— И я клянусь. Вот тебе моя рука. Приду и скажу тебе всю правду.
Гости улыбались, глядя, с какой серьезностью дают друг другу такое необычное обещание спорщики, и говорили:
— Эх, святые отцы, до смерти пока далеко. Поживем еще немножко на этом свете! Выпьем да повеселимся!
И гости веселились часов этак до десяти вечера. А затем навеселе, со смехом и гомоном, разошлись пешком, или — смотря кто где жил — разъехались, кто на телегах, кто в санях, по домам.
Кальвинистский поп уезжал последним. Уже усаживаясь в сани, он крикнул хозяину:
— Не забыл обещания?
— Нет, не забыл!
Патер проводил взглядом своего последнего гостя, выезжавшего за ворота, вернулся с крыльца в дом, сотворил вечернюю молитву, да и отошел ко сну.
Не успел он и часа проспать, слышит: кто-то стучит в окно. У святого отца руки-ноги захолодели. Между тем его и прежде нередко будили в ночь-полночь. Над дверью у него висели на гвозде ключи от кладбищенской калитки. В этот миг гвоздь сам по себе выпал вдруг из стены, а ключи, таинственно зазвенев, покатились прямо к окну.
— Кто там? — вскочил патер с кровати и сунул ноги в ночные туфли.
— Это я, Мишка! — послышался за окном знакомый голос.
Святой отец подошел к окну, отодвинул занавеску. За окном стоял кальвинистский поп.
— Вернулся? Что случилось-то?
— Умер я, — отвечал гость глухим, плачущим голосом, — и вот пришел тебе сказать, что на том свете все иначе: не так, как ты говорил, и не так, как я думал. Аминь!
Патер уже и рот раскрыл, чтобы сказать: «Не болтай чепуху, Мишка!» — но слова эти замерли у него на устах: стоявший под окном человек исчез вдруг, как дух бесплотный. Ни снег не захрустел у него под ногами, ни следов на снегу не было видно. Между тем на небе сияла полная луна. Петухи пропели полночь. Патер, не попадая зубом на зуб, залез под пуховое одеяло, а к утру у него началась лихорадка. Еще хуже ему стало, когда поутру экономка пришла с известием:
— Святой отец, беда стряслась…
— Что такое?
— Кальвинистский-то священник, как вчера вечером от вас домой поехали, в горах вместе с санями в пропасть сорвались. И он и кучер — оба насмерть убились, ой, как страшно померли…
— Так вот я думаю, ваше княжеское величество, — закончил свой рассказ студент, — что ежели правду сказал вестник с того света, так ни один из спорящих господ не прав.
— Твоя правда, — воскликнул Апафи. — История очень хороша и поучительна. Я доволен!
Понравился рассказ и прочим важным господам.
— Умный малый, — заметил со смехом Криштоф Боер. — Победил нас. Я сдаюсь.
— Одним словом, не видать вам, господа, сабли.
— Да, в самом деле! Кто же получит княжеский подарок?
— Бог мой! Да кто же еще, как не юноша? — воскликнул князь.
— Как видно, не столько сказка понравилась Апафи, — иронизировал вполголоса Бельди, — сколько титул «ваше величество», которым молодой человек пощекотал его слух.
— Нет, не скажи, сказка была хороша и к месту, — возразил его сосед Инцеди.
— Вот-вот, — вмешался в их разговор придворный шут. — Мальчишка сказал то же самое, что и ученый. Ученого высмеяли, а невежду похвалили. Таков уж свет!
— Будьте свидетелями, господа! — поднял голос Апафи. — Я пообещал саблю тому из спорщиков, кто окажется прав. Ни один из вас не был прав, как доказал этот юноша. А поскольку его правда, пусть и сабля его будет. Бери, парень!
— Ваше величество, — скромно заметил студент, — как же посмею я повязать такую саблю на эти вот тряпки?
Апафи рассмеялся. В самом деле, на парня жалко было смотреть. Князь подозвал своего секретаря.
— Возьмите его с собой и оденьте как следует.
Словом, когда студент вернулся в зал, узнать его было нелегко: на нем был красивый серый доломан, зеленые шаровары, на ногах — сафьяновые сапоги, в руке — серая барашковая папаха с синим околышем. Комендант дворца собрал этот костюм из одеяний княжеской свиты разных времен. Новое платье было к лицу юноше.
— Ну, а теперь держи и саблю, — сказал ему княжеский паж Корниш.
— Все равно и теперь я не смогу носить вашу саблю, ваше величество.
— Это почему же? — спросил Апафи, заметно сердясь.
— Да потому, что сабля положена только дворянам. А я — простолюдин.
В зале поднялся невообразимый хохот, и сам князь смеялся до слез.
— Ей-богу, в жизни не доводилось мне иметь дело с таким хитрецом. Ты, наверное, армянин? Нет, ты уж лучше не отрицай, уж пусть я умру в уверенности, что ты армянин. Этот, господа, не растеряется! А где господин Налаци? Поди-ка, сударь, в канцелярию и, так уж и быть, выпиши ему дворянскую грамоту. Художник сейчас на половине княгинюшки, расписывает какой-то буфет. Позовите и его, я велю намалевать для парня дворянский герб.
Художника и в самом деле разыскали у княгини. Звали его Габор Габча. Это был долговязый малый с такой плутовской рожей, что из него наверняка получился бы мастер по подделке бумажных денег, будь в то время бумажные деньги уже в ходу.
— Звать изволили, ваша милость?
— Над чем работаешь?
— Цветы амаранта рисовал для ее высочества.
— Прервись на часок…
— Не смею, потому как великая княгиня…
— Княгиня, княгиня… Государственные дела прежде всего. Герб будешь сейчас рисовать.
— И что же мне изобразить на этом самом гербе?
— По зеленому полю фигуру усталого путника.
— Великий князь, усталость нарисовать невозможно.
— Невозможно? Гм! И в самом деле — невозможно. Просто человек получится. А усталый — нет. Ну, хорошо, тогда пусть выполняет эту задачу не герб, а фамилия… Как тебя зовут, юноша?
— Ласло Вереш.
— Ну так вот, отныне твое имя будет Ласло Вереш Фаради[29]. Ступай, Габча, и нарисуй ему такой герб: белая собака на зеленом поле.
Добрый час миновал — и вот наконец перед князем лежали готовенькая жалованная грамота и герб.
Князь подписал грамоту, а затем принялся пристально разглядывать герб.
— Твоя собака, Габча, ей-богу больше на козу смахивает. Так и хочется ее подоить. Право же, что за пса намалевал ты, дурень? Ну ничего, коза тоже тварь полезная. Отдайте все это пройдохе парню и выгоните его поскорей из дворца, не то он скоро и голову мою выпросит.
— Ну, он не такой дурак!.. — невольно вырвалось у Дёрдя Бельди.
— Что вы хотите этим сказать? — обернулся на реплику известный доносчик Янош Кендефи.
— А то, что утомленному путнику было бы не под силу носить на плечах такую тяжесть, — смело отвечал Бельди, а затем, наклонившись к Инцеди, добавил: — Она и для целой Трансильвании-то обременительна.
Глава IX.Клад
Совсем барином стал теперь Ласло Вереш. По какой бы улице Дюлафехервара он ни проходил, все девушки дивились его наряду да сабле, что на боку позвякивала. Да что от всего этого толку, коли в кармане нечему звенеть? От собачьего «приданого» у него не осталось ни одного динара. Значит, и не к чему корчить из себя барина, а лучше снова идти да просить у добрых людей подаяние. Только в таком наряде, как у него теперь, это во сто крат труднее будет, чем раньше. К тому же дворянин скорее с голоду умрет, чем по миру пойдет.
Ласло брел по улицам города и, останавливаясь то и дело, чтобы утереть пот со лба, раздумывал, не отправиться ли ему снова во дворец, а там броситься перед князем на колени: возьмите, мол, меня на какую-нибудь должность придворную. Ведь Апафи был так добр к нему…
Он и в самом деле отправился ко дворцу, но охрана у ворот не пропустила его.
— Чего тебе?
— К князю хочу.
— Ты что, с ума спятил? Выдумал тоже…
— Да я же был у него полчаса назад..
— Спасибо еще, что не вызываешь князя прямо сюда, к воротам, — посмеялся над ним один из охранников, с изрытым оспой лицом. — Мол, потолковать с ним захотелось. Ну-ну, полегче, сударь! Наш князь — это тебе не венский император, у которого дом что проходной двор. Понимать надо, о ком говоришь!
Какой-то молодой паренек, сидевший перед воротами на круглом камне, с любопытством повернулся к рябому стражнику.
— А вы что, бывали в Вене, дядя Ишток?
— Как же не бывать? Бывал, конечно.
— Говорят, дома там большие-пребольшие.
— Дома, верно, побольше, чем здесь, зато сады — поменьше. Словом, остальное все — маленькое.
— И люди тоже?
— И люди.
— Но уж воробьи-то, верно, такие же?
— И воробьи меньше.
— Ну, а пчелки, дяденька Ишток?
Старый солдат (а старые солдаты и двести лет назад врать умели) сердито прикрикнул на парнишку:
— Меньше, коли я говорю! А к тому же, пчел там на шнурке привязанными пасут. Садики-то маленькие, словно клетки для птиц. Так чтобы пчелы в соседний сад не залетали, их к улью тонкими ниточками привязывают.
— Скажи на милость! — удивился парнишка, думая, как же глупо устроен мир за пределами Дюлафехервара.
А Ласло Вереш все еще стоял перед дворцовыми воротами.
— Ну, чего еще ждешь?
— Жду, пока вы подобреете.
Тут дядя Ишток прямо-таки растаял.
— Чего же тебе надобно, сынок?
— Скажите по крайней мере, сударь, каким образом к князю попасть!
— Один только способ есть для этого. Надо записаться на прием к князю — у господина Михая Телеки.
— Где же он проживает, этот самый господин Телеки?
— Здесь, во дворце.
— Тогда пропустите меня к нему!
— Не могу! К господину Телеки вообще никак невозможно попасть.
Огорченный, Ласло повернулся и понурив голову пошел прочь от ворот. А ведь как горделиво шагал он отсюда всего лишь час назад!
Солнце уже закатилось, и мир переоделся в серое платье, с тем чтобы тут же сменить его на черное. Словно знак подавал нашему путнику: «Близится ночь. Где спать-то будешь?»
Торговки на рыночной площади начали свертывать свои палатки, убирая в большие корзины нераспроданные фрукты и жареную утятину.
Запах жаркого так соблазнительно щекотал нос новоиспеченного дворянина, что у него родилось желание схватить кусок утки да и задать стрекача. Но разве убежишь далеко с этой вот саблей?!
Пришлось ему взять себя в руки и пройти мимо рынка. У дверей трактира ему лукаво закивал пучок можжевеловых веток. Двое цыганят кинулись навстречу, пиликая на скрипках.
— Прикажите сыграть вам какую-нибудь красивую песенку, гошподин благородный рыцарь!
— Прочь с дороги, цыганята, а не то вот выхвачу я свою саблю, тогда и голов своих не соберете!
И он снова торопливо зашагал, теперь уже по узкой улочке, в нижнюю часть города, по-видимому совсем недавно пострадавшую от пожара: то там, то сям виднелись изуродованные, закопченные стены. На черной земле повсюду валялись обуглившиеся бревна и стропила, кучи головней, полуистлевших тряпок, прибитой дождем золы, земли, черепков посуды, оплавленного железа и стекла. Ветер набирал полные пригоршни пепла и развевал его над городом.
Хвост белого песика, бежавшего неотступно за хозяином, сделался таким черным, будто его кто покрасил. А потершись об обгоревшие бревна, песик и весь стал пятнистым, словно всерьез хотел походить на ту козу, что под видом собачки художник намалевал его хозяину на дворянском гербе.
Нет ничего в мире печальнее, чем такая вот выгоревшая улица. Сотни примет говорят о том, что еще совсем недавно здесь мирно текла жизнь. Там — полуобгоревшая квашня, здесь — остатки детской люльки. В маленьком опаленном огнем палисаднике между старых деревьев уцелел островок зеленой травы. Какое милое гнездышко было здесь когда-то! У одной из стен уцелела от губительного огня карликовая слива. Даже плоды, сморщившиеся, спекшиеся в огне пожара, висели еще кое-где на ветвях.
Лаци тотчас же приметил деревце. «А ведь это, право же, находка!» — подумал он и с жадностью накинулся на плоды. Не очень-то вкусными были эти сливы: какие еще сливы в такую раннюю пору! Но голод не тетка, и Лаци показалось даже, что он ест великолепный сушеный чернослив.
А песик тем временем все рыскал вокруг да рыл лапами землю, словно кости себе на ужин разыскивал. Вдруг он взвизгнул, а затем завыл и принялся бегать от хозяина к месту своей находки и обратно.
— Куда ты зовешь меня, собачка? Что такое ты там отыскала? Косточку, что ли? Сейчас подойду к тебе, дай вот только поесть немного. Ну, ну, иду уже, хватит выть-то. Сейчас мы с тобой поищем ночлег на двоих!
Однако, подойдя к собаке, Ласло глазам своим не поверил: уж не сон ли это? Сидит его песик на задних лапах, словно человек на корточках, а передними какой-то котел медный обхватил и выпустить боится. Из пепелища, видно, выкопал.
Лаци дважды протер глаза: если то, что он видел сейчас перед собой, было правдой, тогда и сказочные богатства из «Тысячи и одной ночи»-не ложь. Котел был до краев наполнен золотом и драгоценностями; пряжки, кольца, ожерелья, диаманты, перлы и смарагды, лежавшие в нем, ослепительно сверкали. Бедному студенту никогда в жизни не доводилось видеть такого богатства. Он вскрикнул было от радости, но тут же испуганно огляделся, не видит ли его кто-нибудь.
Но в пострадавшей от пожара части города среди руин не было ни одной живой души. Уже и вечер спустился на землю, и все вокруг стало одноцветным. Деревья и дома слились, утратив очертания, и только на лугу виднелась серебристая полоса. То Марош тихо струил свои воды. А в небе из лохмотьев туч выглянула вдруг яркая луна.
Лаци наклонился к котлу, рассчитывая враз унести все его содержимое, однако тут же убедился, что не сможет сдвинуться с места под непомерной тяжестью, да и некуда ему было распихать всю эту гору ценностей. Чем дольше юноша рылся в них, тем страшнее ему становилось, и в душе он уже пожалел: зачем же так много? Испугался своего собственного счастья. Что ему теперь с этим всем делать? От страха по спине Лаци забегали мурашки, холодный пот выступил на лбу, и ему показалось, что не сойти ему уже с этого места: вот так вдруг упадет, да здесь и умрет.
Он отсыпал было половину сокровищ обратно в котел, но ему тут же вновь захотелось взять с собой еще пригоршню, другую, третью. «Нет, ни за что не оставлю этот золотой браслет… И этот вот тоже».
И котел снова постепенно опустел. Опять пришлось Лаци сложить половину клада обратно, как ни трудно это было ему сделать. И прошло-то всего несколько минут, как он сделался богачом, а жадность уже поселилась в его сердце. Вместе с деньгами человек заражается и связанными с ними болезнями. Ведь с какой щедростью делился он, бывало, с нищим у дороги последним грошом. А теперь как тяжело ему отказаться хотя бы от половины нежданно привалившего богатства!
Однако Лаци должен был внять голосу благоразумия: в шляпе, у всех на глазах, этих сокровищ не понесешь. Ведь они не принадлежали ему: он всего-навсего счастливчик, нашедший их.
Может быть, человека, зарывшего их здесь и имеющего на них право, уже давно нет в живых, но может быть и наоборот. Лаци рассмотрел монеты при свете луны. Все они как одна были чеканки времен Леопольда и, значит, не так-то уж давно угодили в землю!
В общем, половина клада осталась лежать в котле. Лаци забросал находку землей, притоптал ее, посыпал сверху пеплом, а рядом для приметы, чтобы вернуться сюда позднее, кол в землю вбил.
Дрожа от волнения, он покинул пепелище, надеясь, что волнение пройдет, как только он выберется с пожарища. Однако оно так измучило юношу, что он едва мог двигаться. Присев у какой-то низенькой избушки на камень, он уронил усталую голову на спину собаке.
— Милый песик, ведь ты сделал меня теперь барином! Ты — мое провидение!
Лаци принялся ласково трепать и гладить собаку, а та смотрела на него таким умным и печальным взором, словно жалела.
— Держи его, держи! — закричал вдруг кто-то на тихой до этого улице. Послышался топот бегущих, приближающихся сюда людей.
Сердце Лаци испуганно забилось. Он вскочил и, подумав, что это за ним погоня, помчался что есть духу по направлению к городу.
Однако вскоре его остановил сильнейший из человеческих инстинктов — голод. На одной из улиц, где ветерок донес до него запах жаркого, Лаци остановился. Он очутился неподалеку от какой-то корчмы, через открытые двери которой на улицу струились соблазнительные запахи кухни.