Маруф вполголоса ответил:
— Эти–то заплатят, но только боюсь я, господин мой, что дехкане лишнего платить не будут. С этого кишлака, по приказу бека, налог взыскан уже за два года вперед. Да будет мне дозволено дать совет: мы великодушно, — он хихикнул, — возьмем с дехкан кишлака Сипки пятую часть того, что с них полагается за тысяча девятьсот двадцать четвертый год.
— Ты только дарго, ты жалкий раб, ты должен слушать, что тебе скажут, а не высказывать свои ослиные мысли. Слушай и делай то, что я тебе прикажу, — Али–Мардан поднялся и величественным шагом подошел к первой куче зерна.
— Что это? Хлеб? — сказал он.
И хотя было совершенно очевидно, что это пшеница, хозяин зерна, высокий, худой дехканин в рваном халате, стоявший тут же, сложив руки на животе, отвесил глубокий поклон и сказал:
— Это зерно, в количестве восьми пудов. Оно при надлежит мне, Али–Данияру, жителю кишлака Сипки, рабу эмира и бая.
Властным движением руки Али–Мардан заставил дехканина замолчать. Затем, протянув палец в сторону дарго, сказал:
— По приказу эмира, во имя аллаха и Мухаммеда, пророка его, объявляю, что здесь будет взыскан налог с эмирского раба Али–Данияра. Так, человек, пиши: от имеющегося на току пшеничного зерна, в количестве восьми пудов, взимается налог сагубордор в размере двух пудов.
Али–Данияр упал на колени и закричал:
— Справедливости, я требую справедливости. С восьми пудов пшеницы полагается взять только полпуда… Чем я буду кормить зимой своих детей?
Но Али–Мардан даже не посмотрел на него.
— Дарго! Делай, что тебе приказано.
Маруф тут же на весах отвесил два пуда зерна и велел ссыпать его в мешок. Затем он снова подошел к куче пшеницы и, приговаривая «А это добровольный подарок мне», сгреб в подол халата с полпуда зерна. Из толпы зрителей вышел небольшой юркий человек. Он приблизился к куче и деревянным совком начал отсыпать зерно в мешок. Тогда Али–Данияр не вытерпел и, размахивая руками, завопил:
— Что вы делаете?
Маленький человек, не прекращая своего дела, презрительно протянул:
— Эх ты, тупица, что ты, не знаешь меня? Ты забыл, что имаму мечети по закону полагается десятая часть?
Крестьянин стоял, опустив руки, и медленно раскачивался из стороны в сторону. Куча зерна уменьшалась на глазах.
Все шло по старинному обычаю. Подошел местный ванвой — лепешечник. Он вручил Маруфу две лепешки, а взамен взял двадцать фунтов пшеницы. Появился еще какой–то человек в чалме с чилимом в руках. Он дал покурить Али–Мардану, Маруфу и кишлачным старейшинам, и взял себе четверть пуда пшеницы. Какая–то бойкая тетушка, прикрывая лицо полой накинутого на голову халата, преподнесла Али–Мардану тюбетейку и также получила разрешение взять несколько фунтов зерна.
Оставшаяся пшеница была разделена «по закону» па пять частей. Одну из них отсыпали для казны, а остальное, что составляло примерно около трех пудов, отдали собственнику урожая — дехканину Али–Данияру.
Весь день Али–Мардан и дарго Маруф взимали налог с крестьян кишлака Сипки «по справедливости», весь день над кишлаком стоял вой и плач женщин.
Когда солнце исчезло за далекими холмами и спустились сумерки, на ток прибежал юноша в шитой золотом тюбетейке и вежливо сообщил:
— Уважаемый помещик кишлака Сипки, почтенный Зукрулла просит их милость бека покушать.
За ужином сдержанно беседовали о последних событиях. Помещик, сухонький, одноглазый человечек с изрытым оспой лицом, нерешительно расспрашивал об эмире, о сражениях в Бухаре, о большевиках. Али–Мардан осторожно и очень туманно упомянул о своих приключениях. Вскользь он заметил, что ему нужна лошадь и два–три провожатых, чтобы, как он сказал, «их величество эмир не был принужден ждать слишком долго нашего возвращения».
Опустившись на корточки, помещик принялся разливать чай. Али–Мардан удобно устроился на паласе и, облокотясь на подушку, лениво следил за движениями хозяина. Посланец эмира предвкушал приятный сон на мягких одеялах — отдых утомленному телу.
— Мой бек, — прервал длинную паузу помещик, — что вам угодно сделать с взысканной по налогу пшеницей?
Любопытство хозяина не понравилось Али–Мардану, и он сухо ответил:
— Мы не думали еще. Маруф займется… Ну, продаст на базаре.
— Простите, бек, но на чем вы ее повезете? Тут наберется пудов триста — триста пятьдесят.
— Дехкане дадут верблюдов…
Помещик совсем невежливо перебил:
— Верблюдов! У местных дехкан не насчитаете и двух голов скота.
— А у вас? Я видел у вас на дворе десятка три.
— Мои верблюды заняты, — уклончиво проговорил хозяин. И вдруг он оживился. — Продайте мне казенную пшеницу. Деньги удобно сложить в хурджун.
Поздно ночью кончился торг. Али–Мардан возмущался непочтительностью помещика, но все же вынужден был уступить зерно за полцены. Дарго Маруф крутился тут же, стонал, охал, протестовал.
В конце концов он даже надерзил:
— Велик бог! И это мусульмане заключают сделку на куплю–продажу?! Я отказываюсь… Бек, вы поступаете, как растерявшаяся утка, ныряющая и головой и задом.
Али–Мардан прикрикнул на Маруфа, но и сам он видел, что помещик все больше наглеет. О почтительных эпитетах, о титулах хозяин дома совсем забыл. Речь шла о барышах, и он больше не церемонился. Помещик, к тому же, отлично понимал, что за спиной Али–Мардана сейчас нет всесильного эмира.
Когда сделка была совершена, хозяин лениво заговорил:
— Я мог бы и не покупать пшеницы. Я хотел помочь вам, господин, в вашем затруднительном положении. Не забывайте, что пшеница останется лежать у меня, а в наши неспокойные времена и рабы поднимают голову.
Упоминание о «рабах, поднимающих головы», неприятно резнуло. Али–Мардан вспомнил о бунте осужденных навечно, и холодные мурашки поползли по спине.
Хозяин, кряхтя, поднялся с паласа.
— Сейчас вернулся из Карнапа верблюжатник Аззам…
— Ну и что?
— Он видел в Змеином ущелье трех или четырех русских в островерхих шапках с красными звездами. У каждого есть винтовка… С ними какой–то молодой узбек, тоже с винтовкой.
От волнения Али–Мардан даже привстал.
— Они сказали Аззаму, — продолжал помещик, что ищут высокого человека, чернобородого, в темном халате… — Он посмотрел на Али–Мардана и добавил совсем равнодушно: — Уж не вас ли, мой бек, они ищут? Кажется, они едут сюда.
— Скорее, Маруф! — закричал Али–Мардан. — Нужно готовиться к отъезду.
Помещик вдруг стал необычайно вежлив и любезен.
— Вы повезете деньги сидящему на высоком престоле, пусть имя его произносится с трепетом. В час утренней молитвы, на рассвете я передам вам деньги. Возьмете лошадь и проводника.
Ночью Али–Мардан проснулся от лая собак. Кто–то в темноте говорил за дверью:
— Большевики в кишлаке. Ищут. Скорее будите бека. За мечетью лошади и Юнус…
Али–Мардан вскочил, начал шарить руками в темноте, разыскивая халат, оружие. Он хрипло закричал:
— Деньги… Приготовьте деньги!
— Скорее, бек, скорее. Сейчас красные воины будут здесь.
— Деньги, говорю вам!
— Вы слышите собака лает уже около дома старшины.
— Деньги приготовьте… Вы…
Помещик вошел в комнату, закрывая полой халата фонарь.
— Дехкане идут сюда, ведут солдат, показывают дорогу к моему дому.
— Зачем? — испуганно спросил Али–Мардан.
— Они кричат, вы слышите их крики: «Схватим эмирских чиновников!»
Он замолк. Далеко в ночи слышался ропот голосов, доносились отдельные выкрики. Толпа приближалась. Вспыхнул над плоскими крышами отблеск красного пламени, по–видимому, зажгли факел.
По кочковатой дороге, спотыкаясь и бормоча проклятья, бежал Али–Мардан, придерживая рукой кобуру маузера. Он добежал до мечети. Прислушался. Крики слышались где–то в стороне. Дарго Маруф исчез. Али–Мардан обошел здание кругом. Ветер шумел в листве карагача. Лошадей не было.
— Юнус! — вполголоса окликнул Мардан.
Никто не отвечал.
— Эй, Юнус! Эй, Маруф!
Где–то недалеко послышалось бряцание затвора винтовки и топот копыт.
— Юнус, сюда! — обрадованно закричал Али–Мардан.
Из темноты густой бас ответил по–русски:
— Кто идет? Стой!..
Али–Мардан прижался спиной к дувалу, замер, будто хотел втиснуться в глину ограды.
— Да тут кладбище, — проговорил другой голос. — Это кому–то не спится в могиле. Эй, Санджар! Поедем к здешнему помещику. Слышишь, как кричат, наверное, там уже все. Там и твоего эмирского выродка найдем.
Стук копыт удалялся. Кто–то по–узбекски сказал: — Вы слышали, он сегодня возомнил себя хозяином кишлака и отобрал в налог всю пшеницу. Если я его поймаю, заставлю пить собственную кровь…
Али–Мардан лег на землю и пополз по обочине улочки, вдоль дувалов. Добравшись до обрыва, он начал спускаться вниз, в овраг. Шум в кишлаке стихал… Потом раздался гул человеческих голосов. Али–Мардан, не разбирая дороги, кинулся в темноту.
VIII
Дряхлый верблюд, с трудом передвигая ноги, шагал по твердой утоптанной дорожке. Временами из его глотки вырывались грустные булькающие звуки. Пронзительно скрипел блок.
Пройдя до конца тропинки, верблюд издавал крик и тряской рысцой возвращался обратно к неуклюжему глиняному сооружению, стоявшему посреди плоской лощины. Здесь он с минуту нерешительно топтался на месте, затем вновь пускался в путь.
Верблюд был виден издалека, и странная его прогулка взад и вперед вызвала недоумение кавалеристов, спускавшихся по длинному, очень пологому склону холма, поросшему чахлыми кустиками побуревшей травы.
— Что с ним? — спросил один из всадников. Молодой узбек, ехавший впереди, обернулся.
— Колодец Отшельника, — проговорил он. — У отшельника, хранителя колодца, умный верблюд. Сам воду достает из колодца для овец. Овцы придут к закату солнца, а бассейн будет полон. Отшельник спит, наверно. Жарко…
И тут все почувствовали, как на самом деле жарко, как хочется пить и как бесконечно долго тянется спуск с холма.
Подъехали ближе. Глиняное сооружение оказалось степным колодцем, с лотком и небольшим бассейном для водопоя. Через скрипучий блок была переброшена веревка, привязанная к седлу верблюда. Шагая по дорожке, верблюд вытаскивал кожаное ведро. Достигнув верхнего обложенного камнем края колодца, ведро цеплялось за деревянный стержень и опрокидывалось само собой. Вода выливалась в лоток. Верблюд возвращался, ведро спускалось вниз, и дальше повторялось то же.
Видно уже много лет верблюд выполнял свою монотонную работу, ибо хранитель колодца даже не находил нужным понукать его.
Красноармейцы с любопытством разглядывали верблюда, который, не обращая ни малейшего внимания на подъехавших людей, продолжал свое дело.
Кругом — ни единого признака жизни. В стене небольшой, слепленной кое–как из глины, хижины зияла темным провалом открытая настежь ветхая дверь. Налетевший внезапно ветер закрутил в горячем воздухе пыль и сухие соломинки.
Один из кавалеристов, видимо, командир, слез с коня и прошел к хижине:
— А ну–ка, посмотрим, кто есть тут в хате?
Но он не успел дойти. В дверях показался человек. Возраст его определить было трудно. Ему можно было дать и пятьдесят, и больше лет. Опустив глаза и перебирая грубые четки, человек проковылял на изуродованных ногах мимо командира, остановился у бассейна и гортанно крикнул. Верблюд взревел и быстрее обычного вернулся к колодцу. Надоедливый скрип блока прекратился. Человек отвязал веревку, и животное не спеша двинулось в сторону к зарослям верблюжьей колючки.
Только тогда хранитель колодца удостоил своим вниманием приезжих и, не взглянув ни на кого, мрачно буркнул:
— Хлеб привезли?
Командир смущенно начал рыться в сумке.
— Вчера здесь был господин, — продолжал старик, — он сказал: «пришлю муки». Вы люди господина?
Красноармейцы переглянулись. Молодой узбек подошел, отвесил поклон и сказал:
— Твоего господина зовут Али–Мардан?
— Да.
— Он был здесь? Когда?
Хранитель колодца только теперь поднял веки, во взгляде его мелькнула растерянность, но он ничем не проявил своего удивления.
— Он был здесь, когда было угодно богу, и покинул колодец в момент, предугаданный предопределением.
Один из красноармейцев сделал нетерпеливое движение. Командир предостерегающе протянул:
— Осипчук! — Затем, обращаясь к проводнику, он сказал: — Товарищ Санджар, отдых! Делаем дневку. Кони притомились, еле дышат. — И вполголоса добавил: — Ты, Осипчук, уж больно горяч. А знаешь, здесь, в Бухаре, правильно говорят: «У горячего повара похлебка или пересолена или совсем без соли». Так–то…
Хранитель колодца молчал.
Молчал он и тогда, когда проводник рассказал ему о переменах, происшедших в стране: о том, что нет больше ханов и эмиров, что дехкане, пастухи и рабочие сожгли дворец угнетения в Бухаре…
Старик посмотрел на необычных своих гостей, сидевших на рваной, пыльной кошме, и только спросил:
— Бухара — святая гробница.
— Нет, Бухара большой город, — ответил Санджар.
— Что такое город?
— Ну, это большой, большой кишлак.
Отшельник помолчал.
— Слышал, в десяти днях пути отсюда есть кишлак. Оттуда приходят пастухи. Кишлака я давно не видел, забыл.
Поздно вечером, когда синий купол неба покрылся мигающими искрами звезд, хранитель колодца, собрав все свои мысли и, припоминая забытые слова родного языка, рассказал о себе. Только в пустыне, в стране злых песков можно услышать такой рассказ:
— Я Кудукчи — хранитель колодца. Проходящие пастухи зовут меня отшельником. Мне говорят: «Когда ты умрешь, тебе господин построит гробницу, и ты станешь хазретом — святым».
Он молитвенно приподнял руки и замолчал.
Санджар почтительно кашлянул. Он был пастухом, а пастухи с величайшим уважением относятся к хранителям колодцев.
Отшельник вздрогнул.
— Я очень горевал, когда у меня издох последний верблюд, который был перед этим, а этого зовут Цветок. Очень был умный и веселый верблюд, он даже умел разговаривать. Только не все пастухи могли понять его разговор. А я понимал.
Он снова помолчал и недоверчиво поглядел на собеседников, боясь увидеть на их лицах улыбки.
— Неясно помню, я жил в другом месте, много было там людей, шумно было… не помню. Пришел человек очень богатый, очень сердитый, в красивой одежде — зеленой, желтой, как весенние цветы. Он сказал: «Будешь хранителем колодца, будешь жить у колодца и никуда оттуда не пойдешь». Я кричал, не соглашался, хотел уйти. Меня били, очень сильно били… Потом привезли на верблюде в это место. А чтобы я не ушел, мне надрезали пятки. И верблюду испортили ноги…
— И ты никуда не уходил? — спросил командир.
— Уходил. Мне снова портили ноги и один, и два, и три раза. Но я все–таки ушел. Изловили, жгли меня огнем. В другой день я ушел, меня снова нашли. Связали, держали без воды шесть дней. — Лицо старика исказилось. — Я проклял тогда имя аллаха, я поднял руку на господина.
— На Али–Мардана?
— Нет, нет, Али–Мардана не было, тогда был его отец.
— Сын волка все равно становится волком… Сколько же лет ты здесь?
— Не знаю.
— Сколько тебе лет?
— Не знаю.
— Как же так?
— Каждый год снег сменяется травой. Потом дуют горячие ветры, затем снова идет снег… Один год подобен другому.
Старик замолчал. За весь вечер он больше не произнес ни слова.
Утром его спросили, хочет ли он переехать жить в кишлак, обещали ему прислать смену. Отшельник долго думал. И только когда был выпит чай, заседланы отдохнувшие и повеселевшие кони, хранитель колодца сказал:
— Нет.
— Почему?
— Я умру здесь, и на могиле моей построят гробницу, и я стану святым, покровителем пастухов.
Он привязал веревку к седлу верблюда, и снова визгливо заскрипел блок, как скрипел он многие годы.
— Ну что же, — сказал командир, — вольному воля! Пошли обратно на Сипки… Дело, товарищ Санджар, сорвалось, не найти нам вашего дружка… Видно, сбежал он.