В этот миг наперерез ему из людского муравейника, кишевшего вокруг дымящихся на огне котлов, выскочил гусар Ласло Фекете. Магдаи очень любил этого куруца, и часто можно было видеть их вдвоем, доверительно перешептывающимися или за приятельской беседой. Фекете на бегу, еще издали, делал знаки Магдаи, чтобы тот не ходил в шатер: но догнать его он не успел, а радостно-взволнованный Магдаи не заметил странных знаков и вошел в командирскую палатку.
Боттян весело бросился ему навстречу и, обернувшись, сказал стоявшему у окна человеку:
— Вот, ваше высокопревосходительство, и Иштван Магдаи, который милостью его величества князя…
Стоявший в глубине шатра человек шагнул к Магдаи и протянул руку для рукопожатия. Только теперь герой разглядел, что перед ним — граф Берчени, и побледнел.
Берчени отдернул руку, а на его мужественное худощавое лицо набежала черная туча.
— Как? Это ты? — воскликнул он невольно. — Слыхано ли?!
Магдаи затрепетал всем телом.
— Вот как? Вам уже знаком мой храбрый Магдаи, ваше высокопревосходительство? — удивился Боттян.
— Очень даже, — насмешливо отвечал Берчени. — Получше, чем вам, сударь. А ну, дай сюда твое оружие! — добавил он строгим голосом.
Магдаи, мертвенно-бледный, покорно отстегнул свою саблю.
— Что вы делаете, господин генерал? — возмутился Боттян.
— Сейчас объясню! — и, снова обращаясь к Магдаи, прикрикнул: — Убирайся вон и жди, пока позовут.
Магдаи послушно, с потупленным взором, вышел наружу.
Перед шатром стояли два гусара в парадной форме — в киверах и ментиках внакидку, — ожидая, пока княжеский комиссар выполнит все церемонии по вручению подарка. Они держали под уздцы присланного в дар скакуна — горячего, фыркающего, под отделанным серебром седлом и под расшитой цветами позолоченной шелковой попоной. Гусары ждали только появления нового хозяина — награжденного князем героя, — чтобы сразу же, едва выйдет из шатра, передать ему коня.
Наконец он появился — и по возбужденной толпе собравшихся вокруг куруцев пронеслось громоподобное «ура». Никто и не обратил внимания, что у Магдаи нет сабли, заметили только, что сам он бледен как полотно. Но ведь и от хмеля славы человек тоже может побелеть.
В эту минуту в голове Магдаи родилась мысль. Как только гусары подвели ему богато убранного коня, он смелым броском вскочил на него, вздыбил раз-другой, словно пробуя, а затем, дав шпоры, вылетел за черту лагеря. Только его и видели!
Куруцы удивленно смотрели ему вслед, не понимая, что за удовольствие испортить торжественный миг и себе и другим, тем более что самые главные церемонии (как им сообщил Боттян) были еще впереди: сначала граф Берчени должен был зачитать перед строем письменную благодарность князя, после чего предполагалось пиршество, — уже и волы жарились на вертелах. Да, я чуть было не запамятовал о бочках вина!
— Ничего, он тотчас же вернется. Прокатится немножко на новом коне, — говорили одни.
— По нраву пришелся. И не диво, отличная лошадь!
Словом, все думали: еще немного, и Магдаи повернет обратно. А он тем временем сделался не больше черной точки на горизонте. И только один-единственный человек во всей армии знал: не вернется Магдаи.
Торопливо заседлав своего коня, он сказал товарищам:
— Спорим, что я догоню его?
— Ты? На своей кляче захотел догнать княжеского скакуна? — захохотали солдаты. — Разве что он у тебя заговоренный…
Но гусар не обращал никакого внимания на насмешки, а вскочил на свою белую кривоногую лошаденку и, сопровождаемый хохотом окружающих, поскакал вслед Магдаи.
Гусар этот был, разумеется, не кто иной, как Ласло Фекете, тот самый паренек, что хотел предупредить Магдаи, чтобы он не ходил в генеральский шатер.
Между тем в шатре, когда куруцские генералы остались вдвоем, Берчени запальчиво схватил Боттяна за плечо.
— Знаете вы, сударь, кто этот молодой человек?
— Ну, кто? — рассерженно и нетерпеливо переспросил полководец, прищурив единственный видящий глаз.
Он был твердо убежден, что Берчени лишь в силу какой-то личной неприязни, питаемой к Магдаи, так грубо обошелся с ним. Подобных случаев за графом числилось немало.
— Этот человек — Иштван Вереш, вор, бежавший из княжеской тюрьмы.
— Не может быть! — вскрикнул Боттян и снова открыл свой глаз, чтобы убедиться, не шутит ли Берчени. — Да знаете ли вы, что я любил его больше, чем родного сына?!
— Он бежал из Шарошпатака от смертного приговора. Бежал с помощью подлой уловки, обманув бедного старого Кручаи. Его бродяга брат показал старику украденное у князя кольцо… Словом, длинная это история…
И он рассказал все с самого начала.
Боттян слушал, рот раскрыв от удивления, потеряв дар речи.
— Так-то вот, господин генерал. Парень этот — самый заурядный прохвост. А я-то тоже! Сам вызвался поехать вместо княжеского комиссара, вручить ему подарок князя да посмотреть на ваш лагерь, устроить небольшой праздник солдатам. Вот уж удивится князь, как узнает. Сегодня же напишу ему обо всем.
— Лучший из моих солдат! — вздохнул Боттян. — Что же теперь будет с ним?
— Все от князя зависит.
— Я буду писать прошение о помиловании. Здесь, в моей армии, его поведение было самым безупречным, самым благородным. Э-эх! Да лабанцы и пса его не стоят. Между прочим, у него действительно удивительный пес. Большой, черный, и все время ходит с отрядом, а в бою бросается на противника, кусает, рвет, будто тигренок рассвирепевший. Эх, господин генерал, смилуйтесь над Магдаи.
И Боттян так долго упрашивал запальчивого графа, пока тот наконец не поддался на уговоры.
— Бог с вами, я ничего против не имею. Пишите прошение о помиловании на имя его величества (этот титул Ракоци получил в Трансильвании). Я не стану возражать, если Вереш скажет, где находятся сокровища. Позовите его сюда, я поговорю с ним.
Но стоявший у входа в шатер часовой доложил, что Магдаи сел на коня и ускакал.
— На какого коня?
— На княжеского серого.
— Теперь он не вернется никогда! — грустным голосом сказал Боттян Слепой.
Боттян был прав: Магдаи, или, вернее сказать, Иштван Вереш (ибо это был не кто иной, как он), и брат его Лаци, скрывавшийся под именем Ласло Фекете, поехали прямиком в лагерь Гейстера.
«Раз здесь не нужен, пригожусь там», — думал Иштван.
Горько было у него на сердце. Сознавая свою невиновность, он хотел личной отвагой в бою поправить положение, скрыться от страшного своего рока, который без всяких причин поверг его наземь. Но судьба отыскала его и здесь и нанесла ему новый удар. Что же оставалось ему делать? Искать спасения там, где можно.
Гейстер сказал ему в свое время: «Если и у вас когда-нибудь выпадет из рук сабля, приходите ко мне, я подниму ее».
Императорский генерал сдержал свое слово. Он охотно принял к себе на службу двух молодых куруцев. Иштвана он тотчас же назначил командиром летучего кавалерийского отряда, а Лаци определил в другую часть. Оставить братьев вместе он все же не решился.
Но понемногу пришло и доверие. Со временем Иштван Вереш стал одним из лучших полководцев императора, которого часто с похвалой упоминали в посылавшихся в Вену донесениях.
Когда Берчени написал Ракоци о происшедшем с Магдаи, о том, как под маской героя он нашел вора и как тот неожиданно сбежал на приведенном ему в подарок коне, князь гневно топнул ногой.
— Герой не может быть вором. А Магдаи — настоящий герой.
И сразу же отдал приказ: где бы ни нашли Иштвана Магдаи, передать ему: «Князь все простил».
Однако через несколько месяцев до князя дошли новые слухи, что Магдаи служит теперь в войсках императора и стал уже грозой куруцев. Ракоци, рассердившись, заявил:
— Честный человек никогда не станет предателем!
И он отдал новый приказ: где бы ни попался в руки куруцев Магдаи — смерть ему!
Глава XIV. Эшафот
Но и после этого приказа Магдаи продолжал наносить такой урон войскам Ракоци, что князь назначил за его голову награду в двести золотых.
Прошло около полугода.
Однажды в июле на иблойском поле шел ожесточенный бой между одним летучим отрядом Гейстера и куруцами.
Куруцами — их было человек восемьдесят, не больше, — командовал «Папаша Йошка», старейший капрал среди повстанцев, который, когда не было работы, рассказывал, сидя у весело потрескивающего костерка, всякие истории, но, когда надо было идти в «дело», как капусту рубил своим старинным клинком австрийцев.
Лабанцев, выехавших из иблойского леса, было человек сто.
— Вперед! — прикрикнул Папаша Йошка на тех, что заколебались, видя численное превосходство противника. — Не время их сейчас считать! Сосчитаем потом, когда они уже перестанут шевелиться.
Куруцы подналегли на сабли, и примерно через час так и случилось, как сказал Папаша Йошка: кого из австрийцев побили, кого ранили, кого в плен взяли. Остальные спаслись бегством.
Сам Папаша атаковал офицера, предводителя лабанцев, и, хотя тот смело бился, взял его в плен. Всего же пленных было человек около тридцати.
Императорский офицер пристально, словно узнавая, посмотрел на Папашу Йошку, но ничего не сказал и только печально понурил голову.
Старому капралу тоже показалось знакомым лицо вражеского офицера, но и он не придал этому значения: не первого лабанца видит он на своем веку, так что не хитрое дело, если этот австриец походит на кого-нибудь другого.
Бросилась ему в глаза только вышитая портупея офицера.
— Ну и ну, видел я где-то однажды уже эту портупею! — потер старик свой лоб. — Только вот где?.. Постой, знаю! — воскликнул он и схватил офицера за плечо. — Откуда у вас эта перевязь?
— А вам что за дело? — упрямо огрызнулся лабанцский офицер.
В это время к ним подошел Янош Хайду, служивший прежде у Боттяна, и изумленно воскликнул:
— Черт побери, так ведь это же Иштван Магдаи!
Пленный вздрогнул и покраснел до ушей, а Папаша Йошка с любопытством спросил:
— Какой такой Иштван Магдаи?
— За поимку которого князь Ракоци назначил двести золотых.
— Да что ты? — не поверил капрал. — Не может быть!
— Как не может быть?
— А так, что или князь не назначил двухсот золотых за Иштвана Магдаи, или это не Магдаи. Не может быть мне, братец, такой удачи.
— И все же это так, господин Добош! — восторженно воскликнул Хайду. — Будь у меня сейчас сто девяносто девять золотых, я их тебе тотчас же отдал бы за него. Хоть один золотой нажил бы и я на этом. Ну, а поскольку у меня всего лишь три «княжеских форинта»…
— …то возьму я все двести себе, — прищелкнул языком Папаша Йошка. — Отвезу домой моей старушке… — И, наклонясь к пленному, спросил его заговорщически, шепотком: — Правда ли, что вы и есть тот самый Магдаи?
И услышал в ответ:
— Я — Пишта, ваш бывший студент.
Дядюшка Добош отпрянул от неожиданности и вскрикнул, как ужаленный змеей.
— Не может быть! — пробормотал он, но, вглядевшись в длинноволосого белокурого юношу, узнал его.
— Нет, в самом деле это ты! Как же ты докатился до этого? Затем разве я вскормил тебя? — поскреб он в затылке. А потом, еще пристальнее посмотрев на юношу, заплакал. — Бедный мой мальчик! Неужели так вот было суждено нам встретиться? А где же братец-то твой младший?
— И он служит у Гейстера.
— И он? Ну, скажу я вам, порадовали вы меня. Да еще двести золотых у меня из кармана вытянул, раз уж ты не тот, за кого мы тебя вначале приняли! Разве так делают?
— Не печалься, дядюшка Добош, я и есть тот самый Магдаи, — с горечью в голосе отвечал пленник.
— Ты? Как же это так?
— Я служил прежде у куруцев под этим именем.
— Как? Значит, ты таким молодцом сделался, что за твою голову двести золотых дают? Бедняжка ты мой!
Приникнув к юноше, он погладил его, поцеловал. А слезы так и лились потоком из глаз старика. Заплакал и императорский офицер.
— Не перенесет этого мое сердце, — приговаривал Добош. — И что скажет моя женушка. По моей вине погиб ты! Ведь отпустить-то тебя на свободу я не могу. Я — человек честный. Коли изловил я тебя, отведу к начальству. Князя я не могу обманывать. Лучше свою голову предложу взамен твоей, но тебя из рук не выпущу.
А чтобы как-нибудь не поддаться искушению, Добош подозвал к себе Яноша Хайду, который отошел по какому-то делу к повозкам:
— Ты говорил, что сто девяносто девять золотых дал бы мне за моего пленного.
— Если бы они у меня были. Потому что этот пленный — все равно что деньги наличные.
— Так вот отдаю я его тебе даром.
— Да в своем ли вы уме?!
— Возможно, что и не в своем, но это уж моя печаль. Мне не нужен пленный, и я боюсь, что отпущу его на волю. И две сотни мне не нужны. Проклятием они на мне будут. Будем считать, что это твой пленный, тобою захваченный. А я ничего о том и не ведаю.
— Ну, раз так, большое на том спасибо, господин Добош! Отвезу я его в Шарошпатак осторожненько, как яйцо пасхальное.
— И я туда же пойду, — решил про себя дядя Добош.
Ракоци в это время проводил сессию Государственного собрания в Шарошпатаке. Дела князя шли неважно, звезда его счастья начала клониться к закату, и он стал очень раздражительным и мрачным. Поэтому смертный приговор Иштвану Верешу он подписал не задумываясь. Надо примерно наказать изменника! Заслужил он этот приговор уже дважды. На плаху его!
Казнь назначили на следующую среду. Во вторник к вечеру уже и палач прибыл из города Кашша. Ночь накануне выдалась грозовая, а к рассвету налетел страшный ураган, срывавший крыши с домов и выворачивавший с корнем деревья. Молнией подожгло боршский замок Ракоци, и гигантское зарево пожара, пожиравшего старинное строение, было видно до самого Шарошпатака.
В утро перед казнью князь встал рано. Всю ночь его мучали кошмары: ему приснилось, что обезглавили его собственных детей. А это, вообще говоря, могло случиться в любой момент: они ведь находились в Вене, можно сказать, в заточении.
Первым на прием к князю поутру являлся комендант крепости Кручаи. Он информировал князя о всем происшедшем ночью (конечно, если ночью что-либо происходило), докладывал о посетителях, ожидающих князя в передней, и их просьбах, с тем чтобы Ракоци мог заблаговременно обдумать ответ. Кроме того, Кручаи были известны все придворные сплетни, которые он и преподносил его величеству за завтраком.
— Что новенького, господин Кручаи?
— Прибыли делегации из Пешта и Дебрецена.
— Что же они хотят?
— В том-то и дело, что они, ваше величество, не хотят…
— Чего не хотят?
— Налогов платить.
— Значит, плохие патриоты! — пробормотал Ракоци. — Хорошо, я задам им головомойку. Пусть подождут. Еще кто там?
— Старый куруц один.
— Как звать?
— Папаша Йожеф.
— Что стряслось у старика? — спросил, оживившись, князь. — Слышал я о нем. Храбрый солдат!
— Не знаю, чего он хочет. Но всех нетерпеливее какой-то молодой человек в плаще. Хочет во что бы то ни стало пройти к вам и уже поднял страшный скандал, потому что слуги не пропустили его.
— Позовите раньше других старого куруца.
В приемную вошел дядюшка Добош.
— Ну, что случилось, братец? — приветливо спросил его князь.
— С просьбой я к вам, ваше величество.
— Очень хорошо, старина. Кто столько сделал для нас, как вы, может уже не просить, а желать. Чего же вы желаете?
Дядюшка Добош опустился на колени.
— Пощады, пощады, ваше величество!
— Кому? — удивился Ракоци.
— Тому самому молодому человеку, Иштвану Верешу, которого я сам захватил в плен.
— Как так? Ведь я уже велел выплатить двести золотых кому-то другому.
— Ох, проболтался я, ваше величество! Но коли уж проговорился, скажу вам всю правду. Знаю: здесь, где я стою, нельзя лгать. Я сам схватил Вереша, но отдал его Яношу Хайду, потому что боялся за себя: отпущу пленного на свободу. Сын он мой приемный! Сам взрастил я его. Вот и подумал я; коли попал он в плен, пусть будет в плену. И передал его. А сам, думаю, пойду к вашему величеству прощения для него просить, так-то оно лучше будет. Оно конечно, велика вина его: сам венгр, а пошел за немца воевать. Да только богу одному известно, отчего он так поступил. Может, еще выйдет из него честный человек?