Консьянс снял козырек, закрывавший его глаза, как будто это давало ему хоть какую-то возможность вновь увидеть любимую. Его невидящие, затянутые бельмом зрачки были воздеты к небу, а голова слегка запрокинулась назад, опираясь о стену, и это позволяло видеть все его грустное лицо, выражавшее мечтательную внимательность.
Слепые, держась поодаль, собрались вокруг влюбленной пары и слушали, словно могли расслышать то, что тихонько произносили Консьянс и Мариетта, и смотрели, словно могли видеть, на этого юношу и эту девушку, чьи руки сплелись, чьи головы склонились друг к другу, сердца же слились в одно, и на верного пса, улегшегося у их ног. Эти трое были похожи на символическую скульптурную группу, способную привлечь к себе милосердное око Всевышнего.
VIII
ГЛАВНЫЙ ФЕЛЬДШЕР
В разгар этой тихой и нежной беседы двух молодых людей дверь неожиданно распахнулась и в палату вошел главный фельдшер.
Слепые заслоняли Мариетту и Консьянса, и он увидел их не сразу.
Однако все обернулись на скрип открываемой двери, и, если слепые не могли видеть гнев фельдшера, то они его ощутили.
— Где, — спросил он, — девушка, вошедшая сюда без разрешения?
Мариетта задрожала всем телом и встала у стены, не осмеливаясь ответить.
— Так что, мы имеем дело не только со слепотой, но и с немотой? — продолжал фельдшер, растолкав двух-трех больных и пробившись через их кольцо.
— В чем дело, господин фельдшер? — спросил Консьянс.
— А в том, что эта девушка проникла в вашу палату, сказав, что она передала свое разрешение часовому, и я сам пошел к нему посмотреть ее разрешение; тот десять минут безрезультатно шарил по карманам и в конце концов заявил, что потерял его. Но я составил рапорт, и гусар, отстояв караул, получит свои сорок восемь часов на гауптвахте.
— О сударь, — молитвенно соединив ладони, произнесла Мариетта своим ласковым голосом, — я умоляю вас! Этот гусар — наш земляк, Бастьен… Он знает, как я люблю Консьянса, как я хотела его увидеть… его тронули моя печаль и мои слезы, когда кирасир оттолкнул меня, и он заступился за землячку. О сударь, не наказывайте его, ведь он просто выказал сострадание ко мне!
— Таким образом, — продолжал фельдшер, — то, что я подозревал, правда?
— Простите сударь, но что вы подозревали? — спросила девушка.
— Что разрешения у вас нет.
— Разрешения у меня нет, сударь, — подтвердила Мариетта.
— Как это так — нет?
— Я же говорю: нет у меня никакого разрешения, есть только этот пропуск.
И она с робостью вытащила из-за корсажа свой русский пропуск.
Фельдшер бросил взгляд на бумагу.
— Что это за печать? Что это за пропуск? — воскликнул фельдшер. — Мне это неизвестно. Ваш пропуск годится для передвижения по дорогам, а не для того, чтобы проникать в больничные палаты. Выходите, выходите, красавица, и чем быстрее, тем лучше!
— О, пожалуйста, сударь! — взмолилась Мариетта.
— Х-ха! — хмыкнул фельдшер, удивленный, что ему оказывают сопротивление, пусть даже просьбой.
— Еще полчасика, сударь, всего лишь полчасика… Я буду Бога молить за вас и в знак благодарности поцелую вам руки.
— Что за детский лепет! Хватит, девушка! — громко крикнул фельдшер, недвусмысленно давая понять, что он из тех, кто от принятого решения не отступит.
— Что ж, я понимаю, — продолжала Мариетта, — полчаса — это слишком много; ну тогда хотя бы четверть часа!
— Ни минуты, ни секунды, ни мгновения! Вон отсюда! Вон!
— Во имя Неба, сударь, — в отчаянии умоляла девушка. — Я добиралась сюда с другого конца департамента… Чтобы увидеть Консьянса, я проделала пятнадцать льё за день благодаря милосердным душам, которые встретились мне на пути. Я уже говорила вам, что состоится дуэль, и тогда бедный Бастьен будет наказан за свое сострадание ко мне. Наконец, я снова вижу Консьянса, который меня уже не может увидеть, и я только-только начинаю говорить ему слова утешения, как вы меня прогоняете. Ах, если бы вы знали, сколько нам надо еще сказать друг другу! Нет, я ничуть не сомневаюсь, вы сжалитесь над нами!
— Ты выйдешь или нет?! — вновь закричал фельдшер, топнув ногой. — Или нужно, чтобы я тебя вытолкал отсюда?!
— Сударь, сударь, не губите меня! — воскликнула девушка. — Замолчи, Бернар, не рычи так: сударь добрый, сударь позволит мне остаться еще на несколько минут; он смилуется над несчастным слепым, он не захочет разорвать ему сердце. Сударь, ведь и вы тоже человек, и с вами может случиться подобное несчастье. Представьте, что вы лишились зрения, и вот ваша мать, ваша сестра или ваша подруга приходят, чтобы увидеть вас; если захотят выставить за дверь вашу мать или возлюбленную, разве вы не испытаете чувство отчаяния?.. Поэтому вы не отправите меня обратно, не правда ли, мой добрый господин?! Вы оставите меня здесь, и я буду ухаживать за Консьянсом, оставите не на несколько минут, не на четверть часа, а до того времени, когда он сможет покинуть лазарет и вернуться в Арамон. О мой добрый господин, во имя любви к Всевышнему, я прошу вас об этом, я вас об этом умоляю!..
И бедная Мариетта упала на колени, удерживая своей маленькой ручкой могучего Бернара; глаза пса налились кровью, дыхание его участилось, и он, словно лев, бил себя хвостом по бокам, готовый броситься на фельдшера.
Слепые стали роптать. Они почувствовали, что в лице их друга Консьянса жестоко обходятся с каждым из них.
Консьянс стоял молча, но кулаки его сжимались: набожный юноша призывал на помощь всю свою терпеливую доброту, какой одарила его природа.
Фельдшер схватил Мариетту за руку.
— Да замолчите же! — прикрикнул он на своих возроптавших пациентов. — И ты замолчи! — обернулся он к рычащему Бернару. — Всем молчать и повиноваться, иначе я прикажу пристрелить собаку, а девушку отправлю в больницу!
Фельдшер не успел закончить своей двойной угрозы: пока Мариетта стояла на коленях, удерживая Бернара, готового задушить злобного врага, он ощутил на своей шее нечто подобное стальному кольцу — то были руки Консьянса, у которого впервые в жизни поступок опередил угрозу.
— Ах! — произнес молодой человек, побледнев и устремив на фельдшера свои глаза, которым отсутствие жизни придавало выражение, наводящее ужас. — Ах, жалкий злой человечишко, псевдохристианин! Так ты убьешь Бернара, а Мариетту отправишь в больницу!.. Тебе крепко везет: эта палата так темна, а ее стены так толсты, что Бог, наверное, и не видит тебя, и не слышит!
Фельдшер испустил сдавленный стон; он уже не мог набрать воздуха в свои легкие. Возмущение несчастных больных бушевало вокруг него, словно буря, готовая его затопить.
— Консьянс! — воскликнула Мариетта, одной рукой удерживая Бернара, а другой схватив за руку юношу. — Консьянс, во имя Неба, отпусти этого человека, он сам будет раскаиваться в том зле, какое он нам причинил.
— Ты права, Мариетта, — согласился Консьянс, опуская руки. — Ты права: зачем к нашим нынешним бедам добавлять новые? Подойди ко мне, Мариетта, подойди: я еще раз тебя поцелую!
Затем, догадавшись, что девушка с трудом удерживает пса, он повернулся к собаке:
— Сюда, Бернар, сюда! Ко мне! Бедный друг, я был так счастлив, что до сих пор не подумал о тебе!
Бернар, радуясь этим словам, первым, с какими обратился к нему хозяин, забыл на минуту о фельдшере и, став на задние лапы, а передними опершись на грудь юноши, с рычанием одновременно жалобным и радостным, ласково провел языком по угасшим глазам хозяина.
Но Мариетта понимала, что фельдшера надо как-то обезоружить.
Она отпустила Консьянса и со спокойным достоинством, какого нельзя было и ожидать от девушки ее возраста и сословия, направилась к своему недругу; внешне сдержанная, она не смогла помешать двум крупным слезинкам тихо катиться по ее щекам.
— Сударь, — сказала она, — я ухожу, но простите меня, простите Консьянса, простите Бастьена; обещаю вам: Господь, подающий нам пример милосердия, вознаградит вас за доброе дело. У вас, у вас тоже есть сердце, и вот к этому-то сердцу я и взываю. Не правда ли, вы будете настолько добры, чтобы забыть происшедшее здесь, а я буду молить за вас Бога?!
То ли фельдшеру не хотелось ощутить на своем горле пальцы Консьянса и клыки Бернара, то ли его обезоружила покорность девушки, но в ответ он сказал:
— Хорошо, уходите, и, если наша договоренность останется в тайне, если молчание будет обеспечено, я из жалости к вам, милая девушка, никому ни о чем не скажу.
Мариетта взяла его руку и поцеловала.
— О, вы славный человек, я это твердо знала; да, сударь, я ухожу и немедленно; только одно, еще одно слово на прощание…
И в последний раз она обвила руками шею любимого, одарила его долгим нежным поцелуем и тихонько прошептала ему на ухо волшебные слова:
— Будь уверен, Консьянс, не пройдет и дня, как я раздобуду разрешение снова увидеть тебя.
Затем, уже не в состоянии сдерживать свою муку, она направилась к двери палаты. Дойдя до дверей, она еще раз обернулась и, испустив пронзительный крик, пошла обратно к любимому, но столкнулась с фельдшером, преградившим ей путь. Ей пришлось выйти, а Консьянс остался сидеть на скамье, неподвижный, удрученный, из последних сил сдерживая Бернара, снова рвущегося на помощь девушке.
Раздираемая противоречивыми чувствами, Мариетта спустилась по лестнице и, обезумевшая от горя, вышла во двор, где по-прежнему стоял на часах Бастьен.
Там, в конец обессилев, пошатываясь, с истерзанным, словно у мученицы, сердцем, она в последний раз оглянулась вокруг, словно надеясь, прежде чем покинуть эту обитель скорби, найти взглядом человека, у которого она могла бы попросить помощи, для того чтобы сдержать слово, данное Консьянсу, а вернее, самой себе.
В окне второго этажа, вероятно служившего жильем для высоких чинов гражданского госпиталя, который стал после оккупации военным лазаретом, Мариетта заметила довольно элегантно одетую женщину.
Девушка видела ее сквозь пелену слез; ей вдруг пришло в голову, что именно отсюда может прийти надежда; она вытерла слезы, чтобы получше разглядеть незнакомку, и, решив, что читает на ее лице сочувствие, бросилась к окну, протянув руки к ней, словно к Мадонне, и воскликнула:
— Сударыня, во имя Всевышнего, во имя вашего мужа, во имя вашей матери, во имя всего, что вы любите в этом мире, прошу сострадания!.. Сострадания к несчастному слепому!
Дама с недоумением посмотрела на Мариетту. Мольба девушки тронула ее сердце, и женщина колебалась между жалостью и страхом перед нелепой и, может быть, неприличной сценой.
Она отошла от окна, словно намереваясь избежать разговора.
Но, угадав это движение, причину которого она сразу же поняла, Мариетта испустила крик нестерпимой боли, такой глубокой муки, что взволнованная дама остановилась и с удивлением посмотрела на эту молодую крестьянку, устремившую на нее свои голубые глаза, полные слез и надежды, глаза, в которых можно было прочесть страх перед отказом вместе с благодарностью, предваряющей благодеяние.
И тут в душе незнакомки жалость одержала верх над страхом.
— Поднимайтесь, дитя мое, — предложила дама Мариетте, — и скажите мне, чем я могу вам помочь.
Затем она добавила с очаровательной улыбкой, которой женщины сопровождают свои добрые дела:
— И, если в моей власти сделать то, чего вы желаете, я от всей души постараюсь вам помочь.
Мариетте не требовалось ничего большее и, задыхаясь от радости, она бросилась вверх по лестнице.
IX
ЖЕНА ГЛАВНОГО ХИРУРГА
Дама ждала Мариетту у открытой двери своей квартиры.
Она взяла девушку за обе руки и повела ее в комнату:
— Проходите же, бедное дитя, и расскажите мне о причине такого глубокого отчаяния.
Она усадила девушку на стул.
Мариетта повиновалась, но не стала сразу говорить, а взглядом указала даме на офицера, сидевшего в этой же комнате перед бюро и что-то писавшего: воротник офицера, расшитый золотом, наподобие генеральского, внушал Мариетте сильную робость.
Дама поняла это с безошибочностью женской интуиции.
— О, пусть вас не тревожит этот занятый своим делом господин! — успокоила она гостью. — Он весь в работе, и мы его интересуем меньше всего на свете.
— Так вы позволите рассказать вам обо всем, сударыня?
— Прошу вас об этом, дорогое мое дитя.
В голосе женщины чувствовался благожелательный интерес и деликатное сочувствие, так что девушка больше не колебалась.
— Что же, сударыня, расскажу вам всю мою историю, — начала Мариетта. — Мы бедные крестьяне из деревеньки Арамон, находящейся на противоположном конце департамента, в четырнадцати-пятнадцати льё отсюда; мы, то есть моя матушка, я и мой младший брат, папаша Каде, Мадлен и Консьянс, живем в двух хижинах, стоящих напротив друг друга; мы никогда не разлучались и ни на одно мгновение не теряли из виду друг друга, нас всех объединяла взаимная любовь, словно мы составляли одну семью; вот только Консьянса я, пожалуй, любила сильнее, чем брата… Но начался рекрутский набор, и у нас забрали Консьянса; мы расстались, а вернее, он нас покинул… Мы получили от него несколько писем, сначала преисполненных надежды, что поддерживало нас на пути смирения. И вот пришло последнее письмо… О сударыня!.. В этом последнем письме Консьянс сообщал матери, что у него неладно с глазами и ему угрожает потеря зрения; но в этом письме было запечатано еще одно, предназначенное мне, где он сказал мне всю правду: он ослеп навсегда… О сударыня, сударыня!.. Узнав эту новость, я едва не умерла… Я упала в обморок и рухнула на дороге под деревьями, уже не видя ни света, ни солнца, ничего… К счастью, Господь меня не оставил, Господь сжалился надо мной, он вернул меня к жизни и, вернув меня к жизни, внушил мысль пойти повидать Консьянса… поухаживать за бедняжкой, который до сих пор жил вместе с двумя матерями и подругой, а теперь не имеет рядом ни одной родной души… Тогда мы продали теленка, и на вырученные деньги я отправилась в путь, рассчитывая дойти до Лана пешком за три дня; но повстречавшиеся в пути добрые люди посочувствовали мне и взяли меня с собой, и таким образом то в повозке, то на ослице я добралась до Лана всего за день, не израсходовав ни единого су. Сегодня утром я хотела войти в лазарет, но мне сказали, что туда без разрешения никто не войдет, особенно к слепым. К кому обратиться? Я никого не знаю, а вас я еще не видела. Я молила моего земляка, гусара Бастьена, который, наверное, сегодня будет драться из-за меня на дуэли, а это приводит меня в еще большее отчаяние! Бастьен стал на посту вместо одного из своих товарищей и позволил мне пройти, не имея на то разрешения; по его словам, за меня, его подругу, он готов рискнуть двумя сутками заточения на гауптвахте. И я вошла, сударыня, в лазарет и проскользнула в палату слепых… Вы когда-нибудь заходили туда? О, как там уныло! Я увидела Консьянса; рядом с ним я была очень счастлива и вместе с тем очень несчастна… Вдруг явился главный фельдшер и хотел силой заставить меня выйти, а так как я противилась, он оскорблял меня и чуть ли не бил…
Человек в мундире с шитым золотом воротником невольно вздрогнул.
— Ох! — воскликнула Мариетта, сообразив, что не желая того, выдала фельдшера. — Но его вины тут нет, он был вынужден действовать именно таким образом согласно приказу, так что я его прощаю… О, вполне искренне, да, от всей души… особенно, когда я встретила вас… И тогда я выбежала как безумная, пообещав Консьянсу найти того, кто поможет нам быть вместе, кто отныне не позволит разлучать нас… Выйдя во двор, я устремила руки и глаза к небу и увидела вас, сударыня… и не знаю почему, мне показалось, что это именно вы станете тем ангелом-хранителем, которого я искала… Вот почему я пришла! Вот почему я у ваших ног!
И Мариетта действительно упала на колени перед отзывчивой хозяйкой дома, по лицу которой, пока девушка говорила, тихо катились слезы. Мариетта с таким религиозным пылом целовала ее колени, словно перед ней была Мадонна.
Однако в ответ дама не промолвила ни слова. Только ее вопрошающий взгляд обратился к сидевшему за бюро офицеру; тот обернулся и, встретив этот взгляд, чуть заметно кивнул в знак согласия.