— Тебе надо бы вернуться в комос, Александр. Отец искать будет.
— Клейт поёт гораздо громче меня. — Он снова оглядел замершие фигуры вокруг, засохшую кровь, черную в лунном свете, бледно светящуюся бронзу… И добавил: — Здесь, среди друзей, мне гораздо лучше.
— Но надо, чтобы люди тебя видели… Это же победный комос. Ты прорвался первым сегодня, он этого ждал…
— Что я сделал — это все знают. Но сейчас я хочу только одной чести: хочу, чтобы про меня говорили, что там меня не было. — Он показал в сторону качающихся факелов.
— Тогда пойдем, — позвал Гефестион.
Они спустились к реке отмыть руки от крови. Гефестион распустил тесьму на плечах, забрал Александра к себе под плащ… И они пошли вдоль реки в густую тень плакучих ив, нависших над потоком.
Под конец пира Филипп был совершенно трезв. Когда он плясал перед пленными, некто Демад, афинский эвпатрид, сказал ему со спокойным достоинством:
— Судьба дала тебе роль Агамемнона, царь. Тебе не стыдно играть Терсита?
Филипп не настолько был пьян, чтобы не ощутить под этой резкостью, что тут грек упрекал грека. Он остановил комос, приказал выкупать и переодеть Демада, накормил его ужином в своем шатре, — а на другой день отправил его в Афины, послом. Даже во хмелю Филипп не ошибся в выборе: этот человек оказался из партии Фокия и ратовал за мир, хотя и подчинился воинскому приказу. Он и повез в Афины условия царя. Когда их прочитали Собранию — все ошеломленно притихли, не веря своим ушам.
Афины должны признать македонскую гегемонию. Ну да, Спарта шестьдесят лет назад начала с того же. Но спартанцы перерезали горло всем пленным у Козьей Речки — там было три тысячи человек, — и снесли Длинные Стены под музыку, и тиранию установили. А Филипп обещал отпустить всех пленных без выкупа, не входить в Аттику — и позволить им самим выбрать новое правительство.
Они согласились; и получили, как полагается, кости своих погибших. Тела не могли валяться на поле, пока переговоры шли, потому их сожгли на общем погребальном костре. Костер получился громадный. Один отряд целый день занимался доставкой дров для него, другой стаскивал и укладывал трупы. Дым валил к небу с восхода до заката; к вечеру обе команды едва стояли на ногах от усталости: им пришлось сжечь больше тысячи. Пепел и обугленные кости собрали в дубовые сундуки, чтобы отвезти в Афины.
Фивы, потеряв всю свою армию, сдались безоговорочно, на милость победителя. Афины всегда были открытым врагом, а Фивы оказались вероломным союзником… Филипп разместил в Фиванской крепости свой гарнизон, казнил или разогнал в ссылку всех видных противников Македонии, а Беотию освободил от фиванского правления. Никаких переговоров с фиванцами вообще никто не вел, их убитых собрали наскоро… Только Отряду оказали почести: похоронили их всех в братской могиле, так что друзья-герои и в смерти остались вместе, и над ними уселся на вечную вахту Херонейский Лев.
Едва послы вернулись из Афин, Филипп объявил пленным афинянам, что они свободны. Он обедал в своей палатке, когда попросил позволения войти один из старших офицеров, ответственный за доставку пленных домой.
— Ну? — спросил Филипп. — Что не так?
— Государь, они требуют свой багаж.
Филипп опустил лепешку, не успев откусить.
— Чего-чего требуют?..
— Да вещи свои из лагеря забрать хотят. Спальные скатки и всё такое.
Македонцы изумились. Филипп расхохотался, ухватившись за подлокотники кресла и высоко закинув голову. Рявкнул:
— Они что?.. Думают, мы у них в бабки выиграли?! Гони их вон!
Офицер вышел. Снаружи послышалось недовольное ворчание уходящей толпы. Александр сказал:
— А почему бы нам не пойти, а? Городу мы ничего не сделаем. Они просто уйдут из города, если ты появишься в Аттике.
Филипп покачал головой.
— В этом я не уверен. А Акрополь еще никогда никто не взял, если только там люди были.
— Никогда? — переспросил Александр.
— Только один раз, но то был Ксеркс!.. Нет-нет, такого нам не надо.
— Конечно, не надо… — Они не вспоминали вслух ни о комосе, ни о том, что Александр ушел тогда; и оба были благодарны друг другу за эту сдержанность. — Но я никак не пойму, почему ты не заставил их хотя бы Демосфена выдать.
Филипп макнул лепешку в миску с супом.
— Знаешь, тогда бы вместо этого человека у них появилась его статуя. Статуя героя. А с человеком дело иметь проще, он больше жизнью дорожит. Ну, ладно. Ты-то совсем скоро Афины увидишь: поедешь туда послом, погибших отдавать.
Александр медленно огляделся. В первый момент ему показалось, что его как-то непонятно разыгрывают. Ему и в голову не приходило, что отец, избавивший Афины от вторжения и оккупации, откажется теперь от возможности самому въехать туда великодушным победителем, чтобы принять благодарность Города. Что это? Стыд за тот комос? Политика? А быть может — надежда?
— Послать тебя — это учтиво, — объяснил Филипп. — Мне самому ехать нельзя: наглостью посчитают. Они же у нас теперь в союзниках… Может, когда-нибудь в другой раз, если случай подходящий представится.
Да, это по-прежнему оставалось мечтой. Он хотел, чтобы ворота открыли изнутри… Вот когда он выиграет войну в Азии и освободит тамошние города — именно в Афинах он устроит свой победный пир, но войдет туда не победителем, а почетным гостем!.. А пока он их ни разу не видел даже.
— Хорошо, отец. Я поеду, — сказал Александр.
И только потом спохватился поблагодарить.
Он проехал между башнями Дипилонских ворот в Керамик. По обе стороны — могилы великих и благородных; древние стелы, с выцветшей краской, и новые, на которых в завядшие венки вплетены волосы скорбящих. Мраморные рыцари сидели на конях обнаженными, как герои древности; дамы у туалетных столиков хранили свою красоту; солдат смотрел на море, поглотившее его когда-то… Это всё был тихий народ. А между ними роились шумные толпы живых, собравшихся поглазеть. Встречали.
К их приезду построили павильон, чтобы урны были под крышей, пока не приготовят могилы. Теперь эти урны заносили туда с вереницы катафалков. Пока он ехал сквозь толпу, лица вокруг были подобострастны; но позади катился вал пронзительных воплей: это женщины бросались на катафалки оплакивать погибших. Быкоглав вздрогнул — кто-то камень бросил из-за какой-то могилы… И конь, и всадник знавали вещи и похуже, так что оглянуться было ниже их достоинства. Если ты был в том бою, друг мой, то не пристало тебе такое; если не был — тем более… Но если это женщина — тут я могу понять.
Впереди вздымались северо-западные утесы Акрополя. Он скользнул взглядом, пытаясь представить, что там с другой стороны. Кто-то приглашал его на какое-то торжество — он поклонился, принял… У самой дороги оперся на копье мраморный гоплит в древних доспехах; Гермес, проводник усопших, наклонился над ребенком, протягивая руку; жена прощалась с мужем; два товарища сжимали друг другу руки на алтаре, возле них чаша… Любовь здесь противостояла Необходимости в безмолвии. Никакой риторики. Кто бы ни пришел после этих людей — Город построили они!
Его повели через Агору в Зал Совета, речи послушать… Изредка из толпы доносились проклятия, но партия войны — чьи предсказания так позорно провалились — по большей части держалась подальше отсюда. Демосфен как сквозь землю провалился. Теперь выдвигали старых македонских гостеприимцев и сторонников; встречи с ними получались неуклюжими, но он старался, как мог. Ага, вот и Эсхин; хорошо держится, молодец, но видно, что насторожен. Филипп проявил милосердие, какого даже партия мира не решалась предположить; и теперь они вызывают неприязнь, потому что оказались слишком правы. Проигравшие следят за ними, словно Аргус: надеются заметить проблеск торжества и уверены, что заметят… Филипповы наемники тоже пришли; иные с опаской, иные хвостами виляют… Эти решили, что сын Филиппа весьма воспитан, но непонятен.
Обедал он в доме Демада. Гостей совсем немного — не тот случай, чтобы пир задавать, — но всё очень по-аттически. Строгие наряды, ложа и столы с изящной отшлифованной резьбой; древние серебряные чаши, истонченные полировкой; бесшумная вышколенная прислуга; беседа, в которой никто не перебивает и не повышает голоса… В Македонии одного отсутствия жадности было достаточно, чтобы отличать Александра от всех остальных за столом. Здесь он старался всё делать так же, как другие.
На другой день он принес жертвы богам Города. В залог мира. На Акрополе, где вздымалась Афина-Воительница с копьем, наконечник которого указывает путь кораблям. А ты где была, Госпожа? Или отец запретил тебе вмешиваться, как к Трое не пускал?.. Но на этот раз ты подчинилась, верно?.. А вот в ее храме Дева, изваянная Фидием из слоновой кости, в плаще из золота; и возле нее трофеи сложены и приношения, накопившиеся за сто лет… (Три поколения! Всего-то три! )
Он вырос во дворце Архелая, так что изящная архитектура была не в новинку. Заговорил об истории — ему показали оливу Афины: ту, что зазеленела к утру, после того как персы сожгли. И те же персы увезли отсюда древние статуи Освободителей — Гермодия и Аристогитона, — чтобы столицу свою украсить.
— Если мы сумеем их вернуть — отдадим вам, — пообещал он. — Это были храбрые люди и верные друзья.
Никто ему не ответил: хвастливость македонцев в пословицу вошла. А он поднялся на парапет и стал отыскивать место, где поднялись тогда персы. И нашел-таки, без чьей-либо помощи. Спрашивать не хотелось.
Партия мира провела решение — в благодарность за милосердие Филиппа установить на Парфеноне статуи его самого и его сына. Позируя скульптору, он размышлял о том, как здесь будет стоять статуя отца, и скоро ли сможет появиться сам отец.
Его спросили, есть ли в Афинах еще что-нибудь, что он хотел бы увидеть перед отъездом.
— Да, Академию. Аристотель там учился, наставник мой. Он сейчас в Стагире; отец восстановил город и вернул туда весь народ… Но я хотел бы увидеть то место, где учил Платон.
Вдоль дороги туда были похоронены все великие воители афинской истории. Он стал рассматривать боевые трофеи, и его вопросы затянули поездку. Здесь тоже бойцы, вместе погибшие в славных битвах, лежали в братских могилах. Расчищали новую площадку; он не стал спрашивать, для кого.
Дорога словно размылась в роще древних олив, среди высокой травы, уже подсохшей по осени. Возле алтаря Эроса был еще один, с надписью «Эрос Отомщенный». Он спросил, что это значит. Ему объяснили, что некий иммигрант, полюбивший афинского юношу, поклялся, что сделает для него всё, что тот пожелает. «Пойди и спрыгни со Скалы», — сказал тот. Но когда узнал, что его послушались, — сам пошел на Скалу и тоже прыгнул.
— Правильно, — одобрил Александр. — Какая разница, откуда человек родом? Важно, каков он сам по себе…
Хозяева переглянулись и поменяли тему. Естественно — сын македонского выскочки и не может думать иначе!..
Спевсипп, унаследовавший школу от Платона, год назад умер. В простом побеленном домике, принадлежавшем когда-то Платону, его принимал Ксенократ, новый глава школы. Рослый костистый человек, про которого говорили, что его серьезность расчищает ему дорогу в толпе даже на Агоре в базарный день. С Александром он разговаривал с той вежливостью, с какой выдающийся ученый обращается к студенту, подающему большие надежды, — и сразу завоевал его симпатию. Среди прочего, заговорили и об Аристотеле.
— Человек должен идти за своей правдой, куда бы она ни вела его, — сказал Ксенократ. — Мне кажется, Аристотеля она уведет в сторону от Платона, для которого «Зачем?» всегда было важнее, чем «Как?» А меня, знаешь ли, как раз это и удерживает у ног Платона.
— У вас тут нет его портрета? Или чего-нибудь такого?
Ксенократ повел его мимо фонтана с дельфинами к могиле в тени миртов. Рядом статуя. Платон сидел со свитком в руке, наклонившись вперед. Классическая овальная голова, могучие плечи… До самых последних дней он сохранил короткую прическу атлета, борода аккуратно подстрижена, тяжелый лоб изрезан морщинами вдоль и поперек… И задумчивый, но неколебимый взгляд человека, который видел всё, но ни разу в жизни не отступил, ни перед чем.
— И все-таки он верил в добро. У меня есть его книги.
— Ну, что касается добра, — ответил Ксенократ, — он сам был доказательством! А без такого — ни одно другое не поможет… Я хорошо его знал. И рад, что ты его читал. Но сам он всегда говорил, что в его книгах только записано учение Сократа, наставника его; а его собственной книги вообще быть не может, потому что всё, чему он может научить, передается только от человека к человеку, как огонь передается прикосновением к уже горящему пламени.
Александр жадно смотрел на задумчивое лицо, словно крепость оглядывал на неприступной скале. Но этот утес уже рухнул, подточенный временем, его штурмовать уже поздно.
— У него была какая-нибудь тайная доктрина, что ли?
— Его тайна общеизвестна… Вот ты солдат — и можешь научить своему знанию только тех, чьи тела готовы к лишениям, а души — к победе над страхом, верно? Так от огня загорается новый огонь. То же и с ним…
Александр еще долго вглядывался в мраморное лицо, пытаясь проникнуть в его тайну. А Ксенократ так же вглядывался в лицо этого странного юноши. Попрощались. Он поднялся на коня и поехал в Город, мимо мертвых героев.
Он собирался переодеваться к ужину, когда привели какого-то человека и оставили их наедине. Хорошо одет, с хорошей речью… Сказал, что они уже встречались в Собрании… Александр узнал от него много интересного. Все превозносят его скромность и умеренность, столь подобающие его миссии; и очень многие огорчены тем, что из уважения к общественному трауру он был вынужден отказаться от тех радостей, какие город более чем способен предоставить; и было бы просто позорно, если бы ему не предложили возможности вкусить эти радости в интимной обстановке, что никому не принесет вреда.
— У меня есть мальчик!.. — И он описал все прелести Ганимеда.
Александр выслушал его, не перебивая. Потом спросил:
— Что значит, у тебя есть мальчик. Это сын твой?
— Что ты! Впрочем, ты шутишь конечно…
— Быть может, твой собственный друг?
— Ничего подобного, уверяю тебя. Он полностью в твоем распоряжении! Ты только посмотри на него, я за него двести статеров отдал…
Александр поднялся на ноги.
— Не знаю, что я такого сделал, чтобы заслужить твой визит и это приобретение твоё. Убирайся!
Тот исчез; и в ужасе вернулся к партии мира, которая хотела, чтобы Александр увез с собой благодарные воспоминания. Это вечное проклятие ложных слухов!.. А теперь уже поздно предлагать женщину…
На другой день он уехал на север.
Вскоре после того прах павших под Херонеей доставили к братской могиле на Аллее Героев. Люди обсуждали, кому доверить траурную речь. Эсхину, Демаду?.. Но один слишком был прав, другой слишком преуспел в последние дни, — обиженным в Собрании было тошно смотреть на них. И все глаза снова обратились к Демосфену. Сокрушительное поражение, невероятный позор выжгли из него всю злобу — на время, — и новые морщины на опустошенном лице говорили теперь больше о боли, чем о ненависти. Здесь был человек, о котором все знали, что он не будет торжествовать в час их горести. Эпитафий поручили ему.
Все греческие государства, кроме Спарты, прислали представителей на Совет в Коринфе. Они признали Филиппа верховным военным вождем Эллады на случай обороны против персов. На этом первом собрании он ничего больше и не просил. Остальное придет.
Он подошел с армией к границам угрюмой Спарты, но передумал. Пусть этот старый пёс сидит в конуре своей. Сам он наружу не вылезет, но если загнать его в угол — дешево жизнь не отдаст. А ему не хотелось стать Ксерксом новых Фермопил.
Коринф, город Афродиты, принимал их радушно. Александр нашел время подняться на Акрокоринф и осмотреть громадные стены, которые снизу казались узкой лентой вокруг вознесенной головы. День был ясный, так что они с Гефестионом увидели Афины на юге и Олимп на севере; оценили стены; рассмотрели, где можно было бы построить их удачнее и где можно было бы взять эти… На самом верху был небольшой, изящный храм Афродиты. Проводник пообещал им, что кто-нибудь из знаменитых девушек богини обязательно подойдет в этот час из городского святилища, чтобы послужить ей здесь… Он подождал немного, с надеждой, — но тщетно.