— Желаю удачи.
Дверь закрылась. Задний вестибюль был мрачный и холодный. Я остановился на мгновение, чтобы избавиться от неприятного ощущения под ложечкой, затем вернулся в свой кабинет, чтобы прийти в себя от недавнего разговора. Но, прежде чем я смог расслабиться, зазвонил телефон. На линии был представитель отдела инвестиций нашего банка.
— Сэм, я обеспокоен этим делом с «Хаммэко». При таком падении цен на цинк и сталь...
— У меня неофициальная информация из министерства финансов о том, что никакого внезапного спада не будет, несмотря на все разговоры о падении цен.
После того, как я его успокоил, я от него отделался и позвал свою секретаршу.
— Соедините меня с министерством финансов.
Мне хотелось выпить, но было всего десять часов утра. Вместо этого я закурил еще одну сигарету, но через пять минут, когда неофициальная информация из министерства финансов перестала быть лишь плодом моего воображения и обрела материальное воплощение в виде козырной карты, я почувствовал достаточный прилив бодрости, чтобы позвонить Терезе.
— Привет, — сказал я ей, когда она взяла трубку. — Скажи мне сразу, если я звоню в неподходящий момент, но я только хочу знать, как твои дела.
— У меня все в порядке. — Но голос ее звучал неуверенно. — Я сожалею, что так себя вела вчера вечером, Сэм, это все оттого, что я слишком подавлена.
— Конечно, я понимаю. Это ничего, — поскольку научно доказано, что женщины чаще поддаются смене настроений, чем мужчины, мне пришлось сделать огромное усилие, чтобы оставаться разумным. — Мне бы хотелось встретиться с тобой сегодня вечером или завтра, — сказал я, — но мне бы хотелось дать тебе больше времени, чтобы ты уладила свои рабочие проблемы. Однако я собираюсь прийти и похитить тебя в субботу вечером, даже если мне придется применить силу! Я достал билеты на спектакль «На знойном юге»!
— О, колоссально.
Последовала пауза, во время которой я пытался подавить разочарование.
— Извини, Сэм, ты сказал «На знойном юге»? О, это было бы замечательно! Как тебе удалось раздобыть билеты? Вот это сюрприз!
Я почувствовал себя намного лучше.
— Мы устроим огромный праздник, — сказал я, — будет о чем вспомнить. — Затем я послал поцелуй в трубку, положил ее на аппарат и, прийдя в замечательное настроение, вызвал Скотта, чтобы он рассказал о дальнейших событиях, связанных с борьбой за этот контракт с «Хаммэко».
— Сэм, это выше моих сил, — вздохнул Скотт. — Та сторона находится в постоянных отлучках. Я звонил Уайтмору из «Боннера и Кристоферсона», но он отказывается со мной разговаривать, и вообще секретарша постоянно говорит, что он на совещании.
— Ах он сукин сын! Подумать только, я помог этому негодяю получить его место, Когда позволил Боннеру ухватить кусок пирога, железную дорогу в тридцать пятом году, — ему бы никогда не удалось жениться на дочери босса, не имей он за душой такой победы! Хорошо, Скотт, бери отводную трубку и поучись, как ставить сети на скользкую рыбку.
Затем последовал один из тех разговоров, к которым я уже привык за многолетнюю работу в качестве правой руки Корнелиуса. На самом деле метод превращения противника в союзника был мне настолько знаком, что я смог бы вести этот разговор во сне. Я позвонил в офис «Боннера и Кристоферсона». Уайтмор снова попытался спрятаться за свою секретаршу, что вызвало у меня сильное неодобрение. Я ненавижу трусов бизнесменов и считаю, что они должны иметь смелость хотя бы на словах выпутываться из тяжелого положения.
— Скажите мистеру Уайтмору, — приказал я секретарше, — что я своим звонком оказываю ему большую честь. Я получил частную информацию из министерства финансов.
Он тут же схватил трубку.
Откинувшись в своем крутящемся кресле, я лениво наблюдал за тем, как солнечный зайчик играет на мягкой мебели, отделанной красным деревом, и прислушался к собственному голосу, который мягко произносил поток избитых фраз. Когда я был молодым и от волнения прибегал к вкрадчивым избитым фразам, я с удивлением заметил, что почти всегда мои оппоненты падали духом под напором гипнотической силы, исходящей от набора банальных фраз, произнесенных медоточивым голосом. Этого урока я никогда не забывал.
— Ба, да ведь это Френк! Сколько лет, сколько зим! Как дела? Как жена... дети... О, это замечательно! Я счастлив это слышать. Кстати, Френк, я звоню потому, что ты мой старый и дорогой друг, и я хочу, чтобы ты знал, я могу оказать тебе услугу. Я никогда не забываю своих друзей, Френк. Кого я не выношу, так это тех, кто забывает свои обязательства перед друзьями...
Я некоторое время продолжал в том же духе. Если очистить все это от чепухи, я напомнил ему, что его тесть Боннер хотел, чтобы Ван Зейл включил его фирму в следующий «Пантихоокеанский Харвестер-синдикат». Я напомнил ему, что банк Ван Зейлов всегда осаждают фирмы, желающие участвовать в синдикатах, в которых прибыли гарантированно высоки, и неизбежно, некоторые фирмы остаются за бортом. Я напомнил ему, что даже если в последнее время отношения между Ван Зейлом и «Боннером и Кристоферсоном» улучшились, я могу представить себе обстоятельства, при которых снова может наступить ухудшение, в результате чего Боннер будет исключен из следующего синдиката.
— ...а твой восхитительный тесть, как он, кстати? Замечательно! Твой замечательный босс был бы по-настоящему разочарован, и если и есть что-то, что меня расстраивает, то это мысль о том, Френк, что такой замечательный человек, как мистер Боннер, будет разочарован...
И так далее, и тому подобное.
— ...итак, я думаю, мы с тобой могли бы встретиться в каком-нибудь тихом месте сегодня вечером...
— В шесть тридцать в Университетском клубе? — с надеждой предложил Уайтмор.
— Метрополитен-клуб, — отрезал я, — и пусть будет ровно в шесть.
Я повесил трубку и продолжал наблюдать за солнечным лучом, врывающимся в окно. В этот момент Скотт вошел в комнату.
— Поздравляю, Сэм! — воскликнул он с энтузиазмом. — Ты здорово его ухватил!
Я посмотрел на него. Не было причин сомневаться в его искренности, но я усомнился. Всего лишь на мгновение, и это было трудно объяснить. Как всегда, за подобной неловкостью следовал приступ вины за то, что я ему не доверяю, и, чтобы загладить мое необъяснимое подозрение, я постарался хотя бы минуту быть с ним полюбезнее, прежде чем не отослал его.
После его ухода я снова захотел вызвать своего секретаря, как вдруг мой взгляд упал на календарь, который подсказал мне, что осталась всего неделя до Великой пятницы. Чтобы подчеркнуть свое религиозное воспитание, Корнелиус установил для своих сотрудников выходные на Великую пятницу и на Пасхальный понедельник, и я всегда пользовался этими длинными уик-эндами, чтобы навестить свою мать в Мэне. Я решил позвонить ей, чтобы подтвердить, что я приеду, и машинально представил ее себе в ее маленьком некрасивом каркасном доме, который я купил ей после смерти отца. Я бы не выбрал ей такой дом, но мать настояла на этом. Она не хотела жить в новом доме в предместье города с видом на море. Она хотела жить неподалеку от магазинов и церкви, чтобы можно было ходить пешком. Она не хотела иметь машину. Я подарил ей множество вещей для дома, но впоследствии она куда-то их дела, потому что считала, что они слишком хороши, чтобы ими пользоваться. Я уже не приглашал ее пожить со мной в Нью-Йорке, потому что смирился с тем, что она никогда не приедет. Ее пугала мысль о полете на самолете, она не любила поезда, а мое предложение прислать за ней лимузин с шофером настолько ее смутило, что она его всерьез и не рассматривала, в то время как кроме боязни путешествий она испытывала непоколебимое убеждение в том, что, как только ее нога ступит на землю Нью-Йорк-сити, она будет ограблена или убита. Мой отец, намного более склонный к риску, с гордостью посещал меня раз в год, но ни он, ни я не смогли ее убедить покинуть свой Мэн.
Во время моих визитов домой я мало виделся с матерью, потому что она целые дни проводила на кухне, готовя мои любимые блюда. Обычно я гулял по Маунт Дезерт. Если мне случалось встретить кого-нибудь из знакомых, я тут же приглашал его в ближайшее кафе на кружку пива, так что никто не мог пожаловаться моей матери, что я зазнаюсь перед старыми друзьями, но других попыток к общению я не делал. Я вполне охотно выслушивал жалобы старых знакомых на своих жен, на большие взносы за дом и на то, как тяжело крутиться на жалованье в три тысячи в год, но, к несчастью, я мало что мог сообщить о своей жизни, не вызвав у собеседника недоверие, зависть и неприязнь.
По вечерам мы с матерью вместе смотрели телевизор. Это было большим облегчением, поскольку требовалось и слушать, и смотреть на экран. В старые времена во время прослушивания радиопрограмм наши взгляды иногда встречались и нам приходилось делать какие-нибудь замечания, но теперь можно было спокойно смотреть на экран, зная, что до конца программы можно не делать никаких комментариев. Моя мать гордилась своим телевизором, который я ей менял каждый год, и для меня было большим облегчением, что я, наконец, нашел подарок, который она смогла использовать и оценить.
— Привет, — сказал я, когда она взяла трубку. — Как у вас там дела на Дальнем Востоке?
— Хорошо. Погода ужасная, очень холодно. Мой ревматизм снова разыгрался, но доктор только и сказал принимать аспирин, — пять долларов за прием, все, что он мог сказать, это принимать аспирин. Миссис Хейуорд умерла, ей устроили хорошие похороны. Мери Эш разошлась с мужем — он пьет. Я всегда говорила, что он ни на что не годится. Телевизор работает хорошо. Других новостей нет. Ты приедешь на следующей неделе? Что тебе приготовить из еды?
Мы обсудили пищу. Под конец мать сказала резким голосом, чтобы скрыть волнение:
— Буду рада тебя видеть. Как там Нью-Йорк?
— Хорошо.
Мать никогда не спрашивала о моих подругах, никогда не говорила, что мне пора жениться, никогда не жаловалась, что у нее нет внуков. Однажды очень давно она спросила меня что-то о моей личной жизни, и мой отец вышел из себя.
— Не преследуй мальчика своими проклятыми бабскими вопросами! — закричал он. — Ты что, не понимаешь, что, если ему будет здесь неудобно, он больше сюда не вернется! — А когда я возразил, он также разозлился и на меня. — Ты думаешь, я глупый? Думаешь, я не понимаю?
Хрупкость наших отношений пугала мать и часто заставляла меня задуматься о родительском бремени. Как родители могут годами выносить тяжелый труд, жертвовать собой ради того, чтобы их дети имели все самое лучшее, и в конце концов обнаружить, что все это было ради такой малости, быстрого визита на всеобщие праздники и несколько часов, проведенных вместе у телевизора в полном молчании, когда ни одна сторона не знает, о чем разговаривать? Мне хотелось, чтобы матери понравились все те подарки, которые я хотел ей подарить, чтобы заглушить то чувство вины, которое я испытывал. Я хотел бы, чтобы нашлись волшебные слова, которыми я бы смог смягчить напряженность между нами. После смерти отца мне пришло в голову сказать ей: «Стоило ли это таких усилий?» — но она не поняла, и, когда я попытался объяснить, она просто сказала: «Конечно. Если ты счастлив».
— Я довольна, что ты счастлив, Ханс, — сказала мать по телефону, пока я наблюдал за солнечным светом, скользящим по моему ковру. Мое немецкое имя все чаще слетало с ее языка после смерти отца. — Я рада, что у тебя все хорошо в Нью-Йорке.
— Приятно будет снова приехать домой. — И тут же, после того как это произнес, почувствовал огромную печаль, потому что я никогда не вернусь назад домой. Я был жертвой той классической проблемы, которая, по-видимому, существует и в других странах, но которую я считал характерной именно для Америки: я покинул свой дом, чтобы пройти сквозь зеркало в молочно-медовую страну только для того, чтобы позже обнаружить, что зеркало одностороннее, и, как бы я ни пытался, я не могу снова вернуться назад в страну, которую так ясно видел сквозь стеклянную стену. Молоко могло скиснуть, а мед вытечь, но стеклянная стена никогда не разобьется. Я ссыльный в мире, который сам для себя выбрал, узник, отбывающий пожизненное заключение, которое никто не сможет сократить.
Как-то раз мы беседовали с Терезой на эту тему.
— Ты можешь ампутировать свое прошлое, — сказала она твердо. — Ты попал в ловушку всех ссыльных и смотришь в прошлое через розовые очки. Я, по крайней мере, не собираюсь делать такую ошибку. Я слишком хорошо помню свой родной город: угольная пыль, грязные лачуги, невзрачные улицы, и босоногие дети, и вечно пьяный отец, и моя постоянно беременная мать...
— Но ведь это был, дом, не так ли? — возразил я ей тогда. — Это все же часть тебя самой.
— Я ее ампутировала, — настаивала она, — ее уже нет.
Я хотел задать ей еще вопросы, но она сменила тему и никогда больше к ней не возвращалась. И все же я часто спрашивал себя, насколько удачной оказалась эта ампутация, особенно когда я увидел, что, вопреки своей горькой памяти о прошлом, она продолжает цепляться за символы прежней жизни: маленький золотой крест как напоминание о церкви, с которой она давно порвала, блюда польской кухни, которые она предпочитала готовить, если только не соглашалась приготовить креольское блюдо для специальных случаев, привычки к бережливости, оставшиеся у нее от прежних нищих лет, и, наконец, что важнее всего, смесь гордости и достоинства, не позволяющая ей жить за счет мужчин и принимать финансовую помощь, предлагаемую ей.
Иногда мне приходило на ум, что ее вера в то, что она ампутировала свое прошлое, была чистейшей иллюзией. Прошлое продолжало оставаться с нею, и она до сих пор находилась по ту сторону зеркала. Она жила вдали от дома, но тем не менее каким-то непонятным для меня образом она сохраняла связь со своим прошлым. Во мне крепло убеждение, что Тереза выведет меня из зазеркалья; я все более убеждался, что, если я завоюю Терезу, я снова, наконец, вернусь домой.
Солнечный луч по-прежнему скользил по ковру моего кабинета.
— Я хотел тебе еще что-то сказать, — внезапно произнес я в трубку.
— Да?
— Я встретил девушку и хотел бы приехать к тебе вместе с ней на следующей неделе. Ее зовут Тереза. Ей двадцать пять лет. Она воспитана в католической вере, но больше она не ходит в церковь. В Нью-Йорке она всего несколько месяцев. Семь лет она прожила в Нью-Орлеане, но выросла в Западной Виргинии. Она любит стряпать.
— Ох! — воскликнула мать, в отчаянии боясь сказать что-нибудь не то. Сильное волнение боролось в ней с привычкой сохранять спокойствие из страха вызвать мое недовольство. — Ты сказал «Тереза»? — пробормотала она неуверенно. — Это итальянское имя?
Я был готов к этому вопросу и решил с самого начала быть откровенным, чтобы дать ей время привыкнуть к этой новости.
— Нет, — сказал я. — Она полька.
Последовало молчание.
— Ну ладно, — поспешно ответила мать, стараясь лихорадочно заполнить паузу в разговоре. — Я уверена, что в Америке живет много замечательных выходцев из Польши. Да, пожалуйста, приезжай с ней. Я приготовлю для нее комнату и постелю те прекрасные новые простыни, которые ты мне купил, они слишком хороши, чтобы на них спать...