— Что?
— Отчего ты кажешься старше, — пояснил Асанес и довольно ухмыльнулся. — Дело в том, что ты перестал улыбаться.
Ну, я и улыбнулся — просто для того, чтобы уличить его во лжи. Однако Иона лишь покачал головой и двумя пальцами указал на свои глаза.
— Твоя улыбка на губах, — сказал он, — но не здесь.
И снова он оказался прав. Я нахмурился — ибо мало было радости в том, что он сказал, — но в душе ощутил гордость за своего Козленка: да, в уме и проницательности ему не откажешь. Ответить ему я так и не успел, поскольку заметил вдалеке знакомую фигуру, от одного вида которой у меня сразу же скрутило живот.
Он шел, опираясь на посох. Оборванная коричневая ряса болталась на нем, как на палке. С подола свешивались длинные стрепы, которые тащились сзади по грязи. Из-под рясы высовывались толстые шерстяные штаны неопределенного цвета — наверное, когда-то они были синими, но сейчас выглядели просто грязными. Зато башмаки у него были знатные: тяжелые, крепкие, таким сносу не будет… Наверняка подарок немецких христиан, подумалось мне. Ну, и завершали наряд обмотки на ногах — такие ветхие, что вполне могли оказаться обрывками истлевшего савана.
Возможно, я бы его и не узнал, если б не заглянул в глаза. Собственно, кроме глаз, на этом лице ничего нельзя было рассмотреть — настолько оно заросло грязной, свалявшейся бородой. Борода незаметно переходила в не менее грязные патлы, которые свисали до середины спины. Жалкое зрелище. Но вот глаза… Темные глаза над изогнутым, словно серкландский клинок, носом оставались прежними — такими, как я их запомнил. Хотя, пожалуй, холодная расчетливость из них исчезла, уступив место безграничной одержимости. Сейчас он больше смахивал на одичавшего столпника — одного из тех безумных отшельников, что забираются в несусветную глушь и сидят там на дереве или скале, подобно курице на насесте.
Мартин.
В нашу первую встречу — а случилось это несколько лет назад в Бирке — он тоже был одет в коричневую рясу, но чистую и аккуратную, подпоясанную серой веревкой. Его ладная сухонькая фигурка легко скользила по отполированным полам, и я, помнится, невольно обратил внимание на его ноги. Монах был обут в щегольские сапожки, хотя под них надевал толстые шерстяные носки (что выглядело вполне разумным при тамошних холодах). Лицо его в ту пору было чисто выбрито и казалось таким гладким, что в нем отражался свет факелов. Прическа монаха тоже меня удивила: темные волосы подстрижены «под горшок», а на макушке белел выбритый участок.
Да уж, не слишком ласково обошелся с ним его бог.
— Орм, — раздался скрипучий голос, тоже такой свойский, что внутри у меня все перевернулось.
Он остановился и склонился вперед, по-стариковски опираясь на посох. Я мельком посмотрел на его руки, отметил грязные обломанные ногти и такой знакомый обрубок мизинца. Монах выдавил из себя некое подобие улыбки, но лучше бы он этого не делал. Губы раздвинулись, обнажив гнилые десны и черные пеньки на месте зубов, которые он растерял где-то на своем многотрудном жизненном пути.
— Мартин, — ответил я, блюдя учтивость.
— Ты возмужал… и похоже, вовсю процветаешь.
— Зато ты не разбогател.
— Бог мое богатство, — смиренно потупился он.
— Ну, если это все, что ты можешь предложить в обмен на свою святую палку, тогда и говорить не о чем.
Мартин еще больше склонился, приблизившись ко мне. Лицо его напряглось так, что даже борода затряслась. Когда монах заговорил, голос его прерывался от внутреннего трепета:
— Оно у тебя — Святое Копье?
— А то как же! Я раздобыл его в Серкланде — забрал у Сигурда Хеппни. Все равно бы оно ему не сгодилось… ибо за мгновение до того Финн забрал у него жизнь. Как выяснилось, напрасно его назвали Хеппни. Не слишком удачная шутка получилась.
Он даже не улыбнулся, хотя я знал: Мартин достаточно хорошо знаком с норманнской речью, чтобы знать перевод этого слова. Хеппни по-нашему означает «Счастливчик».
— Мне необходимо это копье, — вот и все, что он сказал.
Иона разглядел лихорадочный блеск в его глазах и уже было придвинулся, чтобы отпустить пару-тройку оскорблений в адрес монаха. Однако, зная, что мне это не понравится, благоразумно решил промолчать. Мы стояли посреди рыночной площади, и жизнь вокруг нас била ключом. Казалось, сегодня здесь собрался весь Новгород. Горожане громко кричали, торгуясь, покупали и продавали обычные товары: янтарь, меха, горшки из зеленой глины и особые подношения для своего Перуна, которые полагалось выкладывать у подножия колоды. Мы стояли посреди этой толчеи, но к нам никто не приближался. Казалось, будто вокруг нас начертан невидимый круг.
Не дождавшись моего ответа, Мартин моргнул, словно ящерица, и снова ощерился чернозубой улыбкой.
— Я вижу, ты по-прежнему носишь на шее языческий амулет — знак своего бога Одина, — сказал он. — Поклянись на нем, что отдашь мне святыню… и тогда посмотрим: возможно, я смогу рассказать тебе нечто полезное.
— Вот уж не думаю, что это выгодная сделка, — фыркнул я. — Я, знаешь ли, не горю желанием узнать, как накормить толпу пятью хлебами и двумя селедками. Даже если б я и верил в подобные бредни, мне это вряд ли пригодилось бы. Другое дело, если ты знаешь, как обратить воду в вино…
— По себе судишь! — гневно возвысил голос монах. — То, что я хотел сообщить, касается твоего старого врага и пещеры, доверху набитой серебром.
И затем уже тише добавил:
— Под врагом я разумею Брондольва Ламбиссона.
Увидев, что известие это не застало меня врасплох, Мартин прищурился, посмотрел испытующе.
— Я слышал, будто Брондольв вернулся в Бирку, — пожал я плечами, изо всех сил стараясь не обнаружить своей заинтересованности.
— Ну да, в Бирку, — подтвердил монах. — А куда же еще ему идти? Сидит у себя дома и наблюдает, как Бирка потихоньку умирает. Сделать-то ничего нельзя: Бирка превратилась в город разрушенных домов и пустых дверных проемов. Между прочим, Брондольв ездил по торговым делам в Хедебю и разыскал там парочку твоих побратимов. Очень обрадовался… Полагаю, не будь он поганым язычником, могли бы сказать, что туда его привел перст Божий.
— Ну и?.. Чем это они могли его так порадовать? — с деланым безразличием спросил я (хотя прекрасно знал ответ).
— Брондольва интересует, как отыскать сокровищницу Аттилы, — снисходительно, словно неразумному ребенку, пояснил Мартин.
— Да Обжора Торстейн свою собственную задницу не в состоянии отыскать, — презрительно хмыкнул я. — Что же касается Коротышки Элдгрима…
— Элдгрим, — повторил вслух монах, словно пробуя на вкус это имя. — Такой маленький, со шрамами на лице… Так есть?
Я про себя отметил, что Мартин совсем огерманился — даже говорить стал, как они. Тем не менее твердым голосом закончил начатую фразу:
— …то он напрочь свихнулся.
— Да-да, — согласно кивнул монах. — Именно потому Ламбиссон и пришел ко мне. Утверждает, будто за мной должок… А посему я обязан помочь ему произвести раскопки в больной голове Элдгрима. Кое-что он вызнал у Обжоры Торстейна. Немного, но вполне достаточно, дабы понять: Коротышка знает больше.
Вот теперь он меня пронял! Я отшатнулся, будто получил гафелем в лицо, и Мартин, конечно же, это заметил. Элдгрим действительно кое-что знал. Дело в том, что, при всех своих познаниях в латыни и греческом, я весьма слабо разбирался в рунах. И когда надумал запечатлеть на рукояти меча подсказку — как найти дорогу к могиле Атли, — сам сделать этого не мог. Ну, и к кому же мне было обратиться за помощью, как не к нашему рунознатцу Элдгриму? Тем более что не так-то много побратимов уцелело в той проклятой степи…
Затем, когда мы были в Серкланде, Элдгрим получил рукоятью меча по виску, и в голове у него помутилось. Хотелось бы верить, что секрет сокровищницы навсегда испарился у него из мозгов… Однако как в чем-то можно быть уверенным, если башка Элдгрима сейчас представляла собой весьма странное место? То он не мог вспомнить, что ел час назад, а то в памяти всплывали давние события — да так, будто произошли только вчера.
— Ну, и на что ты сдался Ламбиссону? — насмешливо спросил я, хотя под ложечкой у меня засосало.
Мартин опять расплылся в своей гнилой улыбке.
— А он заставил меня постараться. Брондольв, знаешь ли, большой мастак убеждать. Мне он, например, выбил все зубы и кормил одним только жестким мясом. Настолько жестким, что я мог лишь сосать его. И сказал следующее: до тех пор, пока я не заставлю разговориться Коротышку Элдгрима — «открыть его поганый рот», как выразился Ламбиссон, — в мой собственный рот не попадет никакой другой пищи.
Умно, вынужден был признать я… и достаточно жестоко. Хотя, ежели разобраться, то, по сути, всего лишь еще один вариант Ножа Истины. Не более того. Я так и сказал Мартину, и он непроизвольно бросил взгляд на обрубок своего мизинца. Возможно, это было подло с моей стороны, но в свое оправдание скажу: я очень испугался. И не только за своих побратимов — Обжору Торстейна и Коротышку Элдгрима, а также и за то,
— нараспев продекламировал он.
— А перевод? — прорычал подоспевший Финн. — Сразу предупреждаю, Клеркон: для тебя же лучше, если он будет звучать как «примите извинения за то, что украл ваших женщин»! В противном случае твоей заднице придется свести близкое знакомство с моим мечом.
— На самом деле, это переводится как «впереди пропасть, позади волки», — поведал я Финну. — То есть Клеркон понимает, что попался, и размышляет, как бы ему получше выкрутиться из неприятного положения.
Улыбка Клеркона стала еще шире, он иронично приподнял одну бровь — в знак того, что оценил мою шутку. Затем медленно — очень медленно и осторожно — протянул вперед пустую руку, демонстрируя свою безоружность.
— Полагаю, будет не слишком разумно устраивать заварушку на рыночной площади, прямо посреди Господина Великого Новгорода, — издевательским тоном проговорил он. — В особенности сразу же после удачной сделки. Вы видите, Такуб только что приобрел трех молодых рабынь. На законных основаниях.
— Они не рабыни, ублюдок! — заорал Финн, но тут же в смущении заткнулся.
Действительно, две женщины из трех были рабынями из Гуннарсгарда. И лишь Тордис — свободнорожденная. Я мельком взглянул в ее сторону. Лицо твердое, застывшее, точно перекисшее тесто, но в темных глазах ни малейшей паники. Она верит в меня. Верит, что я не дам свершиться непоправимому. И еще. С огромным облегчением я понял: Клеркон так и не дознался, кто такая Тордис. Иначе он ни за что бы не стал продавать ее Такубу.
—
— с улыбкой произнес Клеркон.
Свирепо осклабившись, Финн шагнул к нему. Так, все ясно… Если он и понял Клерконово высказывание о законном обладании, то принимать его во внимание никак не собирался. Я вскинул руку в предупреждающем жесте, и Финн остановился на полдороге.
— Ага, греческий парнишка и… кто это там у нас? — пропел Клеркон, глядя через мое плечо. — Так-так, тот самый христианский священник, которого я разыскиваю!
Мартин за моей спиной съежился и заметался, словно крыса в поисках убежища.
— Думаю, ты не слишком торопился. Если б хотел, давно бы разыскал и заткнул его гнилой рот… Тебе не следовало приходить в Гестеринг, — сказал я Клеркону.
Тот сокрушенно развел руками:
— Всего-навсего маленький страндхог. Мы же не нанесли тебе серьезной обиды, Орм. Ну, подумаешь, лишился пары кобыл… Зато избавился от неудобного соседа. Hodei mihi, cras tibi. Сегодня мне, завтра тебе.
Я почувствовал, как трясется от ярости Финн на своем невидимом поводке. Еще одна цитата на латыни — и неминуемо прольется кровь, промелькнуло у меня в голове. Этого я допустить не мог. Тут Клеркон прав: в этом городе всем заправляет народное собрание, так называемое вече. Я видел, как вершится правосудие на Волховском мосту: много шума и крика, их не переспоришь. И еще я знал, что новгородцы не жалуют возмутителей общественного порядка. По решению все того же веча таких отправляют прямым путем на кол.
Все эти мысли вихрем пронеслись в моей голове. И в то же время я не мог избавиться от огромного, всепоглощающего чувства облегчения. Клеркон не знает истинной ценности Тордис, повторял я про себя. Потому и продал как простую рабыню. Он заявился в город в поисках Мартина, надеясь что-то выведать у него. И вот теперь нашел своего священника — вон он, Мартин, крутится и юлит, пытаясь улизнуть под шумок.
Сегодня мне, завтра тебе, сказал Клеркон… и был абсолютно прав. С той лишь поправкой, что свое завтра я уже обрел.