И Юлька умолкла.
— Ну, что он ответил-то? — Не выдержала я через минуту.
Юлька вздохнула:
— Наливай. А нихуя мне золотая рыбка не ответила. Швырнула в меня этой волоснёй, и дальше спать завалилась, попёрдывая щастливо. Ну, я тут же все свои хламидомонады в мешки собрала, да к тебе. Лидк, ты не переживай, я ненадолго. Щас насчёт машины договорюсь — к маме перееду.
— Макароны опять заберёшь?
— Да чо их с собой таскать? Себе оставь. И бумагу туалетную оставь. И сахар, вместе с баночкой красивой… — Юлька расчувствовалась, и приготовилась всплакнуть.
— А гандоны? — Спросила я хитро.
Юлька тут же передумала плакать, и растянула рот в улыбке:
— А вот гандоны поделим с тобой по-братски. Мы ж теперь с тобой свободные женщины. Ну, я хотела сказать, что я теперь тоже сама по себе, а СПИД не спит. Тебе какие? Банановые? Ванильные?
— Селёдочно-луковые есть?
— Фубля, дура ты, Раевская. Наливай!
Буль-буль.
Дзынь-дзынь.
Курятинка-колбаска.
— Дай колбаски-то, жмотина!
Колбаска-колбаска.
Я ж не жадная.
— А Бумбастик за тобой не припиздячит? — спрашиваю с опаской. Бумба, если что, мужик буйный, когда пьяный. А пьяным он будет ещё неделю, минимум. Юлька ведь не каждый день о него уходит.
Ершова сосредоточенно обсасывает колбасную жопку:
— Неа. — Отвечает беспечно. — Не припиздячит, не ссы. Он пить щас будет неделю.
— Вот и я о том же.
— И что? — Колбасная жопка благополучно исчезла в Юльке. — Думаешь, он сразу за мной рванёт? Плохо ты Бумбу знаешь. Я ему, кстати, подлянку сделала. Креативную такую. — Юлька хихикнула.
— В тапки ему нассала перед уходом?
Ершова задумалась:
— Кстати, хорошая идея… Не, не нассала. Подай-ка мне вон тот мешок, из которого колготки торчат.
Наклоняюсь назад, и балансирую на двух ножках стула, пытаясь дотянуться до пакета с колготками. Стул не выдерживает.
Наёбываюсь.
— Блять, Лида! — В сердцах кричит Юлька. — Да что ж ты вечно такая: ни украсть, ни покараулить… Вставай, акробатина хуева…
Встаю, потираю жопу, и заглядываю в Юлькин мешок:
— И что тут? Ради чего я чуть сраки не лишилась?
Ершова важно идёт к дивану, и вытряхает из него содержимое пакета: какие-то лекарства, бинты, пачка ваты, похожая на рулон обоев, и…
— Юля, чтоб тебе всю жизнь в китайских трусах ходить! Нахуя ты сюда зелёнку приволокла, да ещё пробку хуёво заткнула?!
На диване и на моей жопе синхронно расплывались два пятна: одно от зелёнки, второе — синяк, размером с крышку канализационного люка.
— Диванчик-то твой давно на помойку просился… — подкралась сзади Юлька, и алчно бросилась к моей жопе с ватной палочкой, смоченной в йоде. — Стой так, не двигайся. Я тебе щас сеточку на жопе нарисую.
— Лучше напиши себе "ХУЙ" на лбу, Репин, бля! — Жопа болела нестерпимо, а душа за диван болела ещё больше. — Мой любимый, сука, диванчик был… И зачем ты сюда эту аптеку притащила? Думаешь, у меня ты не обойдёшься без вот этих свечей от геморроя?
Я схватила упаковку свечей, и принялась с ожесточением её мять и драть.
— Всё, жопу я тебе намазала. Сидеть можешь?
— Я и стоять могу только на правой ноге, как цапля, бля. Цапля-бля. Цаплябля. Гыгы. Ершова, не знаешь кто такой цаплябля?
— Знаю. Это, сука, определённо Бумбастик. Так вот, отвечаю на твой вопрос по поводу аптеки, и заодно рассказываю про креативное западло. Короче, я же знаю, что Бумба щас как проснётся — сразу полезет за кониной. Его у нас ещё полторы бутылки осталось. Специально забирать не стала. Исключительно для того, чтобы западло вышло качественным. Ну вот, Бумба конинку-то жиранёт, а наутро проснётся с башкой как у гидроцефала. Которая ещё непрменно болеть будеть, похлеще твоей жопы. И что он сделает первым делом? Правильно: полезет в аптечку за анальгинчиком!
— А там, конечно, хуй?
— А вот и нет! — Радуется Ершова. Непонятно чему. Но, наверное, тому, что я от зелёного пятна на диване отвлеклась на время. — А там лежит одно анальгиновое колесо! Я его разломала на две части, в аптечку положила, и записку написала: "Половинка — от головы, половинка — от жопы. Смотри, не перепутай, пидор!" А всё остально забрала. Пусть мучается, любимец проституток!
— Эх, Юля, дура ты…
— Ну, почему ж? Это как посмотреть. Была б дура — только в тапки ему бы нассала.
— Хочешь сказать, я дала тебе дурацкий совет?
— Не, совет хороший. Только у Бумбы и так вечно ноги воняют. Он бы креатива не понял. Он бы вообще, сука, не понял, что у него тапки обосанные. А вот с колесом — это в самый раз.
— Это бездуховно, Юля.
— Это креативно, Лида. Ну, наливай.
Дзынь-дзынь.
Буль-буль.
Курятинка-курятинка. Потому что колбаска кончилась.
Смотрим на зелёное пятно.
— А если… — Юлька мнётся.
Склоняю голову набок, и соглашаюсь:
— Ну, как вариант…
Ершова притаскивает из комнаты старый плед, накрывает им диван, и отходит в сторону, любуясь.
— А что? Не было бы счастья, да несчастье помогло. Да?
— Ахуительное счастье, ага.
— Ой, ну вот чо ты такая душная, Лида? Наливай.
— Не могу. Я лучше гандоны щас буду делить.
— Не гони беса. С такой жопой в клетку они тебе нескоро понадобятся.
— Ты разрушила мне половую жизнь, Ершова. За это мне положена компенсация в виде… — Задумалась, и почесала ноющий синяк. Потом посмотрела на Юльку: — Ну? Помогай!
Ершова сморщилась, и махнула рукой:
— Хуй с тобой, выцыганила… Забирай серую кофту, попрошайка…
— Договорились! — Тут же забываю про зелёное пятно под старым пледом. — Наливай!
— А закусить? — Привередничает Юлька.
— А в магазин? — В тон ей отвечаю.
— Почему я?! — Ловит мой взгляд.
— Пятно. — Сурово напоминаю, и пальцем в диван тычу. — Зелёное пятно. Пиздуй в магазин, и ты прощена. Ну, и конечно, серая кофточка…
— Барыга.
— Да, я такая.
— Тогда на посошок, с курятинкой, а?
— Наливай.
Дзынь-дзынь.
Буль-буль.
Курятинка.
— Курятинки, кстати, тоже купи, две пачки! — Кричу Юльке вслед.
— Обойдёшься! — Доносится из коридора. — Жопу лечи!
В прихожей хлопает дверь.
Вздыхаю, и начинаю собирать с пола рассыпанные лекарства, шепча себе под нос:
— Одна неделя. Всего одна неделя. Одна неделя — и всё. И три месяца отдыхай. Может, даже, и четыре. Зато у тебя теперь есть куча гандонов, мыло и порошок. Так везёт раз в жизни — и то, не каждому. А жопа… Жопа — эта хуйня, это пройдёт. И пятно не такое уж большое. Зато цвет красивый. Насыщенный. Бохатый. Одна неделя, Лида. Семь дней всего. Пятно вообще можно попробовать "Ванишем" отпидорить. Я в рекламе видела — можно. А жопа в клетку — это креативно. Очень креативно. И уже почти не болит. Лид, одна неделька…
В прихожей хлопнула входная дверь.
— А вот и курятинка!
Ещё целая неделя, бля…
Осень и жопа
31-10-2007 12:40
Осень придумали враги. Не иначе.
Осень наверняка придумали фашисты…
Не ту осень, растворившись в которой, Пушкин ваял свои гениальности, не догадываясь о том, что ими будут мурыжить не одно поколение школяров…
А МОЮ осень.
Склизкую, мокрую, серую, и непременно сопливую.
МОЯ осень — это не просто время года.
Это моя агония, и мощный катализатор к деградации. А так же благодатная почва для разного рода комплексов неполноценности.
Первого сентября, просыпаясь в шесть утра, чтобы отвести ребёнка в очередной класс, в школу, я вижу в зеркале СВОЮ ОСЕНЬ.
У неё глаза ослика ИА, проебавшего свой хвост, унылый нос пособника старого генетика Папы Карло — Джузеппе и скорбная фигура, с которой Церетели ваял своих зомби на Поклонной горе.
Это мой крест, который мне предстоит нести почти полгода.
***
— Юлька! — ору в телефонную трубку. — Моё зелёное платье ты угнала? Ну, то, стрейчевое, проститутское?
— Я. — Живо отзывается Юлька, и интересуется: — Комиссарским телом побарыжить решила на досуге? Любовь продажная щас, кстати, в цене упала. Поэтому верну тебе не только твоё платье, а впридачу дам бешеные сапоги. А? Берёшь?
Бешеные сапоги я не возьму. Тому есть ряд веских причин.
Первая: размер. Моя лыжа тридцать восьмого влезет в бешеный сапог тридцать пятого только с вазелином, которого у меня тоже нет.
Вторая: цена. Бешеные сапоги Юля покупала ещё пять лет назад почти за восемьсот баксов в магазине для стриптизёрш. С тех пор цена на это непотребство существенно не снизилась.
Третья: бешеные сапоги — это ботфорты, закамуфлированные под кожу зебры, на двадцатисантиметровой шпильке, и десятисантиметровой платформе.
Поэтому сделка не состоялась.
— Нет. Бешеные сапоги не возьму. Но не откажусь от зелёных бусиков. В подарок.
Уж если наглеть — так по полной.
— Бусики… — Юлька задумалась. — Бусики-хуюсики… Зелёненькие бусики…
Я терпеливо жду ответа.
— Подавись ты ими, жаба старая! — скорбно говорит Юлька, а я ликую. — Кстати, а куда ты в этом дерьме идти намылилась?
Ликование быстро угасло, а я, отчего-то смущаясь, начинаю оправдываться:
— Ты только не ржи, ладно? Мне это платье в четырнадцать лет Лёшка подарил. На день рождения. Тогда это модное платье было. Я в нём к Маринке на свадьбу пошла, и мужа себе там накопала. А всё потому, что платье… такое вот… Потом Сёма попросила его на денёк, пошла в нём на днюху, и её там выебали. Понимаешь? СЁМУ! Выебали!!! — в трубке послышалось цоканье языком. Юлька прониклась волшебными свойствами платья. Если уж даже Сёму в нём кто-то выеб — это стопудово не шмотка, а адский талисман. — Так вот, верни мне платье. Я хочу проверить, как оно там… Налезет на меня? Проверить хочется…
— Пиздишшшшшшшш… — прошипела Юлька. — Небось, напялишь, да попрёшься в нём куда-нибудь. В тихой надежде, что тебя сослепу какой-то нетрезвый гражданин отпользует в позе низкого поклона, а потом женится!
Я неестественно возмутилась, как английский лорд, пойманный на краже носового платка:
— Я??!! В нём пойду??!! Как продажная женщина неопределённого возраста??!! Нет! То есть, да… Короче, у одного моего знакомого день рождения…
И замолчала.
— Хо-хо-хо! — басисто захохотала Юлька смехом Санта-Клауса. — День рожденья, праздник детства… На кого сети расставляешь, ветошь? Кого погубить хочешь? Чья судьба предопределена? Кто будет стягивать с тебя зелёный бархат, и путаться в застёжках лифчика? Кто с похотливым рыком разорвёт на тебе труселя с Дедом Морозом на жопе, и овладеет тобой, противно скрипя ароматизированным презервативом со вкусом банана?
— Ты его не знаешь! — в исступлении кричу я, и с ненавистью запихиваю в мусорное ведро трусы с Дедом Морозом. На жопе.
Юлька в трубке замолчала. Потом поинтересовалась:
— Труселя щас выбросила, что ли?
— Дура. — Ответила я, и заржала.
— Старая гейша! — ответила Юлька, и добавила: — Завтра заеду в Москву, завезу тебе твоё волшебное дерьмо. — И подытожила: — Вот бабы до чего докатились… Платью чуть не четверть века, самой послезавтра на пенсию выходить, а всё туда же…
На следующий день Юлька приехала ко мне в зелёном платье, с порога выдав отрепетированную речёвку про то, что лишний пакет в руках тащить не хотелось, пришлось этот хлам на себя напяливать, и в оконцовке поведала, что её так никто и не выебал.
Так ко мне вернулось моё платье.
И зелёные бусики.
И Юлька.
И новые трусы, Юлькой же и подаренные.
С кошачьей мордой.
Спереди.
***
Осень — это не просто паршивое время года.
Осень — это не только дожди, сырость и грязные островки снега на кучах гниющих листьев.
Осень — это жопа.
МОЯ жопа.
В прямом смысле.
Потому что, с наступлением осени, моя жопа начинает стремительно расти. Во все стороны.
Нет, у меня не растут сиськи, не вырастают новые зубы, не увеличиваются в объёме ресницы… Зачем?
У меня растёт жопа. Прямо на глазах.
Она растёт и жрёт трусы.
Жрёт трусы и растёт.
Растёт-растёт-растёт…
До мая.
А потом стремительно уменьшается.
Но до мая ещё далеко.
И вот стою я возле зеркала. В зелёном платье. В бусиках. В бусиках-хуюсиках. Стою.
И смотрю на себя. Анфас.
Мордой лица шевелю, позы различные принимаю… Гламура в глаза подпускаю.
Ничо так получается. Задорно.
Поворачиваюсь боком. В профиль. Пиздец. Там жопа. Жопястая такая жопа. Обтянутая зелёным бархатом.
Настроение упало тут же.
С такой жопой на день рождения идти стыдно.
А всё осень виновата.
Шлёпаюсь в кресло, достаю телефонную трубку из-под жопы, и звоню:
— Да, я. Привет. Планы меняются, я не приду. Потому что потому. Не могу. Зуб болит. И голова. И живот. И перхоть. Болит… то есть сыпется. И жо… И прыщ вырос внезапно. Пять штук. На лбу. Нет, не замажу… Нет, ничо принимать не стану… Нет… Не приду! Не ври! Кто красивый?! Я?! Где?! Если только в темноте и стоя раком, ага… Кто? Я? Пошлая? А, ну тем более. Нахуй тебе такие пошлые гости? С днём рождения, кстати… Нет. Не уговаривай, меня это бесит! Это шантаж, ты знаешь? Хрюша… Нет, и не вздумай! Я дверь не открою, понял?! Я близко к двери не подойду, ясно? Кто? Где? Ты? Там? Давно? Щас открою!!!
Иду к двери.
Открываю.
Две руки хватают мою ЖОПУ, и закидывают куда-то к кому-то на плечо.
Я всё-таки иду на день рождения.
Еду.
***
— Юлька! — ору в трубку. — Платье работает!
— Замуж позвали, что ли? — давится чем-то Юлька у себя в Зеленограде.
— Нет!
— Выебали что ли?
— Нет!
— Чему тогда радуешься, чепушила?
— Никто не заметил, что у меня ЖОПА!!! Никто!!!
— А у тебя жопа была? — интересуется Юлька.
— Почему была? Она и есть. И была. И есть. Да.
— Дура ты… — кашляет Юлька, и кричит в сторону кому-то: — Кто насрал в коридоре, сволочи?! Кто с собакой не погулял, гады? — И торопливо заканчивает: — Не было у тебя жопы. Никогда. Жопа у тебя будет лет через тридцать. Большая такая жопа. Как у той суки, которая насрала щас в коридоре!!!!
Я положила трубку, и потрогала свою жопу.
Она, конечно, есть. Юлька, как всегда, редкостно дипломатична.
Жопа — как осень. Она есть, и от неё никуда не деться.
Я ненавижу осень, потому что её придумали враги. Из зависти к моей жопе.
Из зависти.
Потому что есть чему завидовать.
Я вспомнила вчерашнюю ночь, новые труселя, подаренные Юлькой, и лежащие теперь в мусорном ведре, непригодные к носке из-за полученных травм, прикусила зубами губу, чтоб не лыбиться как параша майская, и гордо вышла в сопливую осень…
Отпуск
13-09-2007 12:11
Лето. Море. Девки. Пляж.
Лето жаркое. Ибо это лето в Геленджике.
Море тёплое. Потому что туда отдыхающие ссут как из пистолета.
Девки голые и сисястые. Это вообще без комментариев.
Пляж песчаный. С морем и сисястыми девками.
Рай.
Толик произвёл открытие века.
Рай.
Через пять минут Толик произвёл открытие второго века.
Рая стало в два раза больше.
Ещё через пять минут Толик понял, что он нихуя не в Питере. Там столько голых девок нету.
Уже прогресс.
А ещё через час восстановленная картина выглядела так:
— Урод и шаромыжник! — гнусавила Ленка, утрамбовывая свои розовые лифчики в чемодан. — Два года жизни коту под хвост! Пиндос!
Толик курил в форточку, выпуская колечки дыма, и размышлял о том, что полоска на его зебре-жизни внезапно стала темнеть. Да что там темнеть? Она на глазах становилось чёрной как жопа негра.
От него уходила Ленка.
Уходила, видимо, насовсем. Потому что не забыла сунуть в свой чемодан четырнадцать номеров журнала "Здоровье", которые два года назад торжественно внесла в его, Толикову, квартиру, и поставила на книжную полку. "Там хорошие статьи про лечение перхоти и грибка. Первое дело в семейной жизни!" — утверждала Ленка, а Толик согласно кивал.