— Ха-ха-ха! — утробно захохотал Прудник.
— Очень нужно, пусть она сначала о себе расскажет, — безразлично ответила Алла. — О купальнике, в котором в очереди за нейлоновыми манишками стояла. Или как ходила на пляж с двумя полотенцами, словно Иисус Навин.
— Непонятно, — приподнял широкие плечи Ковшов.
— А ты расспроси. Одно полотенце для головы, а другое вместо юбочки. Дошло? Сила!
— Что в этом особенного? — спокойно удивилась толстушка. — Я просто была постельно больной…
— Ха-ха! Два — ноль в твою пользу!
— Два — это не так уж много, — вставил Алешка, набираясь, как и они, игривого нахальства.
— Мерси, тоже очко, ха-ха!
Перешли в столовую.
Нельзя сказать, чтобы Алешке понравились его компаньоны. Особенно прыщеватый от вожделения Прудник, который из-за пустяка хохотал громче всех, считая это признаком собственного достоинства. Безгрудую же ломаку, с походкой, как у загипнотизированной, — ни кожи, ни рожи! — он возненавидел сразу. И поэтому, когда стали пить, пьянел тяжело, стал показывать клыки и все больше наливался свинцовым упрямством.
Алла заметила это, и, когда Алешка, подняв вилку, как оружие, скосил свои страшноватые глаза на Прудника, осторожно взяла под руку и потянула в кабинет отца. Усадив на тахту, по-кошачьи примостилась рядом и положила руки ему на колено.
В столовой звенели рюмки, было слышно, как хохотал Прудник и медлительная студентка рассказывала анекдот о каком-то пустыннике, его искусительнице, эликсире и знаменитой башне в Пизе. Алешка как бы впитывал это в себя и, хмелея, делался все более мрачным.
— Хорошо Урбановичевой Пальме, — сказал он, — гавкнет, скажем, на тебя, а никому ведь и в голову не придет обижаться или поправлять ее. А тут и перекрутят еще…
— А мне хоть бы что, — отозвалась Алла. — Я просто не обращаю внимания. Пускай себе.
— Ого, не обратишь!
На письменном столе зазвонил телефон.
Торопливо чмокнув Алешку в щеку, Алла вскочила и подбежала к столу.
— Алло! — как можно спокойное сказала она, игриво глядя на Алешку, который тоже встал с тахты и, шатаясь, подходил к ней. — Я вас слушаю. Иван Матвеевич?.. Нет, папы нету…
— Зимчук? — хрипло спросил Алешка. — Вот еще один праведник… Дай!
— Ты с ума сошел! — крикнула она, испуганно зажав мембрану в кулаке.
— Дай, говорю!
На него стало жутко смотреть.
Алешка вырвал из ее рук трубку и поспешно проглотил слюну.
— Эй, вы, Иван Матвеевич! — надорвался он. — Я говорить с вами хочу… Что? Пьяный? А на кой черт я кому, если все в норме. Про меня, может, и вспоминают только, когда провинюсь и критиковать надо. Попал на язык, то уже не надейся, что спустят…
Испуг, вызванный его странным поступком, у Аллы проходил.
— Зачем он тебе, Костя? Охота связываться! — шепнула она, показывая, видимо Зимчуку, нос.
Алешка отстранил ее и более спокойно сказал в трубку:
— Ой ли! Такая помощь тоже не мед. Мне ни нянек, ни надзирателей не нужно. Тем более, если они тебя за преступника считают. А какой я преступник? Я только сам до всего дотронуться хочу. А разве крамола это? Привыкли, чтоб все на вас были похожи. Чтобы ваше слово законом служило. И мне теперь дозволено одно — каяться и оправдываться" А что, если я не умею оправдываться? Если для меня на миру и смерть красна? Понятно это вам? Доходит?
— И не лень тебе? — тихо, но уже более настойчиво попросила Алла, пренебрежительно глядя на телефонный аппарат. — Неужели не осточертело еще? — и нажала на рычаг указательным пальцем.
Алешка не обиделся, устало положил руку на ее плечо и опустил кучерявую голову. Ластясь, Алла взлохматила ему волосы, сняла с плеча его руку и заставила обнять за талию. И эти расчетливые уверенные, немного торопливые движения замутили мысли Алешки, переключили на другое. Он сжал Аллу и почувствовал, как шумит кровь в голове.
— Папа улетел в Москву, — зашептала она, пряча лицо на его груди. — Ты, если хочешь, можешь остаться… До утра…
Когда гости ушли, она проводила его в свою комнату. Принесла графин с коньяком, нарезанный тонкими ломтиками лимон на блюдце. Как-то таинственно и торжественно поставила все это на тумбочку возле кровати и, не погасив ночника, стала раздеваться.
Глава третья
1
Светланка после сна обычно бывала ласковой. Она садилась на кровати, как только просыпалась, и, протерев глаза, без слов тянулась к отцу или матери — кто стоял ближе. Обняв за шею, прижималась к щеке и замирала, не имея силы сбросить с себя сладкую истому. Целовала она словно нехотя и издалека складывала губы. Но в этом было столько трогательного, что родители уже не могли быть взрослыми.
— Проснулась? — спрашивал Алексей, когда был в хорошем настроении. — Что во сне видела? А?
— Сон, папа.
— Какой, помнишь?
— Зеленый такой, зеленый.
Встав на колени, чтобы было удобнее, Алексей сам начинал одевать дочку и фантазировал:
— Я уж во дворе был, тька! С солнышком разговаривал.
— Ну-у? — веря и не веря, широко раскрывала она глазенки.
— Оно про тебя спрашивало.
Несмотря на ночное посещение Вали, которое взбунтовало его, Алексей все равно чувствовал себя именинником. Полученная им вчера зарплата была рекордной, и он принес ее домой как заслуженный подарок. "Радиолу купим, как раз в магазине есть, — сказал он с независимым видом. — У нас тоже губа не дура. Пусть будет". И, проснувшись, опять заговорил с дочкой о солнышке и даже показал в окно:
— Вон видишь. Давай скорей!
Солнце действительно заглядывало в окно. Его зайчик сверкал на никелированном шарике кровати. Оно дробилось в зеркале, висевшем на стене над тумбочкой, и окрашивало его грань в цвета радуги. На подоконнике, словно в сиянии, цвели огоньки. Утром Зося выносила вазоны из комнаты и поливала. Капли на листьях будто дрожали.
Взяв за руку, Алексей вывел Светланку во двор. Велел умыться из таза, стоявшего на табуретке возле крыльца, и окликнул Пальму. Позванивая цепью, гремя проволокой, овчарка подбежала и уставилась на хозяина агатовыми глазами.
— Ишь ты, морда! — потрепал ее по загривку Алексей. — Гляди, чтоб все было как было. А то дам!
— Дав! Дав! — гавкнула Пальма, льстиво махая хвостом.
— Вот тебе и "дав"! — передразнил Алексей.
Позавтракав, они собрались и пошли.
Было приятно смотреть на эту молодую семью — на Зосю в светло-сером платье и беретике, со строгим, красивым лицом и густыми волосами, которые было трудно держать под беретом, на Алексея, который в вышитой рубашке и тщательно отутюженных брюках шагал, как на демонстрации, неся дочку на плече, на Светланку в голубом платьице и с такими же лентами в косичках. И потому, что Светланка была похожа и на мать и на отца, казалось, все они чем-то похожи. А может, и в самом деле люди, долгое время живя вместе, перенимают друг от друга не только привычки, вкусы, характер, но и внешние черты, выражение…
— Семья Урбановичей идет, — сказала Зося, смеясь от наплыва хороших чувств.
— Ты сына давай, тогда "во" будет, — поднял Алексей большой палец. — Да и сама станешь настоящей женам, а не учительницей.
Зося испуганно показала глазами на Светланку.
— А что тут такого?
Вошли в Театральный сквер. Вокруг цвели высокие липы. От них волнами исходил терпкий медовый запах. Алексей снял Светланку с плеча, и они повели ее вдвоем, взяв за руки. Около фонтана с каменным мальчиком и лебедем она заставила остановиться. Розовый мальчик по-детски обнимал своего друга. Приложив ладонь ко лбу, всматриваясь в высокую лазурь, он словно выбирал, куда его другу лететь. А лебедь, хотя и взмахнул крыльями и вытянул шею, еще не знал, полетит он или нет. Высвободив руки, девочка обежала вокруг фонтана и вдруг, пораженная, остановилась.
— Папа, ты?! — воскликнула она, словно нашла то, что от нее прятали: — Ты! Ты! А вон и дед!
Зося уже не один раз приходила в сквер посмотреть на портреты мужа и дяди Сымона. Подолгу стояла перед Доской почета, разглядывая их серьезные, натянутые лица и перечитывая скупые подписи. Заходил сюда и Алексей и, чтобы выглядеть не очень счастливым, поглаживал щеки, подбородок, не давая проступить улыбке. И когда Светланка крикнула: "Папа, ты!", это заставило Алексея заново пережить радость.
— Я, дочушка. Не святые горшки лепят, пойдем, — сказал он и заговорил о другом. — Валю жалко, хоть сама и любит учить других. Таких урвителей, как Алешка, гнать от себя надо, шлендает, шатается. Встречные уже обходить начинают. А недавно снова видел с фифой, которой ничего не жалко.
— Чего ты так зло? — спросила Зося, проверяя, не слушает ли их Светланка. — Ему тоже не сладко, назло козыряет.
— Ты всех, кроме меня, оправдываешь. А я не то что… горло грызть таким охальникам готов. На лихо он живет? Прибытков и тот свою кельму смастерил. Она у него и за молоток и за кельму служит. А Алешка что? Ни себе, ни другим. Вот поработала бы с ним…
Зося знала — подобные разговоры пробуждают в Алексее ревность, он вспоминает прошлое, терзает ее, себя. И она как могла спокойнее сказала:
— Глупенький ты! Знаешь, куда мы идем? — И грудью прильнув к мужу, повисла на его руке. — Пойдем скорей, а то разберут все.
В магазине людей было густо, но больше любопытных, и вскоре продавец поставил на прилавок обтекаемой формы радиоприемник. Алексей сам воткнул штепсель и щелкнул выключателем. Около шкалы с радиостанциями засветился зеленый круглый глазок. В динамике загудело. Алексей повернул ручку настройки. И по мере того как яснел круглый глазок, очищался и усиливался звук в динамике.
2
Многие трудности первых послевоенных лет отходили в прошлое. Они начинали даже казаться странными. Были созданы предприятия строительных материалов и крупные строительные организации. Почти каждый десятый горожанин был в комбинезоне строителя или одежде, измазанной известью, краской. Да и сам город напоминал огромную стройку. На юго-западной окраине воздвигались автомобильный и тракторный гиганты. Возле них вырастали большие заводские поселки, которые позже должны были слиться с городом. Все яснее проступали контуры площадей, улиц. Заканчивали трамвайную линию от центра к Сторожевке, и приближалось время, когда городские сорванцы получали право целый день кататься бесплатно в празднично украшенных трамваях.
Строительный сезон был в разгаре. По улицам катили самосвалы, грузовики с кирпичом, с железобетонными плитами, балками. Грузовики с прицепами везли бревна, железные прутья, арматуру. Своим ходом куда-то передвигался экскаватор, за ним — бульдозер, и на перекрестках, поблескивавших новым асфальтом, им под гусеницы подкладывали доски. Колеса и гусеницы оставляли после себя следы глины, она быстро подсыхала, трескалась и пылила. Космы пыли несло и от котлованов, от куч навороченной земли. Она стлалась, вихрилась.
Переступая глубокие колеи и колдобины, выбитые автомашинами, Алексей миновал ворота и очутился на территории стройки. Все здесь было знакомо так, что почти не замечалось. Леса, наспех сброшенные возле забора. Под навесом навалом бумажные кули с цементом, груды извести, песка. Дальше — растворомешалка, куча кирпича, подъемник, транспортер. На отшибе склад-времянка, где находилась и контора прораба. Неизбежный строительный мусор. Но все это, почти не фиксируемое сознанием, всегда настраивало Алексея на хозяйский лад. Мысль начинала работать в одном направлении.
— Привет, дядя Алексей! — поздоровался с ним моторист — курносый, веснушчатый парень, которого на строительстве почему-то звали "Швагер".
— Здорово, — ответил Алексей и направился к конторе.
Алешка с заспанным лицом сидел на скамейке за длинным, наспех сколоченным столом и графил ведомость.
— Кирпича хватит? — спросил с порога Алексей, невольно вспоминая разговор с женой о Вале и чувствуя большую, чем обычно, неприязнь к Алешке.
— А что?
— А то, что прошло время, когда кирпич привозили прямо от печей — горячий, с дымом, когда мы его в стены теплым клали. А все равно своевременно подвезти не можете.
— Ты что, сегодня с левой ноги встал? — вверх, как птица, взглянул Алешка.
— А разве не было этого на прошлой неделе?
— Было, да сплыло, ха-ха!
— Мне твои шутки не нужны, — упрямо сказал Алексей. — Завтра сталинградцы приезжают.
— Знаю и, кажется, тоже отвечаю за строительство! — блеснул глазами Алешка, и его тонкие ноздри задрожали. Позавчерашняя история, за которую он был готов казнить себя, новая бессонная ночь, после которой пришел на работу с головной болью и омерзением на сердце, — все это вдруг породило ярость. Явилась потребность кричать на кого-нибудь, на кого — не важно. Он стукнул кулаком по столу и ощерился: — Ты меня не учи! Учителей и без тебя по горло. Сам знаю, что мне делать и о чем заботиться!
— Потише, — спокойно предупредил Алексей, но потом тоже рассердился: — Я тебе, может, не Валя. А?
— Что Валя? — голос у Алешки сорвался.
— Сам знаешь. Я говорю, не всех можно обижать. Я тебе не девушка. А про кирпич и раствор говорю загодя, чтоб хватило. Подсобника замени — тюфяк. Нового дай, попроворнее.
— Нет, ты скажи, при чем тут Валька? — вскочил Алешка.
Он опрокинул скамейку, вышел из-за стола, забияцким движением подтянул брюки и одернул пиджак.
— Я говорю о ней, чтобы предупредить тебя, — не моргнув, сказал Алексей. — Нехай лучше не бегает плакаться к Зосе. Понятно?
Алешка побледнел, но нагнулся и поднял скамейку.
— А откуда ты знаешь, что в этом только я виноват? Почему обо мне, заступник, ничего не спрашиваешь?
— И так все ясно.
— Тогда ладно, — взглянув на открытую дверь, пробормотал Алешка. — Посмотри вон, чем тебя постройкой встречает. Может, подобреешь и не только то, что под носом, замечать будешь.
Согнувшись в проеме двери, Алексей вышел из конторы и сразу — как он не заметил этого раньше? — увидел на лесах красное полотнище. Крупными буквами на нем было написано: "Работайте так, как бригада Алексея Урбановича!" В груди приятно пощекотало. Он остановился и, не таясь, несколько раз у всех на виду прочитал написанное.
— Нравится? — крикнул Алешка, стоя уже в двери и держась, как распятый, за косяки.
Алексея потянуло к людям. И хотя не было необходимости, он поговорил со Швагером, который копался в моторе. Подошел к бетономешалке, пошутил с девчатами, с удовольствием замечая, что те смотрят на него внимательнее, чем обычно, разглядывая, как малознакомого, и нет-нет да и переводят взгляды с него на полотнище. Потом перекинулся словами с вахтером, седоусым стариком, похожим одеждой, видом на охотника, и только после этого поднялся к себе на леса.
Прибытков уже готовился к работе. Но, заметив бригадира, подошел.
— Видел? — спросил Алексей, собираясь хлопнуть молчаливого каменщика по плечу и превозмогая это желание: панибратства в среде мастеров не любили.
Прибытков кивнул бородой. Но по тому, как он взял ее б горсть и провел по ней, Алексей догадался — настроение у него тоже приподнятое.
— Ну и как? — опять переспросил он, осмелев и меньше опасаясь задеть его самолюбие.
— Ничего… Законно…
Завязывая на ходу фартук, с изжеванной папиросой во рту подошел Сурнач — кургузый круглолицый здоровяк с любопытными, веселыми глазами. В бригаде Сурнача уважали за золотые руки, за простоту и счастливый талант: он был отличным баянистом, руководил клубным оркестром и часто выступал с ним на стройках.
— С тебя магарыч, бригадир, причитается, — сказал он, сверля Алексея веселыми глазами.
— За мной не пропадало… Но завтра, хлопцы, сталинградцы приезжают. Кого-кого, а нас не минут. Придется навернуть как следует. Пусть посмотрят.
— Ну что ж, навернем! Запросто! — выплюнул папиросу изо рта Сурнач. — Нам репетиций проводить не надо.
Он понимал собеседника больше, чем тот хотел, и обычно смотрел на других слегка иронически, даже насмешливо. Это чувствовал Алексей и все же редко смущался Сурнача. Но, принимая угрюмое трудолюбие Прибыткова за признак ограниченности, он больше, чем перед кем-либо, почему-то терялся именно перед этим многодумным человеком.