Набираю. Гудок идёт.
Через пару секунд я услышала голос:
— Привет! Ну, ты как, цела?
Ебать-копать! Жынтыльмен какой! Интересуеццо ещё моим здоровьем!
— Цела-невредима. А ты где?
— Я? Я в Реутово… У друга. Ведь ключи мои у тебя дома, в моей куртке остались… ты мне можешь щас привезти мои вещи?
Ахуеть, дайте две! Это ж каким таким образом он умудрился НОЧЬЮ, ГОЛЫМ, С БАЛКОНА ЧЕТВЁРТОГО ЭТАЖА съебаться в Подмосковье???????
Только ради того, чтоб это узнать, стОило поехать в Реутово.
И я поехала.
И рассказано мне было о том, что почуяв близкую свою смерть от рук контуженного оперуполномоченного, он, болезный, сиганул на соседний балкон, там притаился, и тихонечко околевал от холода. Когда в моей квартире стало тихо, Никита тихо пошуршал по соседскому балкону, и разжился тряпками, из которых сварганил себе портянки, набедренную повязку и косынку.
Светало. На балконе стало опасно находиться.
Тогда Никита вспомнил про то, что у него есть телефон, который он по инерции прихватил со стола, когда бежал на балкон.
Никита позвонил друзьям, и, почти рыдая, выдал речёвку:
— Мужики! Я сижу щас в Москве, на чужом балконе, голый, и меня могут убить!! Заберите меня отсюда!!!!
Время было 4 часа утра. Друзья, естественно, назвали его анальным Петросяном, и послали нахуй.
Никита снова перезвонил… И снова… И ещё раз… И ещё…
На шестой раз до друзей дошло, что он нихуя не шутит, и они приехали его спасать.
Ну и хули?
Ну и приехали. Ну и встали под балконом. Ну и ржут стоят. А чем помочь-то?
Ему шёпотом орут:
— Прыгай, мудак, пока соседи ментов не вызвали! Прыгай! Легче отделаешься!
Но Никита прыгать не хотел.
Наверное тогда, когда понимаешь, что ты угодил в бо-о-ольшую жопу, открывается семнадцатое дыхание.
Никита пошарил взглядом по балкону, обнаружил кусок кабеля, толщиной с палец, привязал его к перилам балкона, и спустился до уровня второго этажа.
И вот тогда уже прыгнул вниз.
Конечно, над ним долго глумились. Конечно, его обозвали Маугли и Человеком-Пауком. Конечно, его одежонку разобрали на сувениры…
Но.
Когда по дороге домой, синего, дрожащего, поцарапанного Никитоса спросили:
— Ты к этой бабе больше не поедешь?
А он ответил, стуча зубами:
— Заффтра поеду… — наступила тишина…
И в тишине прозвучал голос:
— Да… Малёк ошибся… Ты, Никитос, нихуя не Человек-Паук.
ТЫ — ЧЕЛОВЕК-МУДАК!!!!!
С тех пор прошло 6 лет. С Никитой до сих пор дружим и иногда встречаемся, чтобы пива попить…
И каждое 9 мая, где бы он ни находился, я нахожу его новый номер, звоню, и говорю:
— С Днём Победы тебя, человек-мудак!!!
И видит небо, это правда.
Честь
21-08-2007 16:43
Мне было шестнадцать, и я не сберегла свою честь.
Проебала, прости, Господи.
Я сидела в школьном туалете на подоконнике, болтала ножками, обутыми в красные кедики, и думала о том, что теперь меня точно не возьмёт замуж ни один приличный мужик. Никогда. А замуж за того, кто мне эту честь помог не сберечь — я не собиралась. Ещё чего.
Ненадёжный мужик. Ни о чём вообще. Вот буквально только что меня подружка спросила:
— Слышь, а у твоего Ваньки куртка серая есть?
— Ну, есть — ответила я, пытаясь смыть в унитаз окурок
— Хы. Клёво. А он вчера от тебя во сколько домой ушёл?
— Хм… — задумалась. — В пол-одиннадцатого.
— Слышь, я вчера пошла с собакой гулять вечером, вдруг вижу — вроде Ванька пилит. Издали непонятно. В руке у него — гантеля. Ты ему гантелю давала?
— Угу. Я их дома сама вытачиваю, а потом всем дарю. У меня вся квартира в гантелях. Папа мой ему подогнал. Типа, пусть Ванька мышцы наращивает, а то тощий как кот со свалки.
— Точно. Ванька. Короче, идёт он, гантелю эту двумя руками держит, и тут его так повело, так повело в сторону… Наебнулся он, короче, с вашей гантелей! — и заржала.
Ну, а я что сделаю? Ну, наебнулся. Потому что сам весит на сто грамм больше, чем эта гантеля. Заступаться за него? Нафига? Сам виноват.
Но меня щас больше волновал вопрос, что мне делать с потерянной честью-то?
…Я берегла честь три года. Как только поняла, что она у меня есть.
Как её беречь — меня никто этому не учил. И какие посягательства я испытать должна — тоже ни одна сволочь не намекнула. Поэтому, когда наш двадцатидвухлетний учитель физики по кличке Дрищ, предложил мне влиться в основной состав школьного ансамбля «Универсал» — я не усмотрела тут никакой угрозе своей чести, и влилась.
Я не заподозрила угрозы, когда Дрищ начал щипать меня на тощую жопку, шевелить тараканьими усиками, выращенными им с трудом, для солидности, и дарить мне киндер-сюрпризы, прося за них поцелуя. Зато угрозу заподозрил мой мрачный папа, и побил Дрища ногами возле школьной столовой. А мне потом дома показывали книжку научную, и, прикрывая листком бумаги полстраницы, давали почитать абзац про педофилов.
Так я поняла, что охота на мою честь открыта. И стала бояться.
Я боялась ещё год. Я боялась подвалов. Потому что знала, что в подвале отбирают честь, не спрашивая имени-фамилии. В подвале сидит шпана, которая отбирает честь, надругивает её, и предаёт сей факт огласке. Это было мне известно с детства, и я боялась.
В 14 лет я впервые попробовала водку, сидя в компании малознакомых мальчиков-дачников, и чуть не потеряла честь по доброй воле.
Мальчик Виталик предложил мне показать красивую полянку в лесу, на которой растёт много ландышей, а я подумала, что он просто хочет целоваться, но стесняется. И пошла на полянку.
Когда мальчик Виталик попытался снять с меня трусы — я заподозрила неладное, и подняла вой. На вой сбежался народ, и моя подруга Марина стукнула Виталика по голове толстой веткой, после чего потащила меня домой.
Я плелась домой, ревела, а из штанины у меня свисал лифчик, который волочился по пыльной дороге, и напоминал о страшном покушении.
Потом я познакомилась с Серёжей из соседнего дома. Он был очень воспитанный, и понравился моей маме. Я ходила к нему домой, а он мне пел песни под гитару, и говорил, что любит. На честь мою он не покушался.
Пока не пришло лето, и мы с ним на пару не обгорели на подмосковном пляже.
Я заботливо поливала кефиром Серёжину спину, а когда очередь дошла до меня, Серёжа вдруг вспучился, покраснел, и принялся слизывать кефир с моей спины. Я хихикала, и мне это нравилось. Пока Серёжа не перевернул меня на спину, и не вспучился ещё больше. Я посмотрела на его красное лицо, на подмышки с причёской «тут потерялся и умер Индиана Джонс», и поняла, что честь моя под большой угрозой.
Под ОЧЕНЬ большой угрозой. Я это даже почувствовала бедром.
Серёжу я укусила, дёрнула за волосатую подмышку, заорала: «Я хочу домой!» — и сдриснула на лестницу в одних трусах. Честь была спасена. Сергей — подвергнут остракизму и бойкоту, а охота продолжалась.
Ещё через полгода у меня выросли сиськи до первого размера, и появилось увлечение панк-роком. Я ездила с друзьями-панками на Полянку, на концерты Гражданки, красила волосы в зелёный цвет, и влюбилась в прыщавого Квака.
Квак был кудряв, прыщав, и хорошо играл на гитаре. Что ещё надо для того, чтобы без памяти влюбиться?
Он рисовал мне на животе фломастером символ анархии, и выписывал аббревиатуру Гр. Об.
Мы целовались у него дома, под Курта Кобейна и «Хуй Забей».
Он говорил, что мои сиськи — сосисочного цвета, и у меня внутри всё замирало от такого поэтичного сравнения.
Он научил меня курить и ругаться матом, а так же прогуливать занятия в музыкальной школе.
А потом Квака забрали в армию.
На его проводах я вторично напилась, и ушла в ванную блевать.
Во время моего непрезентабельного занятия я вновь чуть не лишилась чести. Спасло то, что орудие, которым эта моя честь должна была быть отобрана — не функционировало. Почему-то. Зато я впервые это орудие увидела.
От этого меня ещё раз стошнило, я протрезвела, снова завыла сиреной, и была спасена Квакиной мамой, которая меня очень любила, а сыну своему надавала по шее, и даже не поехала его провожать, глотая валидол, и успокаивая меня и мою разъярённую маму по телефону.
В пятнадцать лет я поехала навестить в больнице подругу, вместе с её парнем.
В больнице был тихий час, и его нужно было переждать.
Бойфренд подруги имел хорошо подвешенный язык, быстро сунул охранникам в вагончик бутылку водки, и попросился к ним на постой. Вместе со мной.
Охранники ушли на обед, а нас закрыли в вагончике, посоветовав сидеть тихо.
Через пятнадцать минут после их ухода, подружкин жених показал мне свой член, и спросил, что я по этому поводу думаю.
Я честно ответила, что это мой второй член в жизни, но первый, кажется, был больше.
Жених оскорбился, сказал, что у него очень большой член, и сунул мне его в руку. Чтобы я в этом сама убедилась.
Я пощупала рукой скользкую сардельку. Подумала. И заорала, наплевав на приказ охранников.
Жених испугался, спрятал член, нахохлился, и сел в углу. Пришла охрана, дала жениху по горбу, выгнала его из вагончика, а меня научила курить гашиш.
Честь я спасла. И это было главное.
В шестнадцать лет я встретила Ивана. Он был старше меня на три года, учился в институте на отлично, чем меня и прельстил до невозможности, и не посягал на мою честь, ибо был девственен.
Но во мне уже проснулось сексуальное любопытство.
Я заставляла Ваньку читать украденную мной у мамы подшивку «СПИД-Инфо», и сыпала вопросами: «Вань, а почему по утрам член стоит? И зачем?», «Ваньк, а как ты думаешь, ОН в меня поместится, в теории?» и «Вань, а давай ты мне сиську потрогаешь?»
Ваня краснел, и трогал.
А я тащилась, и требовала настоящего секса.
Но Иван не хотел секса. Наверное, у меня были маленькие сиськи. Не знаю. Но не хотел, зануда такая. Ни в какую.
На Восьмое Марта я пришла к нему домой, получила заколку в подарок, и сурово сказала:
— Всё. Сегодня будет секс.
Ваня начал озираться по сторонам, но я уже деловито сняла с себя трусы, раскрылатилась на диване, в точности как на картинке из СПИД-Инфо, и приказала неожиданным басом:
— Бери!
Ванька всхлипнул, и взял.
Прям с первого раза. И туда, куда надо. И марафонски продержался пятнадцать минут.
После чего заплакал, и убежал в ванну.
Я ещё немножко полежала, подёргивая носом, как заяц, и прислушиваясь к своим ощущениям. Через пять минут я удовлетворённо констатировала факт, что теперь я — уже женщина, и гордо порысила домой.
…Естественно, замуж меня взял на редкость неприличный мужик, чему я даже не удивилась, ибо понимала, что честь я не сберегла, и всё такое.
Естественно, после развода у меня косяком пошли одни неприличные мужики.
Естественно, Ванька учился в своём Нефтегазовом, и я о нем не вспоминала…
Всё естественно.
Да вот только год тому назад он разыскал меня на каком-то сайте.
Живёт в Америке. Работает по специальности, с нефтью. Сколько зарабатывает — я вам не скажу, чтоб самой лишний раз не расстраиваться, женат, естественно, дочку растит, и пишет, что я — дура невъебенная. Потому как на месте его жены должна была быть я.
И благодарит.
За то, что научила любить.
И жена его мне привет передаёт.
Большой американский привет из Нью-Йорка.
Из МОЕГО Нью-Йорка.
Хаваю приветы, и улыбаюсь. Потому что больше ничего не остаётся.
Честь я не сберегла…
Дед Мороз
28-09-2007 02:40
А у меня дома живёт Дед Мороз…
Он живёт на телевизоре, и ему там нравится.
Он умеет играть на гитаре, петь, и топать ножкой…
Иногда у него садятся батарейки, и он молчит.
А я вставляю новые…
И Дед Мороз снова поёт, притоптывая в такт ватным валенком…
* * *
— Алло, привет! Ты чё такая гундосая?
— Привет. Болею я. Чего хотел?
— Дай посмотреть чё-нить стрёмное, а? Какую-нибудь кровавую резню бензопилой, чтоб кишки во все стороны, и мёртвые ниггеры повсюду.
— Заходи. Щас рожу мою увидишь — у тебя на раз отшибёт всё желание стрёмные фильмы смотреть.
— Всё так сугубо?
— Нет. Всё ещё хуже. Пойдёшь ко мне — захвати священника. Я перед смертью исповедоваться хочу.
— Мне исповедуешься. Всё, иду уже.
— Э… Захвати мне по дороге сока яблочного, и яду крысиного. И того, и другого — по литру.
— По три. Для верности. Всё, отбой.
Я болею раз в год. Точно под Новый Год. Всё начинается с бронхита, который переходит в пневмонию, и я лежу две недели овощем, и мечтаю умереть.
Я лежу, и представляю, как я умру…
Вот, я лежу в кровати, уже неделю… Моя кожа на лице стала прозрачной, глаза такие голубые-голубые вдруг… Волосы такие длинные, на полу волнами лежат… Вокруг меня собралась куча родственников и всяких приживалок, и все шепчутся: «Ой, бедненькая… Такая молоденькая ещё… Такая красивая… И умирает… А помочь мы ничем не можем…»
А у изголовья моего склонился седовласый доктор Борменталь. Он тремя пальцами держит моё хрупкое запястье, считает мой пульс, и тревожно хмурит седые брови. А я так тихо ему шепчу: «Идите домой, доктор… Я знаю, я скоро умру… Идите, отдохните. Вы сделали всё, что могли…» — и благодарно прикрываю веки.
Доктор выходит из комнаты, не оглядываясь, а его место занимает Юлька. Она вытирает свои сопли моими длинными волосами, и рыдает в голос. Потому что я, такая молодая — и вдруг умираю…
И однажды вдруг я приподнимусь на локте, и лицо моё будет покрыто нежным румянцем, и я пылко воскликну: «Прощайте, мои любимые! Я ухожу от вас в лучший из миров! Не плачьте обо мне. Лучше продайте мою квартиру, и пробухайте все бабки! Потому что я вас очень люблю!»
И откинусь на высокие подушки бездыханной.
И сразу все начнут рыдать, и платками зеркала занавешивать, и на стол поставят мою фотографию, на которой я улыбаюсь в объектив… Нет. Это дурацкая фотка. Лучше ту, где я в голубой кофточке смотрю вдаль… Да. Точно. Я там хорошо вышла.
И закопают меня под заунывные звуки оркестра, и пьяный музыкант будет невпопад бить в медные тарелки…
Но я не умираю.
Я мучаюсь две недели, а потом выздоравливаю.
И наступает Новый Год.
Болею вторую неделю.
Изредка мне звонят подруги, и интересуются степенью моего трупного окоченения. Потом спрашивают, не принести ли мне аспирина, получают отрицательный ответ, и уезжают в гости к бойфрендам.
А я болею дальше…
И пока мне не позвонил никто.
Кроме соседа Генри.
Понятия не имею, как его зовут. Генри и Генри. Как-то, правда, спросила, а с чего вообще вдруг Генри?
Отвечает:
— А… Забей. У меня фамилия — Раевский. Мой прапрадед — генерал Раевский, может, слышала? Так что погоняло у меня вначале было Генерал. Потом уже до Генри сократилось…
Логично. Значит, Генри…
И вот никто больше не позвонил… Суки.
Открываю дверь.
На пороге стоит сугроб.
— Привет! — говорит сугроб, и дышит на меня холодом.
— Привет, — говорю, — ты сок принёс?
— Принёс, — отвечает сугроб. И добавляет: — А яду нет. Кончился яд. — И, без перехода: — Ой, какая ты убогая…
— Спасибо, — поджимаю губы, и копаюсь в сугробе в поисках сока.
Сугроб подпрыгивает, фыркает, и становится похож на человека, который принёс сок, и плюшевого Деда Мороза.
— Дай! Дай! — тяну руки, и отнимаю Деда Мороза!
— Пошли чай пить, — пинает меня сзади человек-сугроб, и мы идём пить чай…
Дед Мороз стоит на столе, поёт, и топает ножкой…
На улице — холодно.
И дома холодно.
Только под одеялом тепло. И даже жарко.
Я в первый раз за всю последнюю неделю засыпаю спокойно. Я не кашляю, у меня нет температуры, и я прижимаю к себе Деда Мороза.
— А меня, кстати, Димой зовут… — слышу сбоку голос, и чувствую в нём улыбку.