«Бред у меня? Надо уйти, как-нибудь уйти».
Извольский говорил, и слова плыли мимо, мимо сознания.
Алексееву почудился запах гари. В зеленых кругах появился дымный серный запах. Он вспомнил.
Горький дым стелется в сером безветрии над землей, за его сизыми пластами — голые печи, трубы... Першит в горле, слезит глаза. Старший лейтенант медслужбы Алексеев морщится от дыма, от рыдающего взахлеб, молящего голоса, от хриплой матерной брани. Крик боли всегда действовал на Алексеева однозначно — скорее надо помочь. Брань, тем более при женщинах, при детях, рождала резкий протест. Но сейчас обратное происходило в нем: плач вызывал негодование, мат — сочувствие. Воет в голос и бьется на земле парень лет двадцати пяти, Алексееву примерно ровесник. На коленях, съежившись, в предсмертном ужасе бьется лицом в опаленную землю, царапает ее грязными татуированными руками. Кругом стоят санитарки и медсестры в военном, местные бабы и старики, кто в чем одеты, оборванный мальчик с бледным лицом, пятеро или шестеро солдат из какой-то пехотной части — солдаты его и изловили, полицая. Сержант и плечистый солдат удерживают, не пускают щуплого, расхристанного старичонку, а тот рвется к полицаю, кроет матом:
— Пусти, тудыть твою!.. Пусти, уничтожу гниду! Ты кого обороняешь? Он, стерва, хуже Гитлера, он всем людям враг! Над нами измывался, девок, баб наших... Пусти!!
Сержант свой приводил резон:
— Батя, остынь, не лезь. Гада сперва допросить надо. Приказано всех пленных в штаб... Мне, что ль, охота с ним валандаться? Мне часть догонять надо.
— Пусти, Христом богом прошу! Какой он, к дьяволу, пленный, он уголовник продажный! Гитлерам село жечь помогал...
Бабы молчали, не спорили с сержантом, только надвигались со всех сторон, оттирая санитарок. У иных откуда-то взялись обломки, горелые доски. Сержант уловил их тактику.
— Хватит, отставить разговоры! А ну отойти всем, шагом марш! Батя, я кому сказал! — И, когда все местные неохотно попятились, велел солдату: — Отведи гада до штабу. В поселке должен дислоцироваться штаб дивизии, вон по той дороге два с половиной километра. Особистам сдай эту слякоть, и чтоб живо догонял, понятно?
Полицая пнули, дернули, подняли. Он перестал выть. Алексеев хотел рассмотреть лицо — какой он, предатель? Не увидел лица — нечто грязное, трясущееся, в крови. Солдат толкнул полицая в бок автоматом, и тот засеменил босыми ногами, руки назад (на левой Алексеев разглядел татуировку — гадюку), подняв плечи до ушей, торопясь прочь от расправы.
— Чтоб живо, понятно? — крикнул еще раз сержант.
Солдат кивнул через плечо, не выпуская из зубов самокрутку. Старичонка плюнул сержанту под ноги и ушел, скрылся в дыму. Бабы хмуро провожали взглядами солдата и полицая. Кто-то сказал, что старичонка был партизанским связным и что у него погибли двое сыновей.
А спустя какой-нибудь час старший лейтенант Алексеев перевязывал голову тому солдату, конвоиру. Парень дешево еще отделался. Очень уж поверил в жалкость пойманного полицая. Вел покуривая, поплевывая — не врага вел, а так, слякоть ничтожную. А слякоть, попросившись сесть по надобности, — жердь в руки да солдата по голове. Добро, что настырный тот дедок сторонкой за ними увязался да вовремя и кончил предателя из трофейного парабеллума, когда уж грязные руки с наколками рвали автомат с груди оглушенного солдата.
Жестокое наказание...
Петр Федорович очнулся. Ах да, это Извольский, это его жалкий голос.
— Что вы сказали?
— Вы меня не слушаете, доктор? Я говорю, мой сын уже достаточно жестоко наказан, для него это кошмар!
— Как же иначе? Преступление обязательно бьет в обе стороны — в жертву и в предателя... в убийцу, грабителя. У жертвы страдает обычно тело, у преступника изуродована душа, если он не окончательно отупел.
— О, Радик такой впечатлительный, так тонко чувствует! Изуродована душа — как вы это верно сказали, доктор. Я знал, что вы, врач, представитель самой гуманной профессии, поймете его страдания. Не помню, кто это сказал: понять — значит простить.
— Я тоже не помню, кто так сказал, но это неверно. Преступление, даже как-то объяснимое логически, прощать нельзя. Иначе как же быть со справедливостью!
— Он молод, почти мальчик, и если бы вы проявили гуманность...
— Можно ли проявить гуманность к обоим — к убийце и убитому? Нет, воскресить мертвого не дано. Так с какой стати именно убийца будет пользоваться преимуществом? Это уже не гуманность, это аморально.
— Вы не правы! Доказано, что жестокость не исправляет, а усугубляет преступные наклонности...
— Кем доказано?
— Ну, не знаю. Специалистами, видимо.
— Возможно, я и не прав. Но вот что помню твердо. Редко, но доводилось и мне стрелять в фашистов, это было необходимо, чтобы сберечь жизнь, свою и беспомощных раненых. Если бы, я вместо того чтобы стрелять, предался гуманным размышлениям, что и фашист тоже человек, что испорчен воспитанием и молод, и есть надежда, что когда-нибудь подобреет...
— То была война! И то были фашисты.
— Разве умирать от руки своего, нашего врага приятнее, чем от чужого? Фашисты пришли к нам грабить, издеваться, убивать. Хулиган, грабитель, убийца сегодняшний — они делают то же. Нет, я не имею права на гуманность.
— Но, доктор, послушайте...
Распахивались окна, затянутые марлей, слышался звон посуды, детский щебет — у малышей начался завтрак. Петр Федорович оперся покрепче, качнулся вперед и трудно встал.
— Нет, нет, — отстранил он руки Извольского.
Ноги держали неважно, дрожали. Нельзя, нельзя падать на виду у Извольского. Петр Федорович пошел. Позади шуршал песок — Извольский идет следом, обдумывает новые доводы. Доктор остановился.
— Скажите, сын похож на вас?
— Да, очень. А что?
— Я так и думал. Прощайте.
У калитки воспитательница в белом халате разговаривала с молодым мужчиной, очевидно родителем ее подопечного малыша. Родитель слушал, озабоченно морщил лоб. Увидя Петра Федоровича, женщина смолкла на полуслове.
— Вам нехорошо? Вы чей дедушка?
Мужчина быстро глянул на свои часы и шагнул к Петру Федоровичу.
— Проводить вас? Где вы живете?
— Тут, рядом. Спасибо, дойду потихоньку, мне уже лучше.
11
Главврач перечитал заявление еще раз. Пожал плечами.
— На что вам неделя отпуска без содержания, Петр Федорович? Вы ж и так на больничном.
— Мне нужно съездить в Захарьевку. Если я способен ехать куда-то по личным делам, значит, уже не больной. А с больничного прошу выписать.
— Вот уж это не наше с вами дело, пусть решает лечащий врач. И потом, зачем вам в Захарьевку? Петр Федорович, я решительно против. Не в таком вы состоянии, чтоб отпустить вас трястись в автобусе по жаре два с лишним часа. Нет-нет.
— Не в автобусе. В машине поеду. Ельников, директор завода, прислал.
— Ельников? Вот как! А позвольте спросить, какие у вас личные дела в Захарьевке? Впрочем, если не хотите говорить, то...
Петр Федорович вынул чистый, аккуратно свернутый платок, расправил, вытер потный лоб, сложил опять, сунул в карман. Главврач смотрел то на него, то в окно: у больничного подъезда действительно стояла коричневая «Волга», и шофер драил тряпочкой ветровое стекло. Вот же беспокойный человек этот доктор Алексеев — едва поднялся, и опять у него хлопоты, личные дела, которые, конечно же, для других направлены...
— Вам скажу. Только, пока дело не завершено, не разглашайте, ладно? Дело в том, что в Захарьевке детский дом...
— Да вы с ума сошли! Простите... Но как же вы станете воспитывать?..
— Как и сына воспитывал.
— Я не в том смысле. Нет никакого сомнения, что вы воспитаете настоящего человека, во всех отношениях настоящего. Но не сейчас же, когда сами...
— А когда же? У меня времени впереди не так много, как хотелось бы. Будет сын — будет и здоровью смысл, ноги сами забегают. Пожалуйста, не отговаривайте. Мне так нужно.
— Не отговариваю... Черт возьми! Простите... Ах, знаю, не первый год с вами работаю: вы надумали, так о чем теперь и толковать. Но заявление ваше не подпишу, больничный не закрою. Езжайте так, удивительный вы человек. Да не поехать ли с вами из женщин кому-нибудь? Старшая сестра, из терапии, Марта Андреевна, она многодетная, разбирается. Сами разберетесь? Хорошо, хорошо, не настаиваю. Ах, черт возьми, надо же! Простите... Ну, с богом, как раньше говорилось.
ЭЛЬЧИН
Волк нападает сзади
ПРОЛОГ
На улице послышались тихие приглушенные шаги. Мужчина в черном пальто с поднятым воротником шел вдоль домов, натянув на самые глаза шляпу.
Мокрый снег валил не переставая, но единственный ночной прохожий не обращал на него никакого внимания. Ветер иногда швырял ему снег прямо в лицо, а он продолжал шагать так же медленно, не поднимая глаз, и капли воды стекали с его лица.
Затем он пошатнулся и, не вынимая рук из карманов, распластался лицом в тротуар.
В спине его, слева, поверх пальто, сверкнула большая рукоятка ножа, будто осветив на мгновение темную ночь.
Кровь, хлынувшая из-под рукоятки, смешиваясь с водой, потекла по тротуару.
1
Деревья, кусты, вся земля в снегу, небо тоже белое, и в белизне заполнившего все кругом снега была трогательная чистота.
Вот послышались чьи-то робкие шаги. Затем из лесу вышла косуля. Она остановилась на прогалине, на мгновение насторожив уши и осматриваясь по сторонам Изо рта и ноздрей ее шел пар. Утопая ногами в снегу, косуля прошла несколько шагов вперед и, снова навострив уши, огляделась.
Хруст снега, раздававшийся из-под ног косули, отчетливо звучал в нависшем над пространством беззвучье, и, когда он умолк, снова всюду воцарилось молчание, будто всегда так было и будет, природа останется столь же чистой, и на всей земле только скрип снега под ногами косули вдруг да нарушит заповедную тишину.
И тут издалека послышался шум идущего поезда. Подняв голову, косуля взглянула на дым далекого паровоза. Дым, бросая на распростертую кругом белизну черные пятна, продвигался вперед. Косуля вновь опустила голову, похоже, ни шум паровоза, ни его вид не пугали ее.
Поезд прошел с неслыханной в здешних местах скоростью, и паровоз, будто мстя утвердившейся тишине, издал резкий гудок. Неожиданный звук привел все вокруг в смятение. Косуля вздрогнула от отвращения, рванулась и, проваливаясь ногами в снег, скрылась в лесу.
— Джейран!.. Джейран!..
Оторвав от окна хорошенькую головку с белыми, чуть ли не больше ее самой бантами, девочка изумленно посмотрела на мать широко открытыми, обрадованными негаданным видением глазами:
— Джейран был, э, мама, джейран был! Такой красивый был! Постоял, затем убежал...
Мать сказала, не отвлекаясь от раскрытого журнала:
— Хорошо, хорошо...
Девочка догадалась, что мать ей не верит, и от обиды у нее задрожали губы.
— Не веришь? — воскликнула она. — Честно говорю...
Мать, на этот раз приподняв глаза от журнала, повторила:
— Хорошо! — и снова скользнула взглядом в журнал.
У девочки тут же испортилось настроение, радость ее померкла.
В мягком купе ехало четыре человека — маленькая девочка с матерью, пожилой мужчина, развернувший газету, и сидящий напротив него молодой человек.
Молодой человек спросил:
— Джейран дрожал от холода?
Девочка посмотрела на него и поняла, что этот молодой дядя ей верит, верит, что она только что видела настоящего джейрана.
— Изо рта, и из носа шел пар, — сказала она.
Молодой человек улыбнулся. Улыбка у него была удивительная: тонкие губы расходились, показывая ослепительно белые зубы, а в глазах светилось, что-то чистое, и в чистоте этой чувствовалось нечто близкое и родное,
Мать девочки опять оторвалась от журнала и сначала оглядела добродушного молодого человека, а затем дочку, и, покачав головой — есть же еще простаки в мире! — отвернулась.
Девочка снова загрустила и, отойдя от окна, села напротив матери.
Паровоз настырно тащил за собой состав, пробиваясь сквозь засыпавший рельсы снег.
Девочка сказала:
— Сыграем в шашки, мама?
Мать, насупившись, склонялась над журналом и молчала.
— В Эфиопии двести тысяч человек умерли с голоду. Вот тебе и жизнь! — заметил читающий газету человек.
Девочка протянула руку, вытащила из маминой сумки карты и, надеясь пробудить внимание матери, сказала:
— Тогда давай сыграем в «дурака»...
Мать не отвечала.
Молодой человек взял из рук девочки колоду карт, предложил:
— Клади свою карту куда хочешь и сама перемешай.
Девочка серьезно и быстро перемешала карты и протянула их молодому дяде.
Молодой человек принял у нее колоду, поднес ее к глазам и долго рассматривал. Наконец вытащил одну карту и показал девочке.
— Эта?
Девочка широко распахнула глаза.
— Да! А как это у вас получилось? — и, не дожидаясь ответа, обескураженно подтолкнула мать: — Ты видела, мама?
Мать, откинувшись от журнала, с улыбкой посмотрела на молодого человека.
— Сколько же времени в Италии продолжается правительственный кризис! — Это опять высказался пожилой мужчина. Свернув газету, он равнодушно глянул на молодого человека.
Тот, пересчитывая карты, сказал:
— Одной не хватает... Ты?
Девочка искренне воскликнула:
— Нет. Все там...
— А это что? — Молодой человек протянул руку к надетому на девочку шерстяному жакету и вытянул из промежутка между пуговицами одну карту, потом прикоснулся рукой к черным волосам девочки и достал оттуда еще одну. — И эта здесь, оказывается, была.
Девочка восхищенно взглянула на мать и в полном восторге от сказочной таинственности мира взмолилась:
— Еще покажите, еще!..
Мать ее, недоверчиво посмотрев на молодого человека, потянула к себе сумку — должно быть, в ней были ценные вещи.
Молодой человек улыбнулся:
— Ну хватит. — Он поднялся на ноги, открыл дверь и вышел в узкий коридор.
Пожилой мужчина направился за ним и, вытащив из кармана пачку сигарет, спросил:
— Курите?
— Нет. Большое спасибо.
Пожилой зажег сигарету и произнес:
— В первый раз вижу такого воспитанного молодого человека: в вагоне не курите.
Молодой улыбнулся:
— Не так уж я молод, как вам показалось...
Пожилой возразил:
— Примета юности: вечно хочется выглядеть постарше... Вам вот самое большее лет двадцать пять — двадцать шесть, разве это не молодость?
Теперь его собеседник рассмеялся:
— Мне тридцать семь...
От неожиданности куривший поперхнулся дымом.
— Не может быть!
— Могу поклясться...
— Да вы фокусник? — Он и внешность своего спутника готов был объяснить фокусничеством.
Молодой человек снова засмеялся — последний вопрос ему очень понравился.
— Какой уж там фокусник!
На этот раз улыбнулся и пожилой:
— А мать девочки испугалась вас, сумочку к себе притянула, а... — и, посерьезнев, добавил: — Что делать бедняжке, жуликов у нас еще много...
Молодой человек глубоко вздохнул:
— Много.
2
На вокзале шел мокрый снег. Погода была очень холодной, в такое время вроде б ни приезжать, ни уезжать некому. Никого вокруг и не было видно, кроме женщины, продающей пирожки, и пристроившихся возле ее ларька двух мальчишек одиннадцати-двенадцати лет.
Пожалуй, крохотный ларек этой продавщицы был единственным теплым местом на вокзале. Из посудины, полной пирожков, поднимался пар, лучшей рекламы, чем этот пар, для съедобного товара не было. Однако женщина, надевшая поверх добротного пальто белый халат, позевывала из-за отсутствия клиентуры.