чтобы ты страдала. Но со мной нелегко. Я совершаю много ошибок, я не слишком внимателен. Но я исправлюсь, поверь мне.
– Хотелось бы.
– Тогда поверь мне. Я раскаиваюсь. О Господи, как я раскаиваюсь.
С таким выражением лица нельзя лгать. Нет, это невозможно.
– Поверь мне и отныне всегда верь мне.
Она молчала. Желание верить боролось с сомнениями и колебаниями. Но его слезы растопили ее сердце. Болезненный нарыв недоверия и горя в ее душе прорвался, она разрыдалась.
– Я не хочу умирать, – рыдала она. – Я не это имела в виду.
– Конечно, нет. Ты будешь жить. Милая моя Хенни.
Он целовал ей волосы, их слезы смешались, они прижались друг к другу, и его губы нашли ее губы. Ее обволакивало тепло его тела; в нем растаяли ее страх, ярость, чувство уязвленного самолюбия, и им на смену пришло спасительное облегчение.
– Ты чудесная, храбрая.
– Не знаю.
– Да. Да. Чудесная и храбрая.
Они долго стояли, прижавшись друг к другу, потом Хенни улыбнулась и привычным жестом откинула прядь волос у него со лба.
– Я позабочусь о тебе, Хенни. И я поговорю с дядей Дэвидом, пусть даже ему и хочется убить меня.
Теперь она могла смеяться.
– Да он вовсе этого не хочет.
– Я позабочусь о тебе. Не бойся ничего. Я здесь с тобой. Я всегда буду с тобой.
Да, да, забыть обо всем, ни о чем не спрашивать, начать с начала.
– Я не понимаю этой внезапной спешки, – сказала, нахмурившись, Анжелика. – И почему твой отец идет в этом вопросе на поводу у Дэна.
– Папа рад за меня.
– Все это какая-то загадка. Ни с того ни с сего твой отец начал его нахваливать. Он такой образованный, он ученый. Какое это имеет значение?
«Это потому, что папа знает, какой несчастной я себя чувствовала, – подумала Хенни. – А может, он догадывается и об истинной причине «спешки».
– Подожди до весны, – вступила в разговор Флоренс. – За зиму мы как следует все подготовим. Теперь, когда вы обручены, можно не торопиться.
– Флоренс, мы не хотим ждать.
– Тогда придется поспешить с приглашениями. Ах, Хенни, устроим все у меня. Ты будешь спускаться по лестнице. Я украшу перила гирляндами из аспарагуса…
– Спасибо тебе за предложение, но я бы не хотела пышной церемонии. И пусть все состоится у нас дома.
– Но у Флоренс было бы так красиво, – возразила Анжелика. – Тебе не следует отказываться.
– Папа будет счастлив, если мы устроим свадьбу здесь.
– Пожалуй, она права, – нехотя согласилась Флоренс. – Ты же знаешь, он до сих пор переживает, что я выходила замуж не у нас дома.
Анжелика вздохнула. «Она не испытывает радости, – подумала Хенни, – вот если бы я выходила замуж за того, кто ей нравится, она бы чувствовала себя куда бодрее». И, как ни странно, ею овладела жалость к матери, которую постигло, как та сама считала, очередное разочарование.
– По крайней мере, позволь мне помочь с платьем, – сказала Флоренс, исполненная энергии и добрых намерений. – Белый бархат? Нет, не бархат, его так редко можно носить. Лучше парча или муаровый шелк. Тогда ты сможешь после надевать его на званые обеды. Ты ведь такая практичная.
– Сомневаюсь, что мы будем ходить на званые обеды.
– Ну, не будешь же ты все время сидеть в четырех стенах, живя в Нью-Йорке. Итак, пойдем по магазинам в понедельник. Начнем с Бродвея, с «Лорд энд Тейлор». Потом «МакКрири». Мы с Уолтером решили дать тебе Чек, чтобы было с чем начинать.
Хенни почти не слышала ее. Все было под контролем. О ней заботились.
Правда, однажды ночью она проснулась в холодном поту от кошмара: она поднималась по крутой лестнице с ребенком на руках – он был таким тяжелым – подходила к комнате Дэна и звонила в дверь; она звонила и звонила, но никто не открывал ей, и она с ужасом понимала, что он на ней не женится.
Проснувшись, она потянулась к кольцу, дешевенькому бриллиантовому кольцу, принадлежавшему матери Дэна. Она любила вертеть его на пальце, видя в нем доказательство и обещание. Затем положила руку на живот, где уже зрела новая жизнь, которая зародилась благодаря Дэну и которая соединила их.