Валя знала о судьбе забытого Версаля, и ей становилось до боли жаль его. Забыть о Версале, который так дорого стоит народу и в котором проявился его творческий гений! Версальские дворцы не ремонтировались уже больше столетия. Ленотровские сады зарастали, превращаясь в непроходимые чащи. И только когда рухнула одна из стен Великого Трианона, Франция вспомнила о чуде национального искусства. Вспомнила! Но, как оказалось, это было чересчур накладно — для ремонта Версаля требовалось шесть миллиардов франков. Откуда их взять? Одни утверждали, что как раз на эту сумму французы в месяц выкуривают табака, и предлагали курящим объявить месячный пост. Другие призывали женщин пожертвовать драгоценности. Департамент искусства выдвинул проект провести сбор средств среди художников, коллекционеров и торговцев картинами. Прогрессивная печать произвела свои подсчеты, из которых следовало, что трехдневных военных расходов Франции тоже хватило бы, чтоб спасти Версаль… А Версаль разрушался…
С ревнивым любопытством стала Валя знакомиться с русским градостроительством, с его взлетом в эпоху Петра. Сколько важнейших градостроительных проблем было поставлено при решении плана Петербурга! Знаменитые "стипендиаты" — Еропкин, Коробов, Земцов — использовали и развили систему трех лучевых проспектов. Они связали эти проспекты с каналами, а радиальные и кольцевые магистрали — с кольцами парков. При смене стилей они смогли создать архитектурно целостный образ величественного Петербурга, соответствующий тогдашнему представлению о столице могучей державы. Грандиозный ансамбль Адмиралтейства, на который направлены проспекты, Казанский собор со своей полукруглой колоннадой, повернутой к Невскому проспекту, завершенный архитектурный центр Петербурга с Дворцовой и Сенатской площадями поражали величием замыслов.
Хорошую гордость вызывали творения великих мастеров ансамблей XVIII–XIX столетий — Растрелли, Казакова, Баженова, Старова, Захарова, Воронихина, Росси, которые смогли не только создать национальную русскую, архитектуру нового направления, но и поднять ее до лучших образцов мировой архитектуры. Но снова — как много, ох как много стоило все это народу!..
Чем ближе подходила Валя к современности, тем больше встречала знакомого. Однако и оно представало теперь в ином свете.
И интересно: проникаясь уважением к творческому гению человека, Валя иначе начинала смотреть на самого Василия Петровича. Малопонятный и потому немного странный, он как бы воплощал теперь в ее глазах этот величайший опыт народов далеких и близких времен. Он стал носителем, защитником и продолжателем этого веками накопленного опыта. И Валя опять и опять в эти дни чувствовала неловкость за свое легкомысленное отношение к нему, за то, что раньше не смогла оценить его преданность делу, которому он служил.
Вообще Валя до этого мало думала о нем. Ну живет умный, скромный человек, работает честно, преданно. Ну и что в этом особенного? Пусть! С ним приятно побеседовать, поспорить. Тем более, что на общественной лестнице он стоит выше тебя. Но в беседе и спорах тебя интересует не этот человек сам по себе (он же пороху даже не нюхал!), а то, о чем ты говоришь с ним, и еще разве — собственные остроумие и правота. И вот, узнавая, чему служил Василий Петрович, Валя невольно начинала думать о нем самом. "Кто он? Действительно ли способен на большое? Что у него заветное?.." Но одно становилось бесспорным — Василий Петрович делал все от него зависящее, чтобы в ряд этих замечательных городов, о которых она читала, стал и Минск. Ее Минск! В Вале просыпалось любопытство и уважение, а на Василия Петровича ложился отблеск великих деяний его предшественников.
2
На этот раз она нашла Василия Петровича в мастерской. Сидя на табуретке у мольберта, он рисовал перспективу — поворот Советского проспекта у Академии наук. Рядом, тоже на табуретке, лежали акварельные краски, кисточки, стояли баночки с водой. Василий Петрович не услышал, как Валя вошла в мастерскую. Наоборот, как это бывает с человеком, который убежден — он один, по-сумасшедшему пробормотал что-то себе под нос и сделал удивленно-испуганную гримасу. Затем откинулся назад, свистнул и стал рассматривать перспективу.
Держа перед собой книги, Валя, однако, не окликнула его, а осталась посредине мастерской, не зная, что делать. Книги можно вернуть и в другой раз, но как выйти, ничего не сказав?
Заинтересовала и перспектива.
Чистый-чистый, какими могут быть предметы только на акварелях, Советский проспект уходил вдаль, свободно поворачивая где-то возле здания Академии наук с его полукруглой колоннадой и пока еще не существующей чугунной оградою, с липами и серебристыми фонарями вдоль тротуаров. На противоположной стороне проспекта, создавая такой же свободный, только больший полукруг, возвышались четырех-, пятиэтажные дома. Один из них увенчивала башня, которая завершала перспективу проспекта и придавала картине законченный вид. Валю поразило именно то, что будущий проспект уже теперь угадывался в натуре. Кое-что тут уже существовало, было дорогим. Но вообще это был вовсе новый проспект нового города, поднимающегося из руин… Василий Петрович как раз накладывал на тротуары тени от лип, и Валя подумала, что сейчас он живет в этом созданном его фантазией городе и верит в него как в действительность. Да и рисует будто не то, что ему представляется, а то, что вспоминает — уже виденное. "Архитектор вообще счастливее многих, — пришла мысль, — он в завтрашнем дне".
Неслышно вошел Дымок и, молча пожав Валину пуку, кивнул на Василия Петровича. Появилось такое ощущение, что они как бы подсматривают за ним.
— К нам гостья, Василь, — постарался поправиться Дымок, видя, что тот продолжает работать.
Василий Петрович вздрогнул, оторвался от работы.
— Вы? — удивился он, заметив Валю, вроде боясь своего удивления. — Прочли?.. Говоря откровенно, когда у меня незадача, я обращаюсь к ним… Раскрываю наугад и читаю. И, надо сказать, помогает.
Он взял книги, заглянул Вале в глаза, проверяя, согласна ли она, и бережно положил книги на табуретку.
— Может, взглянете и на нашу работу?
Только теперь Валя заметила развешанные по стенам проекты. И опять удивилась: как отчетливо представляли себе несуществующее Василий Петрович и его друг.
— У нас как классику воспринимают? — неожиданно разговорился Дымок. — По каким-то признакам частным. А она — мудрость, простота, целесообразность. Ее не копировать надо, а проникать в открытые ею законы, по которым создается красота. А то что выходит? Высотное здание на Привокзальной площади в кирпиче выглядело красивее, чем сейчас, когда его украсили разными классическими штучками.
— Это верно, — согласилась Валя.
— Заметили? — обрадовался поддержке Дымок, как радуются люди, которые редко находят ее у других. — Отсюда однообразие…
Не хвались, идучи на рать, — не дал ему говорить дальше Василий Петрович. — Эти вопросы, как известно, легче всего языком решать.
— Глуп тот человек, Василь, который все двадцать четыре часа в сутки скромным да умным бывает…
Валя вышла из мастерской с чувством зависти. Хорошо думалось о Юркевиче, Дымке. Она слышала — последний оставался в оккупации, работал чуть ли не сторожем, пережил семейную драму. Это как-никак определяло отношение к нему. Да и честность его была своеобразна: когда у него о чем-нибудь спрашивали, — отвечал, если же не спрашивали, — молчал. Но до сих пор из поля зрения выпадала его работа. А в ней и скрывалось главное — он трудом утверждал свои идеалы и боролся за них. У Василия Петровича тоже было нечто от Дымка, хотя он и не был таким пассивным. Но его работа!.. Валю потянуло на проспект.
Доехав по дороге в редакцию до Комаровки, она вышла из автобуса. Будто никогда раньше не видев этого уголка старого Минска, стала рассматривать убогие, вросшие в землю халупы. Особенно бедно выглядели седлообразные кровли. Чем они когда-то были накрыты? Дранкой, черепицей, толем, жестью? Кто их знает. Дырявые, почерневшие, заплата на заплате, они кренились набок и угрожали рухнуть. А над ними чернели задымленные, щербатые трубы. Но за этим деревянным убожеством поднимались, правда еще редкие, каменные дома. И если, рассматривая проекты в мастерской, Валя чувствовала и видела, как из того, что есть, вырастает будущее, то теперь она наблюдала совсем иное — как прошлое уходит в небытие.
Вскоре эти домишки будут снесены. Стены некоторых из них, еще не совсем сгнивших, пометят мелом или краской, чтобы потом, заменив негодные венцы новыми, поставить в другом месте. Большинство же разберут на дрова. Валя подумала: надо сделать что-нибудь, чтобы в памяти остался от них след. Вынув из сумочки записную книжку и авторучку, она с чувством непонятной жалости стала записывать номера домишек, "Пусть останется хоть это…"
3
У таких девушек, как Валя, почему-то живет убеждение, что они легко могут приносить счастье другим. Достаточно захотеть стать добрее, чем-то поступиться, и они осчастливят любого. Особенно, если они благодарны кому-нибудь.
Встретив через несколько дней Василия Петровича около своего дома, чувствуя, что он устал и озабочен, Валя решительно предложила:
— Давайте-ка катанем на озеро. Нельзя же без конца работать…
Она сбегала домой, наспех переплела косы и, захватив кулек с хлебом и салом, потянула Василия Петровича к трамвайной остановке.
В вагоне было жарко, душно. Но Василий Петрович, который, пока шли к остановке, словно прислушивался к себе, оживился. Поддерживая Валю за локоть, с удовольствием впитывал в себя все, что видел и слышал вокруг.
На скамье, справа от него, сидел бородатый мудреный старичок с корзиной на коленях и, чем-то возбужденный, разговаривал с загорелым мужчиной в белой расстегнутой рубахе с короткими рукавами.
— Значит, вы из Заречья? — радостно спрашивал он. — То-то же, я смотрю… А я из Семкова. Хата моя с краю. Сад у меня, ульи… А зовут меня Мокей.
— Давно не был там, — с сожалением признался загорелый мужчина.
— Эге, товарищ! Вас же выселять по плану намечено. Там море будет…
— Нет, ты скажи, — гудел густой бас за спиной Василия Петровича, — ты вот инженер. А он что ни на есть обычный рабочий. Так почему же не ты, а он изобрел это?
— Ты спрашиваешь?
— Как видишь.
— Да потому, что это, брат ты мой, очень просто.
— Вы слышите, Валя? — наклонился к ее уху Василий Петрович.
Проехали площадь Свободы. По узкой, зажатой среди монастырских стен улице Бакунина, где ветки старых плакучих берез чуть ли не касались трамвая, спустились к Свислочи. Поскрипывая тормозами, трамвай взошел на мост, и в вагоне посветлело. На потолке заиграли живые, мягкие отблески.
Близоруко щурясь, Василий Петрович опять вспомнил об услышанном:
— А между прочим, это верно. Иногда ищем, ищем, а решение — вот оно, рядом…
На озеро они пришли немного смущенные. Но в этом было что-то и приятное: смущение сближало их, обещало обоим хорошее.
Калило. Озеро лежало усталое. Несколько лодок скользило по нему, но поверхность его оставалась зеркалькой. Даже моторка, которая направлялась к заросшим лозою островкам, вздымая волны, не нарушала этого покоя, а только всколыхнула отражения в воде.
Вдоль всего берега в купальниках, трусах, в соломенных шляпах, ярких косынках, с головами, повязанными носовыми платками или обмотанными, как чалмою, полотенцами, сидели и лежали отдыхающие. Возле них, по дорожке, посыпанной песком, двигался нескончаемый поток людей. Чудом лавируя между ними, проносились велосипедисты, шныряли подростки. Тут же, при дорожке, под большими полотняными зонтами или просто так, под открытым небом, стояли в ряд беленькие столики-буфеты с пирамидами ящиков возле каждого, голубые колясочки мороженщиц, пузатые, обложенные кусками льда пивные бочки с насосами, похожими на старинные водоразборные колонки. Немного на отшибе, вокруг разостланных прямо на траве скатертей с питьем и снедью сидели более солидные. Любители волейбола играли в мяч. От моста доносился ровный шум падающей воды. Невзирая на жару, с противоположной стороны озера долетала музыка — там танцевали;
Василий Петрович с Валей взобрались на крутой откос и по пыльной дорожке, которая тут не вилась, а прямо бежала к далекому пригорку, скрываясь только в низинках, вошли в золотой ржаной разлив.
Рожь стояла, объятая особенным полевым зноем. Колосья, налитые и склоненные, не шевелились и были теплыми.
В суходоле, поросшем кустиками, травою и цветами, Валя, боясь быть манерной, потянула Василия Петровича за собой. С увлечением стала объяснять, как называются цветы, когда и как начинают они цвести, какие травы лекарственные.
— Это аистов клюв, — говорила она, срывая лиловый цветок. — Когда лепестки опадают, из него вырастает стручочек, тютелька в тютельку клюв аиста. И такой же красный. А это черничник. У нас когда-то черничником полотно красили. Напарят, добавят болотной грязи, такой жирной, липкой, и красят… Вам не наскучило?
— Нет…
Костер они решили разложить в лощинке. Валя побежала собрать сухой травы и хвороста. Василий Петрович побрел за нею, но вскоре отстал. Когда он вернулся почти с пустыми руками, Валя уже, склонившись над кучкой прошлогодней хвои, раздувала огонь. Рядом лежали хворост и похожий на омара пень.
Она попросила достать кулек. Разостлала газету, вынула из сумочки ножик. Ловко заострив прутик, насадила на заостренный конец ломтик сала и передала его Василию Петровичу. Потом, сделав то же самое для себя, деловито принялась жарить сало на веселом, бледном на солнце огне.
Ломтик пухнул, затягивался румяной корочкой, сердито шипел. Повертывай сало, Валя незаметно глотала слюну. Когда на ломтик набегала янтарная капля, подносила его к хлебу и осторожно снимала каплю. И Василий Петрович, как прилежный ученик, повторял все, что делала она.
Ели с аппетитом, кусая так, чтобы не коснуться губами горячего сала.
— Расскажите еще что-нибудь, Валя.
Она воткнула свой рожончик в костер, вытерла губы и украдкой взглянула на Василия Петровича. Она была уверена — сейчас увидит в нем что-то новое, не замечаемое раньше. Захотелось узнать, что он думает, чувствует.
Бледный от усталости, в мешковатом костюме, Василий Петрович выглядел буднично, неинтересно. Только прищур глаз, высокий, открытый лоб и волнистые, зачесанные назад волосы придавали его лицу какую-то стремительность. Нет, Вале хотелось, чтобы он был иным. Каким? Более ярким, необычным. Но… чтобы ярким и необычным был именно он — Василий Петрович…
Она сидела, обхватив колени руками, склонив голову. В такой позе выглядела маленькой. На коленях, спущенные с плеч, лежали косы, Их хотелось погладить, взять на ладонь.
Василия Петровича обдало одиночеством, и он лёг на спину.
Над ним синело небо. Высоко крылатым комочком трепетал жаворонок. Его песня звенела, лилась с высоты. Вокруг мирно стрекотали кузнечики. Пахло чебрецом, сырой землей, корнями. И от всего этого Василию Петровичу стало еще более одиноко.
Неподалеку из борка вышла девушка в цветастом платье. Приложив рупором ко рту руки, громко позвала: "Во-ло-о-дя!"" — и так стояла, пока от дальней гривки борка не вернулся ее оклик: "ло-о-дя!"
Валя встрепенулась.
— Какое у вас самое заветное желание, Василий Петрович? — спросила она.
— Мое заветное?
— Ага.
— У архитекторов, как говорят, одно только есть, — стараясь отделаться от щемящего чувства, ответил он шуткой. — Построить себе памятник, но не лечь под ним. Хоть это очень сложно, Валя…
4
Вера не чувствовала вины перед мужем. "Пусть он и так благодарит", — говорила она Понтусу, хотя, за что и почему Василий Петрович должен быть ей благодарен, не объясняла.
Для себя она выдумала — а может, и была в этом доля правды — оригинальное оправдание и с течением времени поверила в него. Что поделаешь, ежели Василий Петрович чудак-идеалист. Ему не хватает ни практичности, ни желания заботиться о семье. Он витает в облаках и способен на глупости, особенно если дело касается службы. Поэтому ей самой приходится принимать меры. Все, что она делает, делает не только ради себя. Ее забота — сын и, если хотите, сам Василий Петрович. И это она, наверное, имела в виду, говоря, чтобы муж благодарил ее.