Разве Руссо не поразила глубокая пропасть, разделявшая, и возможно навсегда, их двоих? Ну кто он такой? Без гроша в кармане, человек, который ведет отчаянную борьбу за свое место в обществе и который в данный момент живет с грубой, неотесанной женщиной по имени Тереза Левассер, прачкой и официанткой. Ей оставалось совсем немного до карьеры проститутки. Это невежественное существо так и не удосужилось научиться читать и писать, она не могла даже перечислить двенадцать месяцев года. И рядом, совсем рядом, он видел Вольтера, у которого в это время продолжался известный всем страстный любовный роман с богатой, блистательной красавицей и ученой женщиной — мадам дю Шатле. Вся Франция знала об этих двух философах — мужчине и женщине, — о том, как они превратили ее старинный замок в подобие физико-химической лаборатории и театра, о том, как прекрасно они там жили, посвящая свою повседневную жизнь научным экспериментам, учебе и чтению (маркиза была занята своим трудом о математике Ньютона[21], а Вольтер писал сочинение о нравственности и привычках человечества, которое, вероятно, станет его очередным шедевром). Вечера, как правило, они посвящали домашним спектаклям. Вольтер не только сам принимал в них участие, но и охотно писал новые пьесы.
Ну а кто такой Руссо по сравнению с ним? Никто. Ничто, вызывающее жалость.
И то письмо, которое он составлял, сидя у себя на чердаке, было, по сути дела, призывом, несущимся из темных глубин к светлым высотам. Как же его писать, если не с максимальной аккуратностью? Ведь сколько зависело от его успеха!
Как зло он кричал: «Потише!», когда его крошка Тереза стучала спицами для вязания. И это ограниченное, покорное создание притихало, словно испуганная мышь, даже не подозревая, что она тоже вовлечена в эту борьбу и что любимый ею человек готов пожертвовать как своей жизнью, так и ее, Терезы (что и произошло на самом деле!), словно речь шла о пожертвовании пешкой ради целой партии. Не зря же его первый издатель произнесет эту фразу: «Написано с болезненным тщанием».
Вольтер привык писать все в одном экземпляре, ничего не переписывая. Он писал, по собственному выражению, «currento calamo» — как Бог на душу положит, то есть так, как скатывалось с пера. Потом отдавал рукопись своим секретарям, которые снимали с нее копии и отправляли на почту, а один экземпляр обязательно оставляли в личном архиве Вольтера. Такая практика была не по вкусу Руссо. Это право Вольтера, если принять во внимание его легкий, искрометный талант к сочинительству, — он в любой момент мог прервать повествование и перейти на стихи. Он проделывал такое и когда был ребенком, и когда приближался к своему восьмидесятилетию. Как-то, отправляя герцогине Шуазель первую пару шелковых чулок со стрелками — изделие своего нового предприятия, — он приложил к нему письмо с дивными стихами, которые начинались так: «Мадам, я падаю у Ваших ног, чтобы узреть на Вас дизайн прекрасных стрелок…»
Особенно Руссо огорчал тот факт, что он никак не мог достичь совершенства во французском. Вольтер родился и вырос в Париже и говорил на чистейшем французском, говорил с такой предельной ясностью и точностью оттенков, что слушать его было наслаждением. А в речи Руссо все еще сохранились эти упрямо не желавшие его покидать женевские словечки и выражения. Совсем недавно ему удалось издать небольшой памфлет (к несчастью, его тираж так и не был отпечатан до конца), и тут же рецензент, причем один-единственный, набросился на автора за его «варварский французский язык». Все это и многое другое ему приходилось постоянно удерживать в голове, что, несомненно, и привело к тем первым трагическим строчкам письма Руссо к Вольтеру: «Месье, вот уже целых пятнадцать лет я, стараясь сделать себя достойным Вашего внимания…» Разве не чувствуется в них внутренняя боль? Крик о помощи?
Вольтер! Вольтер! Это длилось пятнадцать долгих лет…
Глава 2
ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ ВОЛЬТЕРА!
Если вернуться к пятнадцати годам, о которых идет речь в первом письме Руссо к Вольтеру, что мы обнаружим? Руссо в ту пору было семнадцать — восемнадцать лет, он странствовал по маленьким швейцарским селениям и городкам в районе Невшателя, едва зарабатывая себе на жизнь уроками музыки. Он старательно совершенствовал свое музыкальное мастерство, чтобы хоть на шаг опережать своих учеников. С музыкой у него случилось то же, что позднее с шахматами. Он просто умирал от желания познать мир звуков, он хотел познать все на свете, но был вынужден честно сознаться, что не знает, по сути дела, ничего. Взять хотя бы гармонию. В те времена единственным учебником в этой области была книга Рамо. Он все увереннее карабкался в гору, к высотам музыкального искусства, набирал все большую силу в музыкальном мире. Он становится самым знаменитым музыкантом современности и привлекает к созданию опер самых знаменитых литературных мастеров, в том числе и Вольтера.
Руссо не выпускал из рук учебника Рамо ни днем ни ночью. Но он ничего не понимал в гармонии. Однако это его не останавливало. Руссо упорно продолжал штудировать книгу. Откладывал в сторону, снова возвращался. И как-то раз ему в голову пришло переписать учебник с первой строки до последней — в таком случае он наверняка все лучше поймет и запомнит. Руссо переписал его не один раз. Он повторял каждый приведенный там пример. Дело дошло до того, что молодого человека охватило беспредельное отчаяние — он понял, что этот материал он никогда не усвоит. Но даже отчаяние не смогло его остановить.
Лишившись своего последнего ученика в Невшателе, почти нищий Руссо забрел в небольшой городок Будри и поселился в местной гостинице. Там он встретил греческого священнослужителя в фиолетовой сутане. Тот выдавал себя за архимандрита Иерусалимского. Он продемонстрировал юноше богато украшенные, написанные крупным почерком грамоты, подписанные такими важными персонами, как царица России.
— Я направлен, чтобы собрать средства для Гроба Господня! — восклицал он, указывая на подписи.
Священник постоянно сталкивался с проблемой языков, а так как Руссо понимал итальянскую речь, говорил по-французски и немного по-немецки, предложил ему стать личным переводчиком. Жан-Жак, который больше всего на свете любил путешествовать, а тут еще мог надеяться на тарелку вкусной еды, с радостью согласился.
Так они шли вдвоем от одного города к другому и наконец попали в Солер, известный также под названием Солотурн. Там находилось французское посольство, возглавляемое маркизом де Бокканом, строгим и опытным дипломатом, который провел немало лет в странах Леванта[22], так что ему были отлично знакомы все трюки греческих священнослужителей.
Архимандрита немедленно арестовали и передали гражданским властям, им предстояло вынести приговор и наказать виновного за подлог. Руссо, придя в ужас от такого поворота дела, молил о пощаде. Он объяснил послу, что оказался причастным ко всему этому только из-за своего невежества, поклялся, что готов понести любую кару и последовать любому совету. Обычно, когда молодого Руссо уличали в совершении неблаговидных поступков, он вызывал у всех симпатию и жалость. Этому, возможно, способствовала почти девичья внешность. К тому же он умел рассказывать трогательные истории о том, как умерла при его родах мать, как отец, женившись во второй раз, оставил его, как ему удалось бежать от жестокого хозяина, — короче говоря, он мог разжалобить даже самый твердый камень.
Тронутый до глубины души откровенными признаниями юноши, французский посол решил не торопиться с окончательным решением и пригласил его на обед. После трапезы маркиз де Бонак оставил Руссо со своим секретарем де Ла Мартиньером, и тот подыскал для него ночлег. Де Ла Мартиньер привел молодого человека в свою комнату и заговорщическим тоном произнес:
— Какое, однако, совпадение! Руссо предстоит провести ночь в комнате Руссо. Что вы на это скажете? — Бросив взгляд на ничего не выражавшее лицо юноши, он добавил: — Как, вы ничего не слышали о великом Руссо[23]? Ведь ваша фамилия Руссо, не так ли?
— Да, месье, — ответил юноша.
— Это ваше настоящее имя?
— Готов поклясться. Можете сами навести подробные справки, если хотите.
— В таком случае я на самом деле крайне удивлен, что вы не слышали о своем великом однофамильце.
Может, Жан-Жак и слышал о великом Руссо, но никогда не придавал этому значения. Однако юноше не хотелось выказывать полного невежества, и он, устремив взор на полку с книгами, увидел при слабом свете свечи томик, на корешке которого золотыми буквами красовалась знакомая фамилия.
— Так вы имеете в виду писателя Руссо? — схитрил он.
— Мне кажется, вы с ним связаны родственными узами, — заметил секретарь.
— К сожалению, нет, — признался Жан-Жак. — Но мне бы очень хотелось в это верить. Я сам мечтаю стать писателем.
Юноша говорил правду, но он одновременно мечтал о множестве различных карьер. Только сейчас ему захотелось стать именно литератором так сильно, как никогда прежде.
— Значит, вы на самом деле хотите стать писателем? — поинтересовался де Ла Мартиньер, лукаво улыбаясь. — Очень, очень хорошо. В таком случае остерегайтесь Вольтера! Особенно если вы носите такое имя — Руссо.
Как это так? Остерегаться Вольтера? Тем более если он носит имя Руссо? Что это значит?
Наконец Жан-Жак понял, что секретарь просто его поддразнивал, но все же эти слова задели молодого человека. Непременно нужно выяснить, что стоит за таким предостережением. И кто такой этот Вольтер?
Безусловно, Руссо уже слышал о Вольтере. Французский мыслитель умело создавал себе громкую рекламу. До сих пор имя Вольтера ничего ему не говорило. И вдруг это имя зазвенело у него в ушах.
— Почему я должен его опасаться? — спросил он.
— Ну, прежде всего, — заговорил де Ла Мартиньер, — потому, что любой, кто умеет сегодня писать, должен опасаться Вольтера. Ведь Вольтер — наш самый великий писатель. Он объявил непримиримую войну всем писателям, не принимающим свое дело всерьез. Он выступил против всех, кто обделен талантом, кто пытается подменить его всевозможными трюками. Ну а когда дело касается критики, во всем мире не найдется человека более способного, чем Вольтер. — Кто-кто, а он-то обязательно распознает слабости нерадивого писаки, отделает его по всем правилам; такому лучше сквозь землю провалиться, чем снова взять в руки перо.
Перед глазами Руссо возник образ Вольтера: он сидит, как король, на троне и выносит приговор за приговором по поводу сочинений, когда-либо созданных человечеством.
— Ну а что касается вас, — поспешил добавить де Да Мартиньер, — вполне возможно, что Вольтер попытается поскорее расправиться и с вами. И очень скоро.
— Только потому, что мое имя Руссо?
— Да, само собой разумеется. Вы же не можете скрывать своего имени. Конечно, можно выбрать себе псевдоним. Но не думайте, что вам удастся одурачить Вольтера. Этот человек все обязательно разузнает. Ну а ваше христианское имя не Жан Батист, случаем?
— Нет, меня зовут Жан-Жак.
— Благодарите судьбу хотя бы за это.
— А что, собственно, Вольтер имеет против Жана Батиста Руссо? — спросил Жан-Жак.
— Он был осведомителем.
— Осведомителем? Вы хотите сказать, что он доносил на Вольтера? Что же он доносил? Кому? Полиции?
— Нет, не совсем. Он просто сказал, что Вольтер — автор поэмы «За и против». Правда, об этом уже все давно знали.
— Но какой же в этом толк, если он сообщил о том, что было и без того всем известно?
Руссо был сильно озадачен. Вероятно, сочинительство похоже на гармонию… Там всегда сталкиваешься с вещами, которые гораздо сложнее, чем ты представлял себе прежде.
Какая разветвленная система! Сколько предстоит человеку узнать, сколько!
— Да, — продолжал секретарь, — все догадывались, что Вольтер написал эту поэму. Кто же еще возьмется за антирелигиозные стихи? Шолье, поэт Шолье[24], был достаточно антирелигиозно настроенным человеком, но у него не было большого таланта, поэтому он вряд ли мог стать автором такой замечательной поэмы. И тогда теологи[25] и клир[26] повели яростное наступление на автора этого произведения, требуя публично предать огню поэму и немедленно арестовать автора, то есть Вольтера.
— Ну а что касается властей, я имею в виду светские власти, которым уже до чертиков надоели религиозные гонения, не дававшие покоя всей Европе на протяжении стольких веков, они с радостью заявили: «Мы с удовольствием арестовали бы Вольтера за его преступление, выразившееся в написании антирелигиозной поэмы, мы с большим удовольствием бросили бы его в тюрьму или выслали бы из страны, даже сожгли бы его на костре, будь у нас неопровержимые доказательства того, что именно он написал это сочинение. Но только мнение, что никто, кроме Вольтера, не мог написать такую чудную (я имею в виду ужасную) поэму, — еще не повод для применения по отношению к нему общественного закона».
— И тогда Жан Батист Руссо донес на него? — спросил Жан-Жак.
Месье де Ла Мартиньер кивнул:
— Да, вы правы. Он предоставил необходимые доказательства. Вольтеру пришлось бежать и где-то скрываться. Между прочим, вы читали «За и против»?
Руссо благоговейно прислушивался к словам секретаря, словно его потчевали драгоценным бальзамом. Только недавно он сменил протестантство на католичество и теперь боялся вечного проклятия с обеих сторон. Но вот наконец услышал о человеке, выступившем против религии. Знаменитом человеке. Человеке, который не боится ни той, ни другой религии. Ни протестантства, ни католичества. Какое чудо!
— Нет, — вынужден был признаться Жан-Жак, — я никогда не читал «За и против».
Ему захотелось прочитать поэму с таким интригующим названием.
Сев за стол, месье де Да Мартиньер продолжал свой рассказ:
— Я хочу сказать, что, по слухам, Вольтер написал эту поэму во время своего путешествия в Брюссель. Он ездил туда вместе с мадам де Рупельмонд. Мне приходилось слышать, что эта весьма состоятельная женщина живет как ей вздумается целый день, а по ночам ее одолевают религиозные терзания. Видите ли, она была влюблена в Вольтера, но они не были женаты. Весь день она пребывала в неизъяснимом восторге от путешествия с поэтом, а по ночам рыдала в кровати и долго не могла уснуть из-за страха, что после смерти за грехи ее отправят в ад. Так вот. Для того чтобы преодолеть ее опасения, Вольтер и написал свою поэму, сказав при этом: «Пусть моя философия научит вас презирать ужасы могилы и страхи загробной жизни». Вы понимаете, что он имел в виду?
— Да, месье, — выдохнул Жан-Жак.
Руссо очень хорошо все понимал. Разве на его совести не было сексуальных прегрешений, — может, не таких заметных, как у мадам де Рупельмонд, но весьма похожих? Разве по ночам Руссо не трясся от страха перед могилой? Но он никому в том не признавался. Может, у Вольтера имеются ответы на все подобные печальные вопросы?
— Так вот, — продолжал секретарь, понизив голос. — Вольтер начинает свои нападки на то, что называет «освященной ложью, пропитавшей всю нашу землю». Понимаете, что он под этим подразумевает?
Жан-Жаку казалось, что в принципе он понимает, но ему хотелось, чтобы собеседник получше все растолковал.
— Нет, месье, — прошептал он чуть слышно.
— Он здесь имеет в виду все многообразие мировых религий.
— Я так и думал, месье, — сказал Жан-Жак.
Де Ла Мартиньер продолжал:
— Потом Вольтер заявил, что он ничего так сильно не желает, как любить Господа, в котором хочет видеть Отца мироздания. Но представленный в Библии образ Бога как величайшего тирана таков, что он просто не может его не ненавидеть. Ну, разве можно представить себе такое чудовище, как Бог в Священном Писании? Чем же еще, как не жестокостью, можно объяснить тот факт, что Бог, наделенный такой властью, создает человека, способного любить, предаваться удовольствиям, в которых ему сразу же было отказано Богом, вероятно, ради своего права мучить собственное создание не только всю жизнь, но и после смерти, целую вечность.