Так прошли 2, 3, 4, 5 и 6 марта.
Продажа земли, как известно, должна была состояться 15-го.
Седьмого утром, когда семья папаши Каде вместе с г-жой Мари и Мариеттой, вернувшейся из Виллер-Котре, завтракала за круглым столом, сервированным довольно скудно, Бернар вдруг встревожился и бросился к двери, и в ту же минуту на пороге возник Бастьен, растерянный, побледневший, с глазами, вылезающими из орбит; по его лбу струился пот, в руке он держал лист газеты.
При виде его все встали, чувствуя, что гусар принес какую-то из ряда вон выходящую новость.
— Высадился! — кричал Бастьен. — Высадился!
— Кто высадился? — спросил Консьянс, единственный, кто сохранил ясность ума среди общей ошеломленности, вызванной внезапным появлением Бастьена.
— Он! — кричал гусар. — Да он же!
— Но кто — он?
— Император!
— Император? — невольно вырвалось у всех.
— Император высадился, но где же? — продолжал спрашивать Консьянс.
— Ничего об этом не знаю, — ответил Бастьен, — но, так или иначе, он высадился.
— Ты сошел с ума, — заявил Консьянс.
— Нет, нет, нет! Вот посмотри-ка, что напечатано в газете…
Такая важнейшая новость сразу же заставила всех забыть о денежных заботах.
Консьянс взял из рук Бастьена газету и прочел:
— Как это двадцатый год нашего царствования? — удивился Бастьен. — Не может там такого быть!
— Однако здесь это есть, так же как все остальное.
— Остальное пусть там будет, я не против, — продолжал гусар, — это даже доставляет мне удовольствие; но как же газета говорит нам о двадцатилетием царствовании Людовика Восемнадцатого, если это неправда!
— Еще бы! Впрочем, кто знает? — улыбнулся Консьянс. — Люди видывали немало странного!
— Как! Неужели я стал бы служить Людовику Восемнадцатому? Неужели это Людовик Восемнадцатый выиграл Аустерлицкое сражение, битвы под Йеной и Ваграмом?! Неужели это ради Людовика Восемнадцатого я лишился пальца и принял сабельный удар в лицо? Разве это Людовик Восемнадцатый дал мне крест?!.. Вот тебе раз! Ну и потеха была бы, как говаривали у нас в полку!
Наверное, Бастьен обсуждал бы этот вопрос и дальше, но вся деревня была взбудоражена, и гусар, услышав доносившиеся с площади шум и гул голосов, не нашел в себе сил ограничить число своих слушателей семьей Каде.
Он вырвал у Консьянса газету и выбежал, крича:
— «В двадцатый год нашего царствования»! Вот так шуточка!
Что касается обитателей хижины, они остались на месте, оглушенные новостью, но еще не понимая, какое влияние она может оказать на их судьбы.
А влияние оказалось огромным. Как мы уже видели, гигантское светило увлекало за собой почти невидимых спутников.
Первого марта Наполеон действительно высадился в бухте Жуан;
курьер, посланный 3 марта из Марселя, доставил новость в Лион в ночь с 4-го на 5-е;
5-го новость была передана в Париж по телеграфу;
6-го узнали ее благодаря странному ордонансу, опубликованному в этот день в «Монитёре» (его-то и прочел Консьянс);
7-го газеты сообщили о ней в провинции;
в тот день, когда провинция узнала о высадке Наполеона в департаменте Вар, он уже был в Гренобле;
12-го марта узнали, что он в Лионе;
14-го — что он движется к Парижу;
а на 15-е, как известно, назначили продажу земли папаши Каде.
Но еще 12 марта адвокат представил в суд ходатайство с просьбой ввиду сложившихся обстоятельств перенести продажу, и, поскольку обстоятельства клиента были действительно тяжелыми, просьбу удовлетворили и продажу назначили на 15 июня.
Таков был инцидент, благодаря которому папаше Каде 15 марта не пришлось смотреть, как его земля переходит в чужие руки.
Метр Гревен не мог предвидеть подобную ситуацию, но он ею воспользовался.
XXI
DEUS EX MACHINA [10]
Вечером 20 марта Наполеон вступил во дворец Тюильри.
Ночью того же дня он поспешил составить свое правительство.
Камбасерес был назначен министром юстиции, герцог Виченцский — министром иностранных дел, маршал Даву — военным министром, герцог Гаэтский — министром финансов, Декре — морским министром, Фуше — министром полиции, а Карно — министром внутренних дел.
Двадцать шестого марта всем высшим органам государственного управления Империи было предложено изложить Наполеону чаяния Франции.
Двадцать седьмого в стране все выглядело так, словно Бурбоны никогда и не существовали.
— Черт подери! — воскликнул Бастьен. — Хотелось бы мне знать, датирует ли еще Людовик Восемнадцатый свои декреты двадцатым годом своего царствования!
Что касается папаши Каде, то он во всем происходящем видел только одно: теперь нечего бояться дворян и священников, а значит, его земля вновь обретает свою ценность; теперь, быть может, ему удастся, заложив ее, взять взаймы не только восемьсот ливров, которые он должен кузену Манике, но еще три-четыре сотни на судебные издержки и расклеивание объявлений.
Размышления старика завершились тем, что в первые же апрельские дни он снова взгромоздился на Пьерро и, поскольку чувствовал себя все лучше, удовольствовался компанией Мариетты. Добравшись до Виллер-Котре, они пошли по Суасонской улице и остановились у столь хорошо знакомой двери метра Ниге.
Папаша Каде хотел спросить у нотариуса, не будет ли заём при Наполеоне более доступным, чем при Бурбонах.
Но метр Ниге, неизвестно почему, был убежденным роялистом. Он встретил крайне неприветливо своего бывшего клиента и заявил ему, что правительство двадцатого марта не имеет никакой стабильности и он из надежного источника знает: союзные державы лихорадочно вооружаются, а возвращение Бонапарта, которым папаша Каде пытается воспользоваться, является всего лишь предвестием второго вторжения иноземцев.
Старик возвратился в Арамон более ошеломленным, чем когда-либо прежде. Метр Ниге был для него оракулом не только в юриспруденции, но и в политике.
Бедняга предполагал, что кузен Манике, так же как нотариус, имеет за границей агентов, сообщающих ему, что предпринимают союзные державы. Особенно пугало старого крестьянина то, что его враг отнюдь не выглядел обеспокоенным и, расхаживая повсюду, потирал руки и говорил:
— А, на этот раз посмотрим, какой инцидент поможет метру Гревену добиться еще одной отсрочки.
И правда, в начале мая папаша Каде получил письмо от метра Гревена, в котором достойный адвокат предлагал ему воспользоваться обстоятельствами и собрать как можно больше денег, поскольку он не видит больше никакой возможности помешать назначенной на 15 июня продаже или хотя бы перенести ее на более поздний срок.
Время текло с быстротой, которую, похоже, удваивали стремительно разворачивающиеся события. Все действия, предпринятые Наполеоном для достижения мира, оказались безрезультатными. Напрасно писал он циркуляр, обращенный ко всем королям, господам его братьям, как он их называл; одни из числа господ его братьев ответили отказом, другие вообще не ответили.
Он во всеуслышание объявил о скором прибытии императрицы и Римского короля, но был конец мая, а ни императрица, ни Римский король так и не приехали.
Дело в том, что письмо, адресованное господам его братьям, застало последних за весьма серьезным и важным занятием.
На Венском конгрессе они делили Европу.
В столице Австрии прошли большие торги белыми людьми, состоялась публичная распродажа человеческих душ.
Александр, под предлогом, что он зовется Львом, первым выпустил коготь и взял Великое герцогство Варшавское.
Император Франц, предавший своего зятя, свергнувший с трона собственную дочь и лишивший наследства внука, по таким «заслугам» имел моральное преимущество перед другими монархами, а потому потребовал Италию в границах до Кампоформийского договора. Он желал собрать то, что его двуглавый орел выпустил из своих когтей после договоров, заключенных последовательно в Люневиле, Пресбурге и Вене.
Пруссия поглотила часть Саксонии, часть Польши, Вестфалии и Франконии и, словно гигантская змея, хвостом касавшаяся Мемеля, надеялась, простершись по левому берегу Рейна, дотянуться головой до Тьонвиля.
Штатгальтер Голландии попросил, чтобы ему дали право присоединить к своим наследственным владениям Бельгию, область Льежа и герцогство Люксембургское.
И наконец, король Сардинии настаивал на присоединении Генуи к его континентальному государству, в котором его не видели пятнадцать лет.
Каждая великая держава, подобно мраморным львам, изваянным древними скульпторами и стерегущим входы в наши королевские сады, стремилась держать под своей лапой вместо шара маленькое королевство. Россия завладеет Польшей, Пруссия — Саксонией, Австрия — Пьемонтом, Испания — Португалией; Англия же, взявшая на себя расходы пяти коалиций, получит два шара вместо одного, два королевства вместо одного — Голландию и Ганновер.
Понятно, озабоченные этой дележкой, господа братья императора Наполеона вовсе не спешили ответить ему, а если и отвечали, то не в соответствии с его желаниями.
Следовательно, дело шло к тому, чтобы в последний раз прибегнуть к дипломатии пушек, дипломатии, которую, надо сказать, победитель Пирамид, Маренго и Аустерлица по-прежнему считал самой действенной.
Эта дипломатия сильно испугала бедную Мадлен. Она боялась, как бы Консьянса вновь не призвали под знамена, но зрение юноши, с трудом спасенное, оставалось еще очень слабым.
Катрин испытывала такой же страх за Бастьена. Он уже дважды возвращался с войны: первый раз с искалеченной рукой, второй — с двумя рубцами крест-накрест на лице, следами двух сабельных ударов.
Катрин боялась, что в третий раз он не вернется вовсе.
Но император не имел даже времени подумать о простых людях из какого-то Арамона.
И без них Наполеону удалось собрать сто восемьдесят тысяч солдат.
После долгих размышлений о том, ждать ли ему с этим войском новую коалицию, оставаясь во Франции, или двинуться навстречу противнику, он решил перенести военные действия в Бельгию, ошеломить врага одним из тех смелых ударов, секретом которых он владел. Если Бог ему поможет, он раздавит, рассеет в прах, уничтожит Блюхера и Веллингтона, в то время как враг будет пребывать в уверенности, что он еще не вступил в войну.
Не удивительно поэтому, что в начале июня через Виллер-Котре прошло тридцать или сорок тысяч солдат, направлявшихся к Суасону, Лану и Мезьеру.
Бастьен целыми днями пропадал на большой городской площади. В своем гусарском мундире, с крестом на груди и двумя рубцами на лице, он привлекал внимание даже самых старых солдат: много раз своей искалеченной рукой он пожимал руку собрата, вышедшего из строя, чтобы приветствовать его.
Сердце Бастьена трепетало от радости, когда он слышал рокот барабана, звуки трубы, крики «Да здравствует император!».
О, Бастьен был бы вполне счастлив в эту первую половину июня, если бы воспоминание о беде Консьянса не омрачало его душу и если бы 15-го числа того же июня, когда он наслаждался столь великолепным зрелищем, не думал о том, что эту столь им любимую бедную семью, семью, которую он считал своей родной, ожидает разорение.
Тогда он покачивал головой, хмурил брови и цедил сквозь зубы то ли угрозу судьбе, то ли молитву Богу:
— Черрт подерри!..
Но что было толку в его ругани, если она ничуть не улучшала положение. Восьмого июня через Виллер-Котре прошли последние полки, и, поскольку смотреть было уже не на что, Бастьен вернулся в Арамон.
В деревне все жалели папашу Каде, но, то ли из эгоизма, то ли по причине собственного бессилия, никто не собирался ему помочь, а его жалкие средства не могли спасти положение.
Он без конца ходил от кровати к порогу и обратно, и так до тех пор, пока от усталости у него уже не было сил держаться на ногах. Но это перевозбуждение даже шло ему на пользу. Его парализованная нога теперь почти не отставала от здоровой, и, думая о кузене Манике, он угрожающе жестикулировал левой рукой почти так же, как правой.
Правда, ему уже не приходила в голову мысль пойти к своей земле: было бы слишком мучительно видеть эту прекрасную плодородную землю, на которой ему уже не придется собирать урожай.
Женщины, вместо того чтобы искать общества друг друга, избегали встреч, у них не находилось тех утешительных слов, какими можно было обменяться. Иногда, не сговариваясь, обе они оказывались в церкви: они приходили молиться об одном и том же.
Сама безмятежность Консьянса стала несколько иной. Напрасно он утешал Мариетту, говоря ей:
— Будь спокойна, моя возлюбленная Мариетта, ничто нас не разлучит.
Девушка внимала этому обещанию с открытым сердцем, но отвечала в слезах:
— О! Не правда ли, не правда ли, Консьянс, что так оно и будет и ничто никогда не разлучит нас?
С отчаяния Консьянс отправился к соседу Матьё, только что уволившему своего работника, которому он платил пятьсот франков и предоставлял стол. Консьянс попросил взять его на это место.
Сосед Матьё сразу же ответил согласием на его просьбу и даже добавил, что, если бы Мариетта захотела поступить на ферму вместе с ним, хозяин поручил бы ей уход за коровами и она могла бы ежедневно продавать в городе молоко.
Ведь сосед Матьё знал, что, поручи он эту работу Мариетте, молоко будет продано до последней капли. Мариетта зарабатывала бы сто пятьдесят франков в год и вместе с Консьянсом имела бы возможность столоваться у хозяина.
Такое предложение давало уверенность в будущем, и Консьянс, возвратившись в хижину, поспешил утешить новостью остальных членов семьи. Живя и питаясь на ферме соседа Матьё и оставляя двести пятьдесят франков для себя, Консьянс и Мариетта могли бы внести четыреста франков в общую кассу обеих хижин, то есть сумму, достаточную для пропитания их обитателей.
Но эта новость не только не утешила папашу Каде, но, по-видимому, повергла его в еще большую печаль.
— О! — пробормотал он. — Обрабатывать чужую землю, когда ты имел свою, — это слишком жестоко!
Тем не менее, поскольку, в конце концов, это была единственная возможность удержаться, остававшаяся у бедной семьи после того как земля будет продана, папаше Каде пришлось примириться с таким решением, сколь бы обидным оно ему ни казалось.
Что касается Консьянса, то он видел в этом решении одно преимущество: именно такой поворот дела ускорял его свадьбу с Мариеттой. Действительно, трудно было вообразить, что Мариетта и Консьянс смогут покинуть свои семьи и жить вместе на ферме соседа Матьё, не будучи женатыми.
Молодые люди договорились принять предложения соседа и объявить о предстоящем браке.
Это решение они выполнили без задержки. Двенадцатого июня Мариетта, как обычно, отправилась продавать молоко; ее сопровождал Консьянс. Они должны были расписаться в мэрии Виллер-Котре, административном центре их кантона.
Бог давал им, по крайней мере, одно утешение в их несчастье — быть несчастными вместе.
Перед дверями мэрии влюбленную пару встретили с большой симпатией; нашлось кому их пожалеть; нашлось кому посочувствовать папаше Каде; нашлось кому бросить камень в кузена Манике.