Сзади к ней подошел парень в чесучовом пиджаке и рубашке с отложным воротником, улыбаясь мне поверх ее головы. У него были короткие рыжие волосы, а лицо, как сморщенное легкое. В жизни не видал такого урода. Он легонько похлопал маленькую женщину по макушке.
– Пошли, котенок, домой пора. Она яростно накинулась на него.
– Тебе что, не терпится поливать свои проклятые бегонии? – завопила она.
– Тише, котенок…
– Руки прочь, насильник чертов! – заорала она изо всех сил и плеснула ему в лицо остатки из стакана. Там было не больше чайной ложки виски и пару кусочков льда.
– Черт побери, бэби, я твой муж! – заорал он в ответ, хватаясь за платок и вытирая лицо. – Дошло? Муж твой.
Она страстно зарыдала и бросилась ему в объятия. Я обошел их и выбрался вон. На всех коктейлях одно и то же, вплоть до диалога.
Гости струйками вытекали из дома на вечерний воздух. Замирали голоса, заводились моторы, люди перебрасывались прощальными возгласами, словно мячиками. Я вышел через стеклянные двери на выложенную камнем веранду.
Отсюда склон сбегал к озеру, неподвижному, словно спящая кошка. К небольшому причалу была привязана белым фалом весельная лодка. У дальнего берега, который был не так уж далеко, лениво, как конькобежец, описывала круги черная водяная курочка. От нее даже ряби не шло по воде.
Я растянулся в алюминиевом шезлонге, зажег трубку и стал покуривать, размышляя, какого черта я здесь делаю. Роджер Уэйд явно мог держать себя в руках, когда хотел. Встречу с Лорингом он провел на высоте. Я бы, пожалуй, понял, если бы он заехал Лорингу по его острому подбородочку. Конечно, это было бы против правил, но Лоринг позволил себе гораздо больше.
По правилам – пока их не отменили – нельзя в комнате, полной народу, угрожать человеку и бить его по лицу перчаткой, особенно если рядом стоит твоя жена и ты фактически обвиняешь ее в том, что она погуливает. Если учесть, что Уэйд только что вышел из крепкой схватки с крепкими напитками, он оказался на высоте. И даже более того. Правда, я не видел его пьяным. Не знаю, каков он в пьяном виде. Я даже не был уверен, что он алкоголик.
Разница тут большая. Тот, кто иногда просто выпивает лишнего, в пьяном виде остается сам собой. Алкоголик – настоящий алкоголик – абсолютно меняется.
Угадать, как он себя поведет, невозможно. Можно лишь точно сказать, что вы столкнетесь с совершенно незнакомым человеком.
Позади раздались легкие шаги. Эйлин Уэйд спустилась с террасы и села рядом на краешек шезлонга.
– Ну, что вы скажете? – спросила она спокойно.
– О джентльмене, который любит помахать перчатками?
– Да нет. – Она нахмурилась. Потом засмеялась. – Ненавижу, когда устраивают сцены. Хотя врач он прекрасный. Он уже закатывал такие сцены чуть ли не всем нашим соседям. Линда Лоринг не потаскуха. И выглядит, и разговаривает, и держится по–другому. Не знаю, почему д–р Лоринг так себя ведет.
– Может, он бывший пьяница, – сказал я. – Многие после лечения впадают в ханжество.
– Возможно, – сказала она и стала смотреть на озеро. – Как здесь тихо.
Казалось, писателю должно быть здесь хорошо – если писателю вообще бывает где–нибудь хорошо. – Она обернулась ко мне. – Значит, Роджер вас не уговорил?
– Смысла нет, м–с Уэйд. Ничем не могу помочь. Я ведь уже объяснял.
Чтобы вовремя прийти на помощь, надо не спускать с него глаз ни на минуту. А это невозможно, даже если забросить все другие дела. Человек может сорваться с цепи в мгновение ока. Кстати, по–моему, на него это не похоже. Он мне кажется вполне уравновешенным.
Она взялась за край соседнего шезлонга и подалась вперед.
– Если бы он дописал книгу, все, наверное, уладилось бы.
– Тут я не могу ему помочь. Она смотрела вниз, себе на руки.
– Можете, раз он вам верит. Это самое главное. Или вам противно жить у нас и получать за это деньги?
– Ему нужен психиатр, м–с Уэйд. Только хороший, не шарлатан.
Она встрепенулась.
– Психиатр? Зачем?
Я выбил пепел из трубки и подержал, чтобы она остыла.
– Я, конечно, дилетант, но могу сказать. Ему кажется, что в подсознании у него скрыта какая–то тайна, и он не знает какая. Это может быть сознание вины – собственной или чужой. Он считает, что пьет оттого, что не может вспомнить. Наверное, это событие произошло, когда он был пьян, вот он и напивается, чтобы снова впасть в это состояние, в полную отключку. Это задача для психиатра. Дальше. Если это не так, тогда он напивается просто потому, что любит пить или не может с собой справиться, а тайну выдумал себе в оправдание. Но писать и уж, во всяком случае, закончить книгу, он не может из–за пьянства. Итак, вывод: не может дописать, потому что сам оглушает себя выпивкой. А если наоборот?
– Нет, это – нет, – сказала она. – Роджер очень талантливый. Я совершенно уверена, что его лучшие книги еще впереди.
– Я же сказал, что рассуждаю, как дилетант. Вы как–то заметили, у меня в гостях, что он, может быть, разлюбил свою жену. А если и тут наоборот?
Она поглядела в сторону дома, потом повернулась к нему спиной. Я поглядел туда же. В дверях стоял Уэйд и смотрел на нас. Я увидел, как он зашел за стойку бара и стал доставать оттуда бутылку.
– Не останавливайте его, – быстро сказала она. – Никогда этого не делаю.
Никогда. Наверное, вы правы, м–р Марлоу. Делать нечего – он должен сам от этого избавиться.
Трубка остыла, я спрятал ее в карман.
– Раз уж мы так глубоко копаем – как насчет моего вопроса?
– Я люблю своего мужа, – просто сказала она. – Может быть, не так, как в молодости. Но люблю. Молодость бывает только раз. Человек, которого я тогда любила, умер. Погиб на войне. У него, как ни странно, были те же инициалы, что у вас. Теперь это не важно – правда, иногда мне кажется, что он не умер.
Тело так и не нашли. Но это часто случалось.
– Она пристально и испытующе взглянула на меня.
– Иногда – не часто, конечно, – в тихом баре, или в пустом вестибюле хорошей гостиницы, или на пароходной палубе, рано утром или очень поздно вечером, мне начинает казаться, будто он ждет меня где–то в тени, в уголке, и я сейчас его увижу. – Она помолчала, опустив глаза. – Это так глупо, мне даже стыдно. Мы очень любили друг друга – той безумной, непонятной, невероятной любовью, которая бывает раз в жизни.
Она умолкла, словно в забытьи, глядя на озеро. Я снова обернулся к дому. Уэйд стоял в дверях со стаканом в руке. Я перевел взгляд на Эйлин, Для нее я сейчас не существовал. Я встал и пошел к дому. Стакан в руке Уэйда был налит до краев. Глаза у него были нехорошие.
– Как продвигаются дела с моей женой, Марлоу? – Губы у него дернулись.
– Я за ней не ухаживаю, если вы об этом.
– Именно об этом. Вы тут вечером лезли к ней целоваться. Много про себя воображаете. Не выйдет, приятель. Нос не дорос.
Я хотел его обойти, но он загородил путь широким плечом.
– Не торопитесь, старина. Посидите еще. У нас в гостях так редко бывают сыщики.
– Скоро совсем не будет, – сказал я. Он запрокинул стакан и, отпив глоток, нагло ухмыльнулся.
– Рано вы начали, сопротивляемость у вас низкая, – заметил я. – Впрочем, что толку в словах.
– О'кей, дорогой воспитатель. Неужели не слыхали, что пьяницу воспитывать – гиблое дело? Пьяницы не перевоспитываются, друг мой. Они разлагаются. Местами это очень противно. – Он снова поднес стакан к губам и допил почти до дна. – А местами жутко. Но говоря изысканным языком нашего милейшего доктора Лоринга, этой паршивой сволочи с черным саквояжем, оставьте в покое мою жену, Марлоу. Конечно, вы на нее положили глаз. Все кладут. Хотите с ней переспать. Все хотят. Проникнуть в ее мечты, ощутить аромат ее воспоминаний. Может, и я хочу. Но проникнуть некуда, приятель. Там пусто, пусто, пусто. Останетесь один в темноте.
Он допил и перевернул стакан вверх дном.
– Вот так, Марлоу. Пусто. Ничего там нет. Уж я–то знаю.
Поставив стакан на край стойки, он зашагал к лестнице, стараясь держаться прямо. Опираясь на перила, поднялся на несколько ступенек, остановился и сверху посмотрел на меня с невеселой улыбкой.
– Простите за дешевый сарказм, Марлоу. Вы славный малый. Жаль, если с вами что–нибудь случится, – Что, например?
– Может, вы еще не слыхали о вечном волшебстве ее первой любви – о парне, который без вести пропал в Норвегии? Вы бы не хотели пропасть без вести, а, дружище? Вы мой личный родной сыщик. Вы нашли меня, когда я затерялся среди дикого величия Ущелья Сепульведа. – Он поводил ладонью по отполированным перилам. – От души было бы жаль, если бы и вы затерялись. Как это тип, который сражался в рядах британцев. Он так затерялся, что неизвестно, был ли он на самом деле. Может, она его просто выдумала для забавы?
– Откуда мне знать?
Он продолжал смотреть на меня, на переносице обрисовались глубокие морщины, рот горько скривился.
– Откуда нам всем знать? Может, она и сама не знает. Малыш устал. Малыш слишком долго играл в поломанные игрушки. Малыш хочет баиньки.
Он ушел наверх.
Вскоре появился Кэнди и начал прибираться в баре – ставил стаканы на поднос, проверял, что осталось в бутылках – не обращая на меня внимания. Во всяком случае, так мне казалось. Потом он сказал;
– Сеньор. Один хороший выпивка остался. Жалко его пропадать. – Он показал на бутылку.
– Вот ты и выпей.
– Gracias, Senor, no me gusta. Un vaso Cerveza, no mas. Стакан пива ? мой предел.
– Молодец.
– Хватит и одного алкаша в доме, – заметил он, не сводя с меня глаз. – Я говорю хорошо по–английски, нет?
– Конечно, замечательно.
– Но думаю по–испански. Иногда думаю про нож. Босс – парень что надо.
Ему помощь не требуется, hombre. Я за ним присматриваю, понял?
– Хоршо же ты присматриваешь, фраер.
– Hijo de la flauta, – процедил он сквозь зубы. Подхватил поднос со стаканами и вскинул его на плечо, поддерживая ладонью как заправский официант.
Я подошел к двери и вышел на улицу, размышляя о том, почему выражение «сын флейты» превратилось в испанском языке в ругательство. Долго размышлять не стал. Слишком много других тем для размышлений. Беда семейства Уэйдов была не в пьянстве. За пьянством скрывалось что–то другое.
Попозже вечером, между половиной десятого и десятью, я набрал номер Уэйдов. После восьми гудков повесил трубку, но телефон тут же зазвонил. Это была Эйлин Уэйд.
– Только что кто–то звонил, – сказала она. – Почему–то решила, что это вы. Как раз собиралась в душ.
– Да, это я, но звонил просто так, м–с Уэйд. Когда я уходил, Роджер был какой–то странный. Наверно, я теперь за него как бы отвечаю.
– С ним все в порядке, – сказала она. – Крепко спит. По–моему, он все–таки разволновался из–за доктора Лоринга. Наверно, наболтал вам всяких глупостей.
– Сказал, что устал и хочет спать. На мой взгляд, это разумно.
– Если он больше ничего не сказал – тогда конечно. Что же, спокойной ночи, м–р Марлоу, и спасибо за звонок.
– Я не говорю, что он больше ничего не сказал. Наступила пауза, затем:
– Нам всем иногда приходят в голову бредовые мысли. Не относитесь к Роджеру слишком всерьез, м–р Марлоу. В конце концов, у него богатое воображение. Это естественно. Не надо было ему начинать пить так скоро.
Пожалуйста, постарайтесь обо всем забыть. Наверное, он вам к тому же и нагрубил.
– Нет, не нагрубил. Разговаривал вполне разумно. Ваш муж хорошо в себе разбирается. Это редкий дар. Некоторые люди всю жизнь изо всех сил утверждают собственное достоинство, которого у них и в помине нет. Спокойной ночи, м–с Уэйд.
Она повесила трубку, а я достал шахматную доску. Набил трубку, расставил фигуры, как на параде, проверил, чисто ли все выбриты, все ли пуговицы на месте и разыграл партию Горчакова–Менинкина. Семьдесят два хода, неудержимая сила атакует неподвижный объект, битва без оружия, война без крови, а все вместе – такая усердная и бесполезная трата умственных способностей, какую встретишь разве что в рекламных агентствах.
Глава 25
Неделя прошла спокойно, я занимался бизнесом, хотя заниматься было особенно нечем. Однажды утром позвонил Джордж Питерс из агентства Карне и рассказал, что он случайно проезжал по Ущелью Сепульведа и из чистого любопытства заглянул к д–ру Верингеру. Однако доктора там уже не было. Там трудилось полдюжины землемеров, наносили участок на карту. Никто из них слыхом не слыхивал про доктора Верингера.
– У бедняги все оттяпали, – сообщил Питерс. – Я проверил. Ему дали тысчонку отступного, чтобы не возиться, а землю поделили на жилые участки, и кто–то заработает на этом миллиончик. Вот в чем разница между уголовщиной и бизнесом. Для бизнеса надо иметь капитал. Иногда мне кажется, что другой разницы нет.
– Замечание циничное и верное, – сказал я, – но на крупную уголовщину тоже требуются капиталы.
– А кто их предоставляет, дружище? Уж наверно, не те ребята, что грабят винные лавки. Пока. До встречи.
Уэйд позвонил мне в четверг, без десяти одиннадцать вечера. Язык у него еле ворочался, но я все–таки его узнал. В трубке слышалось тяжелое, отрывистое дыхание.
– Мне плохо, Марлоу. Совсем паршиво. Якоря не держат. Можете приехать побыстрей?
– Конечно, только дайте мне на минутку м–с Уэйд.
Он не отвечал. Раздался громкий треск, потом мертвое молчание, а немного спустя какое–то постукивание. Я что–то крикнул, ответа не было. Шло время. Наконец, щелчок – трубку положили – и длинный гудок.
Через пять минут я был уже в пути. Я домчался туда за полчаса, сам не знаю как. Через холмы я перелетал на крыльях, приземлился на бульваре Вентура при красном свете, ухитрился сделать левый поворот, проскочил между грузовиками и вообще вел себя как последний дурак. Через Энсино я пронесся со скоростью почти сто километров, освещая фарами припаркованные машины, чтобы никто не вздумал вылезти с моей стороны. Везло мне так, как бывает, когда на все наплевать. Ни полиции, ни сирен, ни красных мигалок. Перед глазами стояло то, что, возможно, происходило сейчас в доме Уэйдов – не самые приятные видения. Она была наедине с пьяным маньяком; она валялась у лестницы со сломанной шеей; она скорчилась за запертой дверью, а кто–то, завывая, пытался эту дверь взломать; она бежала босиком по залитой лунным светом дороге, а за ней гнался здоровенный негр с топором.
Все оказалось не так. Когда машина подлетела к дому, во всех окнах горел свет, а она стояла на пороге с сигаретой в зубах. Я вышел и пошел к ней по мощеной дорожке. На ней были брюки и рубашка с отложным воротничком.
Она поглядела на меня. Все было спокойно, волновался один я.
Мои первые слова были такими же идиотскими, как и все мое поведение.
– Я думал, вы не курите.
– Что? Нет, вообще не курю. – Она вынула сигарету изо рта, оглядела, бросила и наступила на нее. – Только изредка. Он звонил д–ру Верингеру.
Голос ее звучал отчужденно и безмятежно, как звучат по ночам голоса над водой. Она была совершенно спокойна.
– Не может быть, – сказал я. – Д–р Верингер там больше не живет. Это он мне звонил.
– Правда? Я слышала, как он просил кого–то приехать побыстрее. Решила, что это д–р Верингер.
– Где он сейчас?
– Он упал, – сказала она. – Должно быть, качался на стуле и поскользнулся. Это и раньше бывало. Разбил обо что–то голову. До крови, но не сильно.
– Что же, прекрасно, – сказал я. – Зачем нам много крови? Я спрашиваю, где он сейчас?
Она серьезно поглядела на меня. Потом указала пальцем.
– Где–то там. На обочине или в кустах у забора. Я наклонился и всмотрелся в нее.
– Черт побери, неужели вы не поискали? – Тут я решил, что она в шоке.
Потом бросил взгляд на лужайку. Ничего не увидел, но у забора была густая тень.
– Нет, не поискала, – невозмутимо отвечала она. – Идите сами ищите. С меня хватит. Не могу больше. Сами ищите.
Она повернулась и вошла в дом, оставив дверь открытой. Далеко она не ушла. Через три шага просто свалилась на пол, как подкошенная. Я подхватил ее на руки и уложил на один из двух больших диванов, стоявших друг против друга возле длинного светлого столика. Я пощупал у нее пульс. Не могу сказать, чтобы он был очень слабый или неровный. Глаза у нее были закрыты, веки по краям голубые. Я оставил ее лежать и вышел на улицу.