Михаил Шевердин
Часть 1
I
Потухал за темной грядой барханов багрово–желтый закат. Одинокое дерево, последнее дерево оазиса, тянуло к небу иссохшие ветви, похожие на руки скелета.
Конь ступал по проезжей кишлачной дороге с колеями арбяных колес, со следами подков на пухлой пыли, с отпечатками широких верблюжьих ног.
Незаметно среди кустиков бурой колючки дорога рассыпалась на узкие тропинки, выбитые в степном дерне копытами баранов и коз. Полуразвалившаяся мазанка с шестом на крыше и холмики могил говорили, что где–то близко, быть может, есть человеческое жилье. Но людей не было видно.
Вечер не принес прохлады. Зной. От лошадиной гривы тянуло терпким запахом конского пота. Надоедливая муха назойливо липла к щеке. Седло стало неудобным. Шаг коня нет–нет, да и сбивался.
— Смерть твоему отцу, — бормотал всадник, с трудом шевеля потрескавшимися, иссохшими губами. — Как была бы уместна сейчас сочная дыня…
Два дня путешествия, похожего на бегство, два дня лишений и горьких мыслей под жестокими лучами солнца. Конь измотан, клонит ко сну, веки слипаются, из тьмы подсознания медленно выбираются первые отрывки сновидений…
Вздрогнул, потянул к себе повод. Чуть слышно, где–то очень далеко, то нарастал, то затихал грохот артиллерийской канонады.
Всадник посмотрел назад, в сторону далекой Бухары. Но, насколько хватал глаз, видны были лишь желтовато–пегие, словно облезлые бока верблюда, холмы. Последнее дерево осталось позади, расплылось в пятно. Кругом ни кустика.
Из сумерек выплывали развалившиеся глинобитные стены.
Всадник снова тронул коня. К горлу комом подкатила злоба.
— Проклятие вашим отцам, — шептал путник. — Рабы осмелились роптать на слуг эмира, испытывать терпение тени аллаха на земле. Раньше жили вы здесь, стояли ваши дома, шумел базар, а вот сейчас осталось лишь немного глины и камней. Сильна карающая рука.
Голова путника невольно повернулась на юг. И сразу отлетел сон. Что это? Отблеск потухшей зари?
— Зарево. Горит благородная Бухара. Горит тысячелетняя Бухара!
Злобно подхлестывая камчой лошадь, он ехал дальше мимо развалин.
— Душить надо, резать, давить надо…
Блаженные времена священного эмирата!.. Тогда зарево стояло над степью. Всего год назад здесь землю топтали подковы коней, неслись истошные вопли женщин, валялись в пыли раздавленные копытами лошадей младенцы. По велению эмира! Так было приказано, и так было нужно.
А он — Али–Мардан–бек, носящий громкий титул диванбеги — высокого министра эмира, сидя на коне, взирал равнодушно на стонущих мятежников. Он был непреклонен…
Пришли когда–то сюда люди. Оживили пески. Побежала по арыкам вода. Дехкане слепили из глины мазанки, построили дома баям, имамам, воздвигли мечети, лавки. Зашумел кишлак.
Тень падала от карагачей, плескалась рыба в глубоких хаузах. Цвел персик. Танцевал сладостный танец юноша.
Но… одно движение руки эмира, — и нет богатого кишлака. Скалит зубы в пыли желтый череп. Осыпаются стены домов. Ползет черная черепаха. Еще десятилетие — и на месте селения останутся только холмики да черепки глиняной посуды. Кто тогда вспомнит о людях, живших здесь?
Мимо, смутно белея в сумерках, проплыл бархан. Из песка торчал полузасыпанный минарет кишлачной мечети.
Конь поднялся на гребень песчаного холма. Всадник долго смотрел на юг. Зарево стало больше и выше. Видно, пожар разгорался.
Где сейчас эмир? Если город горит — эмира там нет. Кто бы мог подумать, что властитель, одно слово которого заставляло трепетать миллионы людей, потеряет в несколько часов и столицу и власть. Но… кто знает, что записано на скрижалях судьбы!
И Али–Мардан вспоминал поручение эмира, его напутственные слова:
«…Доставить мне драгоценности, где бы я ни был. И сделать так, чтобы никто не нашел даже следов рудника. Без нашего дозволения ни одна собака чтобы не притронулась к нашему достоянию. Помни, что лучшее из молчаний — молчание могилы…»
Долог путь в пустыне. Ноги коня уходят в песок. Тьма опускается на землю. Воздух делается густым и тяжелым. Мучит жажда. На зубах скрипит песок. Одежда тянет плечи пудовой тяжестью. Поступь коня становится неуверенной, тряской. Кажется, что нет конца дороге, что едешь уже вечность и что ехать нужно еще вечность.
В эти тревожные, полные волнений дни над всеми дорогами цветущего Бухарского оазиса стояли с утра до поздней ночи облака белой пыли. Кишлаки опустели, базары замолкли. Дехкане шли туда, к «сердцу земного круга», к благородной Бухаре.
Неясные слухи бродили из кишлака в кишлак, из вилойята в вилойят. Говорили, что оплот эмиров — Бухара — осаждена восставшим народом и красными богатырями.
Лица людей, шедших по дорогам, были сумрачны и полны решимости. Многие несли оружие: дедовские пищали и фитильные самострелы на треногах, изогнутые сабли, толстые палицы с тяжелыми чугунными шарами на ремешках. Трудовой люд поднялся против эмира.
Завидев всадника в черном бархатном халате, увешанного дорогим оружием, прохожие отбегали в сторону, на обочину дороги и отвешивали глубокие поклоны.
Али–Мардан ни с кем не заговаривал. Люди молча пропускали его. Только изредка, уже за спиной всадника, раздавался приглушенный возглас:
— Али–Мардан, сам… кровопийца…
Или кто–нибудь говорил сквозь зубы:
— Гадина…
Но Али–Мардан словно не слышал; он только подхлестывал коня.
Дальше и дальше… Туда, где кончается зелень оазиса и где вплотную к полям и садам подкрадываются красные пески пустыни Кызыл–Кум. Все реже кишлаки, все чаще плоские пустыри, белеющие налетом соли.
Черного всадника в те дни видели и запомнили многие.
У старой мельницы он попросил воды. Оробевший старик–мельник подошел с грубой глиняной пиалой в руках.
— Быстрее, ты! Кому подаешь?
Али–Мардан в бешенстве ударил мельника камчой по спине…
Никто не видел и не знал, где провел ночь одинокий путешественник. Но на рассвете второго дня он неожиданно выехал из тополевой рощи, перепугал до смерти двух базарных торгашей и исчез так же внезапно, как и появился.
К вечеру Али–Мардана видели в степи, у развалин древнего города. Черный силуэт всадника резко вырисовывался на фоне пылавшего заката. Фигура верхового делалась все меньше и меньше. Вот она стала совсем маленькой — всадник повернул коня и еще несколько минут двигался по самой линии горизонта, на грани неба и земли. И внезапно пропал.
Больше никто в тех местах Али–Мардана не видел, и память о нем, самом жестоком из придворных эмира, сохранилась только в мрачных легендах.
Говорили, что Али–Мардана поглотили красные пески, что его пожрали злые дивы пустыни.
II
Неистово залаяла собака.
Всадник напряженно вглядывался в черный провал между двумя барханами. В темноте склоны их шевелились. С трудом можно было разобрать, что это отара овец. Слышался плеск воды, бульканье, блеянье; скрипел блок колодца.
Али–Мардан облегченно вздохнул. Он не заблудился, он на верном пути. Раз овцы — значит вода, отдых…
— Кто? Кто? — крикнул из темноты голос.
— Именем повелителя правоверных…
Тот, кто живет близ реки или даже у самого маленького арыка, тот не знаком с изнуряющей жаждой пустыни. Но он — житель оазиса — не знает и незабываемого ощущения — утоления пламени во рту, раскаленном, как кузнечный горн.
Пусть вода будет мутная, солоноватая. Пусть она припахивает кожей бурдюка, пусть в ней плавают какие–то стремительные букашки… Никакой напиток не может сравниться с водой, утоляющей жажду путешественника в знойных песках.
Собака, надрываясь, прыгала около храпящего, пятившегося назад, коня. Рядом беззвучно выросла фигура человека.
— Воды. Пить, — с трудом проговорил путник.
Он долго пил тепловатый и очень кислый айран из большой деревянной чашки и, только напившись, тяжело и неуклюже сполз с коня.
Высокий старик, проворно отвешивая поясные поклоны, вел коня под уздцы и почтительно указывал путь знатному гостю.
— Эй–эй, Рустам, кошму, тащи кошму его милости, еще одеяло… — кричал старик.
— Что за местность? — спросил путешественник и, кряхтя, опустился на подстилку.
Он сидел в тени, но отсветы пламени костра часто вспыхивали на серебряных украшениях темнолилового бархатного пояса и дорогого оружия.
— Великий бек, — лепетал старик, потирая трясущиеся руки, — великий, могущественный, мы только пыль на пути ваших благородных ног. Вы осчастливили своим посещением пастушеское селение Кош–Как, что лежит в степной стороне Шафриканского вилойята…
Странен и дик был вид старика. Его одежда состояла из лохматой шапки, покрытой клочьями вылезающей шерсти, и вонючей козлиной шкуры с двумя дырками для рук. Пастух был бос. Под его нависшими бровями горели черные глаза. Оттопыренная нижняя губа и длинная тощая бородка придавали лицу хитрое выражение,
— Куда направляетесь, ваша милость? — вдруг проговорил он.
— Молчи! — оборвал его Али–Мардан, и старик снова согнулся в поклоне. — Молчи, нищий, не задавай неподобающих вопросов. Я выполняю поручение его величества эмира.
Старик и подошедшие пастухи упали ниц и на мгновенье замерли.
Али–Мардан чуть заметно усмехнулся в черные с проседью усы.
«Покорные рабы, — подумал он. — Раб останется рабом, которому нужна плеть».
И он произнес очень громко и важно:
— Велика сила аллаха и его наместника на земле — великого нашего повелителя. Нет ничего, страшнее гнева его. Каждый да повинуется установленным законам.
— Эй, бек! — прозвучал в темноте из–за костра молодой голос. — Достойнейший бек, степь разносит слух… Пришли люди Ленина — большевики и помогли рабам и нищим. Народ поднял руку против наместника пророка, люди вошли в город и прогнали его величество из арка.
Али–Мардан вскочил. Из горла его вырывались сдавленные звуки.
— Кто сказал… осмелился сказать? — наконец выкрикнул Али–Мардан. — Пусть встанет сюда, к костру.
Пламя костра освещало седобородые изможденные лица, глубоко запавшие глаза, провалившиеся щеки, борозды морщин, беззубые рты. С напряженным вниманием вглядывались люди пустыни в пришельца. Огрубевшие, покрытые канатами набухших жил руки сжимали суковатые дубинки и пастушьи посохи.
Все тот же старик засуетился, закланялся и, подобострастно прижимая руки к животу, заныл:
— Мой бек, достопочтенный бек, не причиняйте себе огорчений, слушая болтовню молокососа.
— Сюда, пусть выйдет сюда! — неистовствовал путешественник. — Я хочу посмотреть цвет его крови. Иди сюда, собака! — крикнул он в темноту.
Старик залебезил.
— О господин, он только ничтожный пастух, молодой подпасок, невежда. Санджар, сирота Санджар…
— Удавить его. Осмелившийся оскорбить повелителя погибнет смертью собаки… Приказываю!
Лица стариков отшатнулись в полумрак. Пастухи забормотали что–то. Они совещались.
— Нет, нет! — крикнул все тот же юношеский голос.
Молодой пастух вступил в круг красноватого света костра. Санджар был высок и крепок. Он кутался в накинутый на плечи чекмень, и весь облик его дышал достоинством. Хотя пастух старался и вида не показать, что он напуган, подбородок его вздрагивал, глаза тревожно бегали.
— Что я сделал, ваша милость!
— На колени, несчастный. Эй, старики! Снова выдвинулись вперед бородатые лица.
— Свяжите ему руки… так. Кто здесь хороший мясник? Ну!
Никто не отозвался.
— Эй, вы, прирежьте этого продавшего себя неверным, убейте его, а голову насадите на высокий шест. Пусть все видят, как карает эмир. Кто из вас мясник?
Жутко было смотреть на черного в блестящих украшениях человека, беснующегося при багровом свете костра.
Еще через минуту пастух стоял на коленях со связанными руками, низко опустив голову. Веревка была ветхая, сильному юноше ничего не стоило разорвать ее. Но страх перед власть имущим, воспитанный поколениями, парализовал силы Санджара.
Опять заговорил суетливый старец. Униженно кланяясь, он сообщил важному господину, что мясника сейчас нет.
— Да простит великий бек, мясник сейчас в степи. За ним немедленно пошлют. Проклятого болтуна, пусть сгорит могила его отца, до приезда мясника бросят в сухой колодец. А там, утром, если угодно его могуществу, Санджара прикончат ради прославления божьей милости.
Молодого пастуха увели куда–то в темноту. Чтобы отвлечь мысли грозного гостя от неприятного происшествия, старики обратились к нему с просьбой:
— Великий господин, просветите глупые наши пастушеские головы своим мнением. Кто живет долго среди баранов, сам легко превращается в барана. Пусть бек станет судьей и разрешит наши сомнения.
Вельможа успокоился. Он сидел, важно поглаживая холеную бороду. Знатный гость милостиво поинтересовался делами кишлака.
На чуть белеющей во мраке тропинке появилось несколько темных бесформенных фигур. Закрывая лица накинутыми на головы халатами, женщины присели на корточки в стороне, подальше от огня.
— Достойный господин, величайшего сожаления заслуживают поступки женщины нашего селения, — заговорил старшина. — Зайн–апа недавно стала вдовой. Священный закон определяет: разделить баранов и деньги, и имущество ее мужа на восемь частей, и одну часть из восьми передать вдове для того, чтобы она вырастила детей своего мужа. Так повелевает закон, так мы и поступили. Но вредная женщина не говорит «спасибо», она кричит и утром, и днем, и ночью. Кричит настойчиво и надоедливо: «Вай дод, вай дод!» И требует какого–то еще законного дележа. Сварливая женщина таскается и к настоятелю мечети, и к судье, и к старшине селения. И всем она надоедает и говорит, что не может согласиться на такую малую долю наследства, что она стара и некрасива, и груди ее иссохли, и она не может надеяться, что кто–нибудь захотел бы ее и взял бы в жены. Зайн–апа смеет выражать недовольство законом, оставляющим ей, как вдове, восьмую долю имущества умершего. Вот, господин, поступок женщины Зайн–апа и ее чудовищная неблагодарность.
Высокая худая старуха вскочила.
— Ты, ты… — пронзительно закричала она, — хоть ты и белобородый, но где твой ум? Да что, ты не знаешь разве? Не видишь, что у меня четыре сына, не считая дочерей? Ты хорошо знаешь, что остальные семь частей имущества умершего мужа моего забрали себе его братья да дядья, и без того каждый день имеющие плов и жирное мясо на ужин. Вай дод!
— Женщина, прекрати разговор, — важно сказал Али–Мардан, — уши мои устали слушать твою жалкую болтовню. Ты обременяешь мир своим ишачьим упрямством.
Диванбеги подозвал стариков и пошептался с ними. Затем величавым жестом разгладил бороду и громко, так, чтобы было слышно сидящим поодаль, сказал:
— Будет совершено по закону… Величайшие авторитеты нашей веры, основоположники шариата, предписывают в отношении малоумных и слабых, а таковой, несомненно, является эта вдова, проявлять благосклонность и милосердие. Поэтому мы, руководимые снисходительностью, решили в отношении нее применить методы убеждения и совета. — И, помолчав, вкрадчиво спросил вдову:
— Женщина, согласна ли ты с законом, дающим тебе восьмую часть имущества мужа?
— О великий и могущественный, о покровитель вдов, заклинаю вашу милость, пожалейте меня и детей, оставшихся сиротами. Я не соглашусь, смерть на мою голову, с таким решением.
— Слушайте, белобородые, — обратился к старикам Али–Мардан. — Вдова, жалкая и ничтожная, смеет выражать недовольство законом. Поступайте же согласно с требованиями обычая степняков.
Старики не спеша приблизились к вдове. Та, трясясь от страха, медленно отступала назад, но продолжала упорно и монотонно выкрикивать: «Нет, нет!»