На эти деньги мы с ней купили два лифчика с жидким силиконом, ещё один запасной комплекс резиновых грудей чёрного цвета, а остальное благополучно пропили.
Причём, в процессе нажирания сливы, которое проходило в какой-то районной ресторации города Зеленограда, мы познакомились со славным человеком Владиславом, который тем же вечером с удовольствием произвёл с Юлией акт вагинальной пенетрации, и лобызал Юлины отсутствующий сиськи, называя их "земляничками".
Ну, что ж… Земляничка, по-любому, лучше, чем СИСОЧКИ.
Воистину!
Пыс-Пыс: а у Юльки скоро именины. И я купила ей подарок: вакуумную помпу для сисек.
Будем накачивать их по очереди.
По чётным дням Юля, по нечётным — я…
Просто разговор
19-10-2007 01:26
— Я закурю, не возражаешь? — смотрю вопросительно, накручивая пальцем колёсико грошовой зажигалки.
— Кури.
Закуриваю, выпуская дым в открытую форточку.
— Окно закрой, продует тебя… — в голосе за спиной слышится неодобрение.
Отрицательно мотаю головой, и сажусь на подоконник.
— Скажи мне правду… — говорю куда-то в сторону, не глядя на него.
— Какую? — с издёвкой спрашивает? Или показалось?
— Зачем ты это сделал?
Пытаюсь поймать его взгляд.
Не получается.
— В глаза мне смотри! — повышаю голос, и нервно тушу сигарету о подоконник.
Серые глаза смотрят на меня в упор. Губы в ниточку сжаты.
— Я тебе сто раз объяснял! И прекрати на подоконнике помойку устраивать!
Ну да… Лучшая защита — это…
— Захлопни рот! Тебе кто дал право со мной в таком тоне разговаривать?! Забыл кто ты, и откуда вылез?!
Вот теперь всё правильно.
Теперь всё верно.
— А вот не надо мне хамить, ладно? Ты весь вечер как цепная собака! Я сто раз извинился! Что мне ещё сделать?
А мы похожи, чёрт подери…
Может, поэтому я его люблю?
За голос этот… За глаза серые… За умение вести словесную контратаку…
Я тебя люблю…
Но не скажу тебе этого.
По крайней мере, сейчас.
Пока ты мне не ответишь на все мои вопросы.
— Я повторяю вопрос. Зачем. Ты. Это. Сделал. Знак вопроса в конце.
— Хватит. Я устал повторять всё в сотый раз. Тебе нравится надо мной издеваться?
Ты не представляешь, КАК мне это нравится…
Ты не представляешь, КАК я люблю, когда ты стоишь возле меня, и пытаешься придумать достойный ответ…
Ты даже не догадываешься, какая я сука…
Прикуриваю новую сигарету, и, склонив голову набок, жду ответа.
— Да. Я был неправ…
Торжествующе откидываю голову назад, и улыбаюсь одним уголком рта.
— … Но я не стану тебе объяснять, почему я это сделал. Я принял решение. И всё. И закрой уже окно, мне твоего бронхита очень не хватает.
Рано, рано… Поторопилась.
Меняем тактику.
Наклоняюсь вперёд, зажав ладони между коленей.
Недокуренная сигарета тлеет в пепельнице.
Дым уходит в окно…
— Послушай меня… Я никогда и никому не говорила таких слов. Тебе — скажу. — Нарочито тяну время, хмурю брови, кусаю губы… — Я — старше тебя, ты знаешь. Естественно, в моей жизни были мужчины. Много или мало — это не важно. Кого-то я любила. Кого-то нет. От кого-то была в зависимости, кто-то был в зависимости от меня. Но никому и никогда я не говорила, что…
Теперь надо выдержать паузу.
Красивую такую, выверенную.
Беру из пепельницы полуистлевшую сигарету, и глубоко затягиваюсь, не глядя на него.
Три… Два… Один!
Вот, сейчас!
Выпускаю дым через ноздри, и говорю в сторону:
— Никому и никогда я не говорила, что он — самый важный мужчина в моей жизни…
Набрала полную грудь воздуха, давая понять, что фраза не окончена, а сама смотрю на его реакцию.
Серые глаза смотрят на меня в упор.
Щёки чуть покраснели.
Пальцы нервно барабанят по столу.
Всё так. Всё правильно.
Продолжаем.
— Ты. Ты — единственный мужчина, ради которого я живу. Знаешь… — Закуриваю новую сигарету, зачем-то смотрю на неё, и брезгливо тушу. — Знаешь, у меня часто возникала мысль, что я на этом свете лишняя… И всё указывало на то, что кто-то или что-то пытается меня выдавить из этой жизни, как прыщ. И порой очень хотелось уступить ему…
Вот это — чистая правда. Даже играть не надо.
— Но в самый последний момент я вспоминала о тебе. О том, что, пока ты рядом — я никуда не уйду. Назло и вопреки. И пусть этот кто-то меня давит. Давит сильно. Очень сильно. Я не уйду. Потому что…
И замолкаю.
И опускаю голову.
Тёплые ладони касаются моих волос.
— Я знаю… Прости…
Переиграла, блин…
Вжилась.
Чувствую, что глаза предательски увлажнились, и глотать больно стало.
Мягкие губы на виске.
На щеках.
На ресницах.
Переиграла…
Поднимаю глаза.
Его лицо так близко…
И руки задрожали.
Тычусь мокрым лицом в его шею, и всхлипываю:
— Ты — дурак…
— Я дурак… — соглашается, и вытирает мои слёзы. — Простишь, а?
А то непонятно было, да?
Шмыгаю носом, и улыбаюсь:
— А всё равно люблю…
— И я тебя… — облегчение такое в голосе.
— А за что? — спрашиваю капризно, по-дурацки.
— А просто так. Кому ты ещё нужна, кроме меня? Кто тебя, такую, ещё терпеть станет?
Хочу сказать что-то, но он зажимает мне рот ладонью, и продолжает:
— А ещё… А ещё, никто не станет терпеть меня. Кроме тебя. Мы друг друга стоим?
Вот так всегда…
Настроишься, сто раз отрепетируешь, а всё заканчивается одинаково…
"Я тебя люблю…"
"И я тебя. Безумно. Люблю."
И ты обнимешь меня.
И я без слов пойму, что я тебе нужна. Ни на месяц, ни на год.
На всю жизнь.
И сейчас я встану с подоконника, налью тебе горячего чаю, и ты будешь его пить маленькими глоточками, а я буду сидеть напротив, и, подперев рукой подбородок, наблюдать за тобой.
А потом мы пойдём спать.
Ты ляжешь первым.
А я подоткну тебе под ноги одеяло, наклонюсь, поцелую нежно, и погашу свет…
Я умею врать. Я умею врать виртуозно. Так, что сама верю в то, что я говорю.
Я могу соврать любому человеку.
Я Папе Римскому совру, и не моргну глазом.
Я только тебя никогда не обманывала.
Даже тогда, когда ты был ещё ребёнком…
Вытираю нос, закрываю окно, и заканчиваю разговор:
— Ты завтра извинишься перед Артемом?
— Извинюсь. Хотя считаю, что он был не прав.
— Ради меня?
— Ради тебя.
— Во сколько тебя завтра ждать?
— После шестого урока.
— С собакой погуляешь.
— Угу.
— Будильник на семь поставил?
— Мам, не занудничай…
— Я просто напомнила.
— Мам, спасибо тебе…
Поворачиваюсь к нему спиной, и сильно вдавливаю пальцем кнопку электрочайника.
— Это тебе спасибо. Что ты у меня есть.
— Я — твой мужчина, да?
Оборачиваюсь, и улыбаюсь:
— Ты — мой геморрой! Но — любимый…
И ОН пьёт чай с абрикосовым вареньем.
И ОН смотрит на меня моими же глазами.
И ОН пойдёт завтра в школу, и извинится перед Артёмом.
Ради меня.
А я смотрю на НЕГО, и тихо ликую.
Потому что в моей жизни есть ОН.
ОН любит варенье и меня.
ОН — мой сын.
МОЙ СЫН!
Про дурных баб, и настоящих мужчин
06-11-2007 04:22
Гена готовился к феерическому оргазмированию, насаживая на свой хуй Ирку, как курицу-гриль на вертел.
Ирка скакала на Генином хую, хаотично размахивая веснушчатыми сиськами, и думала о том, что те калории, которые она сожрала вместе с пирожным сегодня в обед, сейчас стремительно сжигаются. И это придавало Ирке сил.
А Гена думал о том, что если Иркиному мужу стукнет в голову моча, и он захочет вернуться домой пораньше — на хуй тогда насадят уже самого Гену. Как курицу-гриль.
И поэтому Гена не мог кончить уже второй час.
"Кончай, мудило ущербное!" — кричала про себя Ирка, чувствуя как у неё отнимаются ноги.
"Лифт приехал что ли? Муж припёрся? Или кажется?" — думал Гена, зажмуривая глаза от капающего на его лицо Иркиного пота, и силился кончить.
Хуй предательски падал, и норовил вывалиться из Ирки.
Иркин мобильный выдал залихватскую песню "А я люблю военных, красивых-здоровенных", и Генин хуй всё-таки упал окончательно.
— Муж! — округлила глаза Ирка, и, продолжая удерживать стремительно теряющий эрекцию хуй внутри себя, подняла трубку…
Гена судорожно сглотнул, и шевельнул левым ухом.
— Алло… — прошептала в телефон Ирка.
— Бу-бу-бу — донеслось из трубки.
— Я не дома… — проблеяла Ирка-тупица, и зачем-то три раза подпрыгнула на опавшем члене.
— Бу? — спросили в трубке. — Бу-бу, сукабля?
— Я это… — Ирка оглянулась на Гену в поисках поддержки, а Гена зачем то посмотрел на Иркины сиськи, и пожал плечами. Ирка икнула, и закончила: — Я щас на перекрестке, вместе с бабой Клавой с третьего подъезда… Порчу снимаю.
— БУУУУУУУУУУУУУ?! — заорали в трубке, а Генин хуй почему-то начал подниматься. Ирка это почувствовала, и усердно запрыгала на Гене, выдыхая в телефон:
— Да… Да… В два часа ночи… Так баба сказала… Клава… Баба… Мы щас насыпем тут пшена, сотворим заклятие, и пойдём домой…
— Бу-бу? Бу-бу-бу нахуй! Чтоб через пять минут бу-бу-бу, а то бу-бу к хуям!
Генин член стоял как шланг на морозе, и Ирка прыгала на нём, закатив глаза, не выпуская из рук телефонную трубку.
— Мне нельзя говорить, а то заклятие не подействует. Баба Клава запретила. Всё, пока!
И кончила.
Тут левая Иркина сиська, совершив странный кульбит, стукнула Ирку по щеке, и Гена, заглядевшись, проебал свой оргазм.
"Всё-таки, бабы — ебанутые существа…" — думал Гена, выходя из Иркиного подъезда. "Порчу, бля, она снимает. С бабой Клавой. И муж её мудак. Раз на такую закатай вату повёлся"
В Генином кармане Сергей Безруков сурово сказал: "Бригада…" — и заиграла тревожная музыка.
— Толстый, ты на районе? — спросили в трубке.
— Почти. Чо надо?
— Бабки есть?
— Нету.
— Бля… — расстроился голос. — Что, ваще нету?
— Нихуя! — рассердился Гена, и добавил: — Два часа ночи! Делать нечего? Если денег нет — пиздуй, за оградой дёргай хуй!
В трубке тихо матюгнулись, и поинтересовались:
— А сигареты есть? Покурим?
Гена похлопал себя по карманам, и ответил:
— Есть. Ты у подъезда? Щас подойду.
У подъезда, под тусклой лампочкой маячил Павлос.
Лицо Павлоса выражало мировую скорбь и вызывало желание дать ему в печень. Почему-то.
Увидев Гену, Павлос оживился:
— Здорово, брат! Покурим?
— Покурим.
Закурили.
— Слышь, Толстый, — сплюнул себе под ноги Павлик, — Рублей двадцать есть? Хоть пивка бы щас дёрнуть, бля…
"Не отвяжется ведь, пока не дам.." — подумал Гена, и сделал вид, что шарит по карманам.
— Держи. — Протянул Павлу два червонца.
— Бля, братуха, реально выручил! Погнали в "Красную шапку"?
Красной шапкой называли круглосуточный азеровский магазинчик на перекрёстке.
— Ну, давай, сходим…
По скрипучему снегу две тени двинулись в сторону магазина.
— Стой! — каркнул Павлос, и замер.
Гена остановился, и проследил Пашкин взгляд.
— Видишь?
— Вижу.
На белом снегу отчётливо выделялось тёмное пятно.
— Куртка, по-моему… — сделал стойку на добычу Павлос, и стал красться аки тать в ночи. — Давай карманы обшмонаем? Может, там бабки есть?
Гена двинулся за Павлосом чисто из любопытства.
И через пару метров остановился:
— Павлос, это баба…
— Вижу! — азартно прошипел Пашка. — Бухая в сопли! Давай её на свет вытащим!
— Нахуй надо? — Гена попытался оттащить товарища от грузного тела, распространяющего миазмы. — Пошли в Шапку, у меня яйца окоченели.
— Отвали! — отмахнулся Павлос, — Щас бабки будут! — и, схватив тело за воротник, поволок его к подъезду.
Свет тусклой лампочки осветил красное лицо с растёкшейся тушью под глазами, и с застывшей соплёй под угреватым носом.
— Спящая красавица. — Фыркнул Гена, и пнул тело ногой.
— Эй! — рассердился Павел, — Ты чо делаешь? Её ещё ебать можно…
Павлос был женат. А жена Павлоса была беременна. И к комиссарскому телу Павла не допускали уже месяца три. Поэтому, в перерывах между бездуховной дрочкой и бухарой, Павел иногда ебал вечно пьяную дочку соседа дяди Гриши. Неопределённого возраста девицу в зелёных велосипедных шортах, которые она снимала только для поссать и для поебацца.
Поэтому Павел был рад новому приобретению, которое совершенно точно имело пизду, и вполне вероятно — бабки.
— Слышь, Толстый, давай её в подъезд оттащим? — глаза Павла горели возбуждением, и нижняя губа начала трястись. Первый признак того, что Паша намерен любой ценой совершить половой акт.
Гена молча ухватил тяжёлое спящее тело, и поволок его в подъезд.
Спящей красавице на вид было лет тридцать. А может, и меньше. Пьяница мать — горе в семье, как говориться.
Прыщавое лицо, остатки зелёных теней на глазах и блевотина в правой ушной раковине мадонны, вызвали у Гены желудочные спазмы, и он поспешно закурил.
А Павел, тяжело дыша, расстёгивал китайский пуховик пьяной Снегурочки.
— Тебя как звать, а? Как зовут тебя, спрашиваю? Сосать можешь? — шептал Павел, пытаясь усадить красавицу на лестницу. — Рот открой!
Синявка услышала знакомую команду, и раззявила рот, явив миру пеньки зубов, в обрамлении бахромы морской капусты.
Но при этом не проснулась.
Павлос поспешно впихнул в рот пьяницы хуй, и после первого же поступательного движения Пашина партнёрша с глухим стуком повалилась на пол.
— Уродины кусок… — выругался Павлос. — Толстый, чо стоишь, еблом торгуешь? Помоги поднять!
Гена с интересом следил за попытками Павла получить оргазм с помощью этого животного, поэтому поднапрягся, и поставил девушку на ноги.
Девушка приоткрыла мутные глаза, отрыгнула кусок котлеты, и упёрлась головой и руками в мусоропровод.
— О! Ништяк! — обрадовался Павел, — Толстый, у тебя гандон есть? Давай! Блядь, да где тут у неё рейтузы снимаются? На подтяжках они что ли?
Паша трясущимися руками копался у синявки под пуховиком, пытаясь стянуть с неё шерстяные портки. Но те или наглухо прилипли к её жопе, или были пришиты к лифчику.
Но Павлос не привык отступать. Он не боялся трудностей. Он был настоящим мужчиной.
Сильным, смелым, и ахуенно находчивым.
Поэтому он просто разорвал девушкины парадно-выгребные штаны на жопе, и, наплевав на видавшие виды трусы, задорно выглянувшие из разодранных рейтуз, приступил к насилию.
Жертва обнимала мусоропровод, и пускала слюни, а Павлос приближался к оргазму.
Словно почуяв это, мадонна в рваных рейтузах обмякла, и начала плавно съезжать на пол, по пути облизывая мусоропровод.
— Стоять! — завопил Паша, и ухватил красавицу за сиську.
Сиська растянулась как резиновая, и красотка продолжила свой медленный спуск.
— Стой, сукабля!!! — в исступлении кричал Павлос, и вдруг осёкся: — Погоди… Тихо-тихо…
Гена, лениво наблюдавший за сценой, перестал ржать, и уточнил:
— Это ты кому?
Глаза Паши забегали, а Пашина рука, держащая партнершу за сиську, вдруг вынырнула из-под пуховика с зажатым в ней стольником.