— Я?.., что ты сказал?.. — пробормотал Лафрений в смятении, и лицо его стало страшно бледным.
— Я вчера все слышал, стоя позади колодца на станции Азеллиона, я все знаю, коварный и неблагодарнейший слуга, и в первом же городе, куда мы приедем, я прикажу тебя арестовать.
Лафрений остановил лошадь, Рутилий сделал то же.
— Я ни в чем не сознаюсь, — сказал глухим и грозным голосом отпущенник, — так как я не страшусь смерти.
— И даже распятия на кресте?
— Да, и этого… Я знаю, как спастись.
— Ну, как? — спросил будто бы в изумлении Рутилий.
— Убивши такого доносчика, как ты, — вскричал в ярости Лафрений, подняв короткую, но крепкую железную палицу, которая была у него спрятана под чепраком лошади. Но когда он, пришпорив коня, бросился на Рутилия, тот, разразившись громким смехом, воскликнул:
— Стой!.. Эй, брат!.. Постоянство и… Лафрений левой рукой остановил коня и, все еще с высоко поднятой правой, сжимавшей палицу, удивленно воскликнул:
— И?.. — спросил Рутилий, требуя от Лафрения ответной части пароля.
— И.., победа! — пробормотал тот, по-видимому, еще не пришедший полностью в себя от изумления.
Тогда Рутилий протянул ему руку и троекратным нажимом указательного пальца правой руки на ладонь левой руки отпущенника удостоверил свою личность; сам же он совершенно успокоился насчет своего товарища по путешествию, признав в нем без всяких колебаний члена Союза угнетенных.
Наступала ночь.
Оба всадника обнялись и поехали рядом, рассказывая друг другу о своих злоключениях.
— Ты мог бы, — сказал Рутилий, — удивляться, как это я, рожденный свободным, продал себя ланисте в гладиаторы; знай же, что я родился и вырос в роскоши. Я предался кутежам и расточительству в то время, как мой отец проиграл в кости почти все свое состояние. Мне было двадцать два года, когда он умер; долги поглотили целиком все, что он оставил мне, и мы с матерью были доведены до крайней нищеты. Лично меня нужда не испугала, но я боялся за мать. И тогда, собрав двенадцать-пятнадцать тысяч сестерций — последние остатки былого нашего богатства — и, прибавив к ним еще десять тысяч, полученных от продажи себя самого, я обеспечил моей старой несчастной родительнице безбедное существование до глубокой старости.., единственно для этого я продал свою свободу, которую теперь, после восьми лет страданий и перенесенных опасностей, я решил завоевать обратно.
Произнеся последние слова, Рутилий взволновался, голос его задрожал, и слезы потекли по побледневшим от волнения щекам.
Оба всадника ехали некоторое время в молчании. Вдруг лошадь Лафрения, испугавшись, вероятно, тени, отброшенной на дорогу деревом при свете восходящей луны, встала на дыбы и, сделав два-три безумных прыжка, упала в ров, тянувшийся вдоль дороги.
При крике Лафрения Рутилий сразу остановил своего коня, соскочил с него и, привязав повод к кустарнику, побежал на помощь приятелю, упавшему в ров.
Но не успел он еще разглядеть, в чем дело, как почувствовал сильный удар в спину. Рутилий упал на землю и, пока пытался понять, кто его бьет, второй удар обрушился на его плечо.
Тогда Рутилий понял, что он попал в сети предателя и, выхватив из-под туники кинжал, успел подняться и броситься на своего убийцу с криком:
— Презренный и гнусный предатель!.. Ты бы не посмел напасть на меня открыто!
И он ударил Лафрения в грудь. Но под туникой у убийцы был панцирь.
Тогда последовала короткая отчаянная борьба между раненым, почти умирающим Рутилием и Лафрением, который, хотя и был невредим, казалось, дрожал перед мужеством своего противника; слышались крики, стоны, ругательства и придушенные проклятия.
Спустя минуту послышался глухой стук упавшего безжизненного тела.
И затем настало полное молчание.
Лафрений встал на колени над упавшим и приложил ухо, чтобы убедиться, действительно ли прекратилось дыхание; затем он встал и, вскарабкавшись на дорогу, задыхающимся голосом стал что-то шептать, направляясь к лошади Рутилия.
— Клянусь Геркулесом, — воскликнул он вдруг, чувствуя, что теряет сознание, — я чувствую… Что же это такое?.. И зашатался.
— Мне больно здесь… — пробормотал он слабеющим голосом и поднял правую руку к шее, но сейчас же отнял ее, покрытую горячей кровью.
— О, клянусь богами… Он.., ударил.., меня.., как раз сюда.., именно.., в единственное место.., где не было панциря.
Он снова зашатался и упал среди потока крови, струившейся из сонной артерии, которую Рутилий перерезал.
И вот на этой пустынной дороге, среди глубокой тишины ночи, человек, который назвался Лафрением и который был ни кем иным, как отвратительным орудием мести Эвтибиды, в мучительной агонии испустил, наконец, последнее хрипение. А в нескольких шагах от него, покрытый восемью ранами, лежал труп несчастного Рутилия.
Глава 17
Арторикс-скоморох
Четырнадцатый день перед январскими календами 682 года (19 декабря 681 года) был днем шумного веселья и празднества римлян; веселые и ликующие толпы двигались по улицам, заполняя форум, храмы, базилики, съестные лавки и трактиры, предаваясь самому безудержному веселью.
Это был день сатурналий — празднества, длившегося три дня в честь бога Сатурна. В эти дни праздника, согласно очень древнему обычаю, слугам и рабам разрешалось пользоваться некоторым подобием свободы. Они вместе с гражданами и вперемежку с сенаторами, всадниками, плебеями сидели за общими столами и все три дня по-своему развлекались.
Эти празднества, посвященные Сатурну, богу земледелия, были, по существу, сельскими и пастушескими; свобода, дававшаяся рабам и часто переходившая за три дня оргии в полную распущенность, напоминала о том, что в счастливые времена Сатурна не существовало рабства и все люди были еще свободны и равны.
В Риме было не менее двух миллионов рабов; кроме того в дни сатурналий все обитатели пригородных деревень стекались в Рим. Толпы людей, предающихся бесшабашному веселью, бегали по улицам и кричали а один голос, оглушительно и страшно:
— Jo, bona Saturnalia! Jo, bona Saturnalia![13]
В первый день сатурналий молодой скоморох в сопровождении собаки, неся на спине маленькую ручную лестницу с несколькими веревками и железными кольцами разной величины, а на левой руке маленькую обезьяну, входил в Рим через Эсквилинские ворота.
Этот скоморох был Арторикс.
Когда он вошел в город, улицы, расположенные поближе к воротам, были безмолвны и безлюдны. Но неясный шум, напоминавший жужжание огромного, чудовищного улья, предупредил его о том бурном веселье, которое царило в центре огромного города. По мере того, как Арторикс подвигался вперед по кривым улицам Эсквилина, эхо отдаленных криков становилось более ясным и отчетливым.
Войдя на улицу Карин, он сразу увидел пеструю толпу людей, впереди которой шли музыканты и цитристы, бешено пляшущие и распевающие во все горло гимны в честь Сатурна.
Арторикс, знакомый уже с одеждой римлян, сразу увидел, что эта толпа состояла из граждан разных сословий; рядом с одеждой всадника он мог отличить серую тунику лишенного прав и рядом с белой столой матроны — красную куртку бедного раба.
Скоморох посторонился, держась как можно ближе к стене, чтобы пропустить толпу народа, которая двигалась, безумствуя; он хотел остаться незамеченным, ибо у него не было особенного желания давать представление и прервать свое путешествие, имевшее, очевидно, определенную цель.
Но это ему не удалось, так как очень скоро кое-кто в толпе заметил его. В нем сейчас же признали скомороха, стали кричать ушедшим вперед, чтобы те остановились, принудив этим остановиться и следовавших за ними.
— Да здравствует, да здравствует скоморох! — кричали все.
— Покажи свои фокусы! — шумел один.
— Почти Сатурна! — кричал другой.
— Посмотрим, что умеет делать твоя обезьяна! — воскликнул третий.
— Заставь прыгать твою собаку!
— Обезьяну!.. Обезьяну!..
— Шире, шире круг!..
— Дайте ему свободное место!..
— Сделаем круг…
— Какая хорошенькая обезьянка!
— Какой красивый эпирский пес!
Но среди этого гама никто не двигался, и вся эта давка стала сильно надоедать Арториксу; поэтому он в конце концов сказал:
— Хорошо, хорошо, я дам вам представление, я и мои животные сделаем все, что в наших силах, почтим Сатурна. Но мне для этого необходимо место.
— Это верно!
— Он правильно говорит!
— Сделаем для него круг пошире!
— Отойдите назад!
Все кричали, но никто не двигался.
Наконец кто-то заорал во все горло:
— Поведем его вместе с нами к Карийской курии!..
— Да, да, к Каринской курии!.. — стали кричать сперва десять голосов, потом двадцать, потом сотня.
Долгое время все кричали, что нужно идти к Каринской курии, но никто, однако, не трогался с места. Наконец те, что стояли поближе к скомороху, взяли его в круг и, пробивая дорогу локтями, повернули в ту сторону, откуда эта толпа только что пришла; вскоре все смогли двинуться по направлению к курии Каринской.
Эта толпа, все возраставшая за счет всех встречавшихся ей на пути, скоро добралась до обширной площади, где возвышалась третья из тридцати римских курий, называвшаяся Каринской; здесь толпа разлилась подобно бурному потоку, доставив немало беспокойства людям, уже сидевшим за столами и занятым поглощением яств и вина.
На площади возник беспорядок, послышался гул проклятий и угроз. Но как только распространилось известие, что здесь, в центре площади, скоморох даст представление, ругань прекратилась. Многие стали проталкиваться к кругу, который образовался в самом центре площади, становились на скамейки, на столы, взбирались на железные решетки окон в нижних этажах соседних домов. Вскоре все замерли в глубокой тишине и в нетерпеливом ожидании, устремив глаза на Арторикса.
Разложив на земле разные принадлежности своей профессии, молодой галл подошел к одному из толпы и, подав ему шарик из слоновой кости, сказал:
— Передай его вкруговую в толпу.
Затем он дал Другой шарик раскрасневшемуся, подвыпившему рабу, стоявшему в первом ряду круга, и с видом человека уже счастливого, но ожидавшего еще большего счастья, оказал ему:
— Пусти его по рукам.
Потом Арторикс вышел на самую середину освобожденного для него пространства и обратился к своему большому эпирскому псу черно-белой масти, который сидел, повернув свою умную морду к хозяину:
— Эндимион!
Пес вскочил, замахал хвостом и, смотря в упор на хозяина, казалось, хотел сказать, что он готов исполнить его приказания.
— Ступай, поищи белый шарик…
Собака немедленно бросилась в ту сторону, где белый шарик переходил от зрителя к зрителю.
— Нет, найди красный шарик! — сказал Арторикс. Эндимион, быстро повернувшись в сторону, где из рук в руки передавали красный шарик, хотел пробраться между ногами зрителей к тому, кто держал шарик в эту минуту. Но Арторикс закричал, словно командуя манипулой солдат:
— Стой!
И пес моментально остановился.
Затем, обращаясь к толпе, скоморох сказал:
— Те, у кого сейчас находятся шарики, пусть не передают их дальше: моя собака пойдет за ними.
Шепот любопытства и недоверия пробежал по толпе и уступил тотчас же место глубокой тишине и напряженному вниманию. Арторикс, скрестив руки на груди, скомандовал собаке:
— Пойди и принеси мне белый шарик.
Эндимион, ловко пробираясь между ногами стоявших людей, подбежал к одному из зрителей и, положив обе лапы ему на грудь, казалось, просил своими выразительными глазами отдать ему шарик.
Тот — по пурпуровой полосе, украшавшей его тунику, видно было, что это патриций, — вынул из-под тоги шарик и подал собаке, которая, взяв его в рот, побежала к хозяину.
Оживленные возгласы одобрения перешли в оглушительные крики и рукоплескания, когда с той же ловкостью собака разыскала владельца красного шарика.
Тогда Арторикс раздвинул свою ручную лестницу и укрепил ее на земле. Затем он надел на веревку три больших железных кольца и привязал один конец веревки к верхней части лестницы, взял другой конец в руку и, отойдя немного от лестницы, натянул веревку на вышине четырех футов от земли. Поставив свою обезьянку на веревку, он обратился к ней со следующими словами:
— Психея, покажи всем этим славным сынам Квирина свою ловкость и умение.
И в то время, как обезьяна, став на задние лапы, очень ловко пошла по веревке, Арторикс, повернувшись к собаке, воскликнул:
— А ты, Эндимион, покажи этим знаменитым жителям города Марса, как ты умеешь влезать на ручную лестницу.
И пока обезьянка шла по веревке, собака с немалым трудом и напряжением стала перепрыгивать с одной ступеньки лестницы на другую; обезьяна, дойдя до первого железного кольца, спустилась на него. несколько раз обошла кольцо, затем снова вскочила на веревку, добралась до второго кольца, повторила то же самое и пошла дальше.
За это время собака допрыгала до верхушки лестницы. Тогда Арторикс, обращаясь к собаке, сказал:
— Теперь, бедняга Эндимион, как ты поступишь, чтобы слезть оттуда? Собака глядела на хозяина, оживленно помахивая хвостом.
— Забраться туда, хотя и не без труда, ты забрался, а вот, что ты сделаешь, чтобы спуститься? — сказал Арторикс, в то время как обезьяна проделала свои сальто-мортале в третьем, последнем кольце.
— Как же ты выйдешь из затруднения? — спросил еще раз Арторикс у Эндимиона.
Собака прыгнула на землю. Смотря с победоносным видом на толпу, она важно уселась на задние лапы.
Продолжительные единодушные рукоплескания встретили этот легкий способ, примененный умным Эндимионом для разрешения столь тяжелой задачи. Как раз в этот момент обезьяна, дойдя до самой верхней ступеньки лестницы, тоже уселась там под шумные возгласы зрителей.
— Дай мне твою шляпу, — сказал Арториксу один всадник, выйдя из толпы, — я соберу денег, если не для тебя, то для твоих замечательных животных.
Арторикс снял шляпу и протянул ее всаднику, который, первым бросив в нее сестерцию, пошел по кругу. Ассы, полуассы и терунции посыпались в шляпу.
Арторикс, тем временем вынув из-под туники две маленьких игральных косточки и деревянную кружку, воскликнул:
— Теперь сыграйте партию в кости, Психея и Эндимион, и покажите благородным и великодушным зрителям, кто из вас ловчее и кто счастливее.
Под громкий смех столпившихся зрителей собака и обезьяна, усевшись друг против друга, начали игру.
Эндимион первый бросил кости, сильно ударив лапой по кружке, поднесенной ему хозяином, и опрокинул ее так, что кости покатились очень далеко, почти к ногам зрителей. Некоторые наклонились, чтобы увидеть количество очков, выброшенных Эндимионом, и закричали, хлопая в ладоши:
— Венера!.. Венера!.. Молодец, Эндимион!
Собака, казалось, понимала, что она сделала удачный удар, и весело помахивала хвостом.
Арторикс собрал кости, вложил их снова в кружечку и подал ее Психее.
Обезьяна взяла маленькую кружку с гримасами и ужимками, которые вызвали общее веселье, потрясла, помахала ею и выбросила кости на землю.
— Венера!.. Венера!.. У нее тоже!.. — закричало много голосов. — Да здравствует Психея! Молодец, Психея!
Тогда зверек поднялся на задние лапы и передними стал посылать поцелуи публике, при неистовом смехе толпы.
В это время всадник, производивший сбор денег в пользу скомороха, вернулся к нему и подал шляпу, почти полную мелких монет, Арторикс высыпал их в кожаную сумку, висевшую у него на поясе, и поблагодарил собравшего.
Но когда галл хотел заставить своих животных еще раз бросить кости, внимание толпы внезапно было привлечено громкими криками.
Мимы и шуты, причудливо загримированные или в необыкновенных, чудовищных масках, прыгая и танцуя под звон труб и гитар, двигались в сопровождении огромной толпы по направлению к Карийской курии.