— А как же вы, милорд?
— Я не сомневаюсь, что за мной присмотрят наилучшим образом. Мы можем доверять этим людям, Баррингтон убежден в этом. А если бы я не верил ему, то немедля отплыл бы восвояси.
Гауэр одарил Роберта таким взглядом, что тот понял: отныне ответственность за безопасность его светлости целиком и полностью возлагается на него.
Однако даже Марджорибэнкс не мог пожаловаться на прием, оказанный им на сампанах.
Девяносто пять человек, не считая слуг, погрузились на сампаны, по десять на борт, и окунулись в роскошь кают с толстыми коврами и мягчайшими кроватями, где их встретили изысканными пряными кушаньями и неожиданно крепким и густым, как херес, пивом, которое подавалось горячим.
Гостям прислуживали молоденькие девушки и юноши, черноволосые, с оленьими глазами, выражение которых не оставляло сомнений, что слуги находятся здесь с единственной целью — сделать все, чтобы их временные хозяева были совершенно счастливы.
Мгновенно уловив это, Макартни предупредил:
— Помните, мы представляем здесь короля — а это касается и ваших отношений со слугами.
С каждым днем путешествие давало все больше и больше пищи пытливому уму. Роберт Баррингтон как раз обладал такой пытливостью. Отправившись на морскую выучку всего двенадцати лет от роду, он к тому времени уже успел воспитать в себе привычку читать и усваивать новое. Начинал, конечно, с Библии; ее строки служили отцу рабочим инструментом, и Джордж Баррингтон не преминул с младых ногтей приобщить к слову Божьему всех своих сыновей. Однако благочестие мало пригодилось юнге Роберту на борту остиндца — и когда он карабкался по реям под завывание ветра и нескончаемую брань вахтенного офицера, и когда его клали со спущенными штанами на ствол орудия — «канонирской дочки» (так, скалясь, называли пушку матросы) — то ли для порки за какой-то проступок, то ли для удовлетворения сексуальных потребностей, обостренных за месяцы плавания без единой женщины в пределах видимости.
Столкновение двух противостоящих влияний — слова Божьего и суровой мужской жизни — породило очень своеобразную философию. Бесполезно взывать к Всевышнему, находясь во власти полудюжины мужчин, каждый из которых больше и сильнее тебя; в десять с небольшим просто нет мочи дожидаться грядущего невесть когда небесного воздаяния. Затаив ненависть к своим компаньонам, он понял, что одолеет их не молитвами или покорностью, а только тогда, когда станет как они — и затем их превзойдет. В его натуре заключалось умение подчинять все силы, умственные и физические, для достижения поставленной цели. Так, в стычках с окружающими он год от года становился сильнее и выносливей, росла его отвага и углублялось знание своих возможностей, главным из которых было стремление во что бы то ни стало добиваться своего.
Он постиг навигацию и морское дело, научился пускать в ход кулаки и оружие — пистолет и абордажную саблю, овладел умением стрелять из пушки. К тому времени, когда Роберт проплавал одну французскую войну и когда, судя по сообщениям из Европы, как раз начиналась другая, пока еще не распространившаяся на Восток, счастливым считался корабль, которому удавалось дойти до Калькутты и вернуться хотя бы без одной стычки с пиратами.
На службе в Ост-Индской компании он выучил еще и язык хиндустани, а когда возникла необходимость, овладел кантонским диалектом и общеупотребительным китайским. Он захаживал к кули, к китайцам, и, смешавшись с толпой и сидя за общим столом, вслушивался в их речь, перенимал их привычки. Он находил такие вылазки и забавными и полезными. Не случайно любой капитан торгового корабля из тех, что плавали на Восток, был рад взять к себе помощником Роберта Баррингтона; и в то же время никто из них, у кого имелась дочь, не пустил бы Роберта Баррингтона к себе дальше порога.
Однако это совсем не удручало Роберта; разве найдется среди англичанок хотя бы одна, способная доставить ему такое же удовольствие, как какая-нибудь индийская или кантонская девушка, которая за деньги с готовностью исполняла все его желания. Пусть англичане держат своих дочерей под замком. Когда он сделает первый миллион, они будут счастливы отдать своих непорочных чад во власть его нашумевших сексуальных привычек. До него доходили слухи, клеймящие его как неотесанного проходимца, и он должен был признать, что в них имелась изрядная доля правды.
Все его помыслы были устремлены к одному — как сделать миллион. Многие, начиная с Роберта Клайва, сколотили в Индии несметные состояния. Но Роберт Баррингтон понимал, что эти люди, возможно, были, в отличие от него, отмечены гением и к тому же обладали безжалостностью, которой у него не имелось. Он же, рискуя быть обвиненным в переходящей все границы злокозненности, при заключении сделок выполнял свою часть договора до последней буквы. Для него исключена была нечистоплотность в делах, сделавшая Клайва богатым и знаменитым.
К тому же Клайв прославился как солдат, а Роберт рассчитывал добыть свое богатство на морских просторах, если, конечно, ему вообще было суждено разбогатеть.
Мир, открывшийся перед ним, когда однажды торговый корабль, на который его взяли вторым помощником капитана, достиг Кантона, затмил своим величием его самые необузданные мечты. Конечно, Индия была очень богата, очень изысканна, очень бедна и очень жестока, но на всем лежала печать неопределенности; никто, невзирая на чины и звания, не мог быть уверен, что увидит следующий рассвет. Китай же, как убедился Роберт, не уступал Индии ни богатством, ни изысканностью, хватало и нищеты с жестокостью, но в то же время в нем царила полнейшая определенность, для тех, конечно, кто ладил с правящей маньчжурской элитой. Это обстоятельство выглядело в его глазах чрезвычайно привлекательно.
В то самое плавание Роберта одолела лихорадка и он был брошен капитаном в общественной больнице, в бреду, без всякого присмотра… а очнулся в светлой прохладной комнате в обществе прелестных, улыбчивых молоденьких женщин. Оказывается, целых два дня они выхаживали его, время от времени погружая раздетым в холодную воду, чтобы унять лихорадку. Это были рабыни, хозяина которых звали Хуэйчжань.
Хуэйчжань принадлежал к маньчжурскому роду ехэнара, чем чрезвычайно гордился, хотя над ехэнара развевалось Знамя с голубой каймой, определявшее их принадлежность всего лишь к одному из второстепенных племен в числе созданных Нурхачи. Самого факта, что он является одним из знаменитых, было достаточно для Хуэйчжаня. Между тем его костюм украшала хрустальная пуговица — свидетельство того, что он прошел экзамены на звание чиновника пятого ранга. Кроме «серебряного фазана» — знака отличия на государственной службе, он был отмечен еще и «медведем» — знаком воинского начальника. Хуэйчжань имел титул «даотай» — «управляющий» и входил в число маньчжурских чиновников, помогающих вице-императору осуществлять в провинции императорскую власть.
— Почему вы проявили интерес к простому иностранному моряку? — спросил Роберт, когда окреп для беседы.
— Это долг любого человека — интересоваться другими людьми, — ответил Хуэйчжань. — Особенно когда они приезжают издалека. Я буду рад, если вы расскажете о своей далекой стране.
Роберт был счастлив угодить управляющему, и не только из благодарности за спасение жизни. Он получил возможность собственными глазами наблюдать жизнь, которая его глубоко интересовала… и которую, как он понимал, можно было вести только здесь.
Дома, в Англии, можно было, разжившись деньгами, купить поместье, осесть и вести помещичью жизнь. Но и тогда ваше поведение полностью диктовалось церковью, классом, обычаем. В Китае жизнь также подчинялась обычаям — и, возможно, даже в большей степени, — но обычаям крайне привлекательным. В Китае религия была прагматичной, связанной скорее с чувством долга, нежели с благочестием. Теоретически в Китае последний бедняк мог достичь блестящего положения с помощью экзаменов, которые должны были сдавать все кандидаты в чиновники. И, что важнее всего, общественные нравы поощряли, а не подавляли телесные желания, удовлетворяемые тем более естественно, что никто не видел в них греха.
Китаец мог часами просиживать за трапезой, потому что смакование изысканных кушаний составляло для него одно из величайших жизненных удовольствий, не менее важным являлось и переваривание съеденного; англичанин же старался наесться как можно скорее, даже если после этого долго маялся животом. Китаец хмелел спокойно и счастливо, поскольку опьянение было еще одним великим удовольствием в жизни; англичанин же надирался агрессивно и вызывающе, а потом дрался с лучшими друзьями. Испытывая желание, китаец кивал рабыне или наложнице, и та с поклонами следовала перед ним в спальню; англичанин должен был скрывать свою страсть за плотной завесой обмана и лицемерия.
Желая пустить пыль в глаза, англичанин не находил ничего лучшего, чем влезть в долги, и всю оставшуюся жизнь должен был прятаться от кредиторов. Китаец же, если он принадлежал к именитым или к чиновничеству, пожизненно получал денежное содержание. Чрезмерная роскошь и излишества в одежде не разрешались законом, исключение делалось лишь для императора, и таким образом ни у кого не возникало искушения участвовать в уродливом состязании тщеславий. Еда, шелк, женщины, вино были дешевыми. Жизнь — легкой. Правда, числился за китайцами один существенный грешок — страсть к азартным играм. Но проживая чаще всего доходы, а не капиталы, причем доходы, гарантированные государством, нужно было очень постараться, чтобы по-настоящему впасть в нужду.
Конечно, в Китае хватало и нищих и преступников. Но, казалось, эта незавидная участь была написана им на роду. Попрошайки и преступники влачили по-настоящему жалкое существование. Китайцы вообще мало ценили человеческую жизнь, оттого, наверное, что их было слишком много. Но ведь и в Англии нищим или бандитам приходилось несладко.
Китайцы, покоренные маньчжурами, чтобы отличаться от завоевателей, называли себя народом хань. Однако тоскуя по существовавшей якобы много лет назад золотой эпохе, китайцы с их здравым смыслом прекрасно понимали, что с приходом маньчжуров хаос конца Минской династии сменился периодом спокойствия. Это не мешало китайцам негодовать из-за необходимости подчиняться людям, казавшимся им такими же варварами, как и любые другие чужеземцы с белым или коричневым цветом кожи. Больше всего их возмущали некоторые законы, введенные новыми хозяевами, особенно запрет для китайцев жениться на маньчжурках, а также указ, согласно которому все мужчины-китайцы должны были брить лбы и носить косичку, свидетельствуя свое ничтожество.
В душе китайцы так и не примирились со своим положением. Они склонялись до земли, завидя скачущего маньчжура, и занимались контрабандой, и покрывали друг друга, и обкрадывали правительство всеми возможными способами. Они работали в первую очередь на себя и в последнюю на завоевателей. Но не могли отрицать, что маньчжуры принесли Им всеобщее процветание.
Как бы там ни было, Роберту Баррингтону пришлась по нраву этика маньчжуров. Когда он полностью поправился и Хуэйчжань дал понять, что можно уезжать, ему не очень-то этого хотелось. «Не сомневаюсь, что ты вернешься», — заверил его тогда Хуэйчжань.
«Комнатной собачкой лорда Макартни», — думал теперь с горечью Роберт. Но по крайней мере он снова в Китае.
Это был Китай, о существовании которого он даже не подозревал, несмотря на все некогда слышанное и виденное в семье Хуэйчжаня. Там, вдали от Пекина, в кантонской жаре жизнь текла в расслабляющем ритме. Здесь же, на севере, жизнь была и быстрее и суровее. Весла несли их сампаны прочь от английской эскадры, через мутное, неровное мелководье устья Вэйхэ. Эта река, намного меньше Жемчужной, доступной и для океанских судов, казалась даже еще более трудовой; джонки и сампаны непрекращающимся потоком шли вверх и вниз по течению, а Тяньцзинь, город в двадцати милях от речного устья, служивший для Пекина портом, предстал почти таким же большим, как Кантон, кишащим людьми, с бьющей ключом жизнью. Впрочем, жизнь кипела и на речных берегах, низких, почти сплошь засеянных пшеницей.
— Никогда не видел столько народа, — заметил Макартни. — Может наш друг хотя бы приблизительно сказать, сколько всего в Китае жителей?
— По последней переписи, — сказал Baft Роберту, — в нашей стране насчитывалось триста девятнадцать миллионов человек. Но это было около шестидесяти лет назад. Сейчас, по приблизительным подсчетам, уже более четырехсот миллионов.
— Перепись? — удивился Макартни.
— Хозяин каждого двора в определенный срок после вступления на трон нового императора должен подать сведения о себе и о всех мужчинах, женщинах и детях, живущих в его доме, — объяснил Ван. — Разве у вас так не принято?
— Боже сохрани! — воскликнул виконт. — Однажды как-то провели подобный подсчет, но это было шестьсот лет тому назад и потребовало таких неимоверных усилий, что больше уже и не повторялось.
— А что до четырехсот с лишним миллионов китайцев, — возразил Марджорибэнкс, — то я сомневаюсь, чтобы по всей Европе набралось столько людей,
— В таком случае Китай больше Европы, — мягко предположил Ван.
Посольство на несколько дней остановилось в Тяньцзине, дожидаясь окончания приготовлений к дальнейшей экспедиции внутрь страны. Англичане жили на борту своих сампанов, но им разрешалось сходить на берег, и эти вылазки преподносили массу неожиданностей для большинства из них, и не в последнюю очередь для Макартни. Вместе с остальными он глазел в уличной толчее на товары, выставленные на продажу, а купить можно было все, что душе угодно — от разнообразнейшей еды до предсказаний судьбы, от изящно расписанного фарфора до причудливо украшенного оружия; здесь же, под открытым небом, на виду у всех стригли и брили, дергали зубы, словом, оказывали все услуги, в которых возникала нужда. Обоняние едва выдерживало натиск поразительно разнообразных запахов, от дразнящего аромата жарящейся свинины до выворачивающего желудок зловония, исходившего от испражнений, которые виднелись повсюду и постоянно пополнялись по мере того, как мужчины и женщины публично облегчались, не обращая ни малейшего внимания на окружающих.
Макартни, исполнявшему на родине обязанности мирового судьи, любопытно было побывать на заседании местного суда. Выслушав многословные прения законников, он застыл от ужаса, когда первого же проигравшего дело бросили на пол со спущенными до колен штанами, четверо служителей держали его за руки и за ноги, а двое других чиновников принялись бить по голым ягодицам тугими пучками бамбуковых прутьев, причем происходящее почти не вызывало интереса у окружающих, только некоторые отвлеклись ненадолго от своих дел, чтобы поглумиться над несчастным.
— Безотлагательное правосудие, — пробормотал Макартни. — И в присутствии женщин. Что, приличия здесь не соблюдаются?
— А разве в Англии не применяют наказаний? — спросил Ван.
— Разумеется. Но при телесных наказаниях бьют по спине. От жертвы не требуют разоблачаться полностью.
— Неужели можно бить по каким-то другим местам, кроме ягодиц? — удивился Ван. — Получив тысячу ударов по спине, человек наверняка умрет; если же бьют по ягодицам, он может остаться в живых.
— Тысячу ударов? — Макартни от изумления открыл рот. — И вы полагаете, что после этого можно выжить?
— Если бы он должен был умереть, — Ван ткнул пальцем, — мы не тратили бы время, заставляя его мучиться под палками.
Смысл сказанного ирландец уяснил через мгновение, когда проиграл дело еще один подсудимый, обвиняемый, судя по всему, в изнасиловании, так, во всяком случае, подумал Макартни, слушая гневные обвинения, которыми так и сыпала против обвиняемого молодая женщина. Без промедления несчастного раздели до пояса, поставили на колени, два служителя схватили его за плечи, а третий вцепился в косичку, заставляя осужденного вытянуть шею как можно больше. Прежде чем кто-либо из иностранных наблюдателей до конца осознал происходящее, один из ожидавших своего часа палачей вытащил огромную кривую саблю и полоснул по вытянутой шее.