- Известно, казак.
- Еще донской.
- Ну, ведь как без этого с нашими ребятами - баловники.
Эти разговоры и внушительный вид заведующего заставляли побаиваться.
- А вдруг в самом деле разозлится и начнет расправляться... показачьи?
О казацкой же расправе все мы слыхали.
Строгому порядку в школе помогало и то, что у большинства взрослого населения слишком еще живы были воспоминания о прежней заводской школе и ее "работниках". Живы были и те "мастера", у которых доучивались наши отцы и старшие братья, не вынесшие жестокостей заводской школы.
Если к этим свирепым "мастерам" все-таки бежали из старой заводской школы, то каковы же были порядки в ней?
Нужно сказать, что потребность в "писчих и счетных людях" в заводах чувствовалась давно, и школы там существовали уже в восемнадцатом столетии. Жестокие формы старинной учебы здесь, видимо, развернулись вовсю. Вот, например, документ из того времени, когда заводская школа "словесной грамоты, цифири и пения" помещалась еще при церкви.
Сысертский поп Куликов "репортовал" своему начальству в 1776 году: "Сего генваря 6 числа, во время утреннего пения на чтении по шестой песни канона слова похвального находящийся при Сысертоком заводе при поучении словесной грамоте и пению детей служитель А. Дулов, унимая собравшихся малолетов от резвости и между тем малолета Ипполита Алексеева, за правым клиросом резвящегося, простосердечно ударил кулаком по голове, у которого незапно прошиб голову, и в церкви пол потекшею из головы кровью окровенили, и по той причине литургисать я был опасен".
"Резвящемуся малолету" прошибают голову, льется столько крови, что поп не решается даже служить в этот день в церкви. Куда уж дальше?
Эти зверские порядки существовали в заводской школе и в последующее время, когда она уже была в другом помещении. Учить и бить были почти равнозначащими выражениями. И если нашему поколению достался, по счастью, добродушный "донской казак", то предыдущее еще полностью терпело школьную пытку, которую безнаказанно вели разные "заводские служители" под покровом всесильных в округе феодалов - Турчаниновых.
Параллельно с заводской школой работали и отдельные "мастера", малограмотные люди, знавшие только псалтырь, краснопись, цифирь и... треххвостную плетку, как единственный способ насаждения премудрости в головы заводской детворы.
Простегнутое ухо, рассеченный висок, исполосованная спина - все же были не так страшны ребятишкам и их отцам, как "настоящая" заводская учеба с ее "простосердечным" прошибанием голов и поркой "впосолонь".
Ребята, попавшие из школьного застенка к "мастеру", который употреблял лишь одну плетку, считали себя счастливцами, и иногда переходили из школы к "мастеру" тайком от родителей.
От отца я знаю, что он с первых же шагов в школе попал в такой переплет, что решил сбежать к безногому "мастеру" Банникову. "Мастер" принял, и отец начал ходить к нему в часы школьных занятий. Родители некоторое время не знали о "самовольстве", но месяца через три отец вынужден был сообщить им об этом, так как нужно было платить "мастеру".
В какой-то большой праздник запрягся отец в тележку и повез своего безногого учителя домой. Дома, конечно, удивились неожиданному приезду Банникова, но когда он объявил, что "малец вытолмил склады", то пришлосьтакова уж сила обычая! - устроить "ввод во псалтырь". За бутылкой "ввода" старики окончательно договорились, и отец остался в обучении у Банникова. Там в компании с двумя десятками других школьных беглецов и проходил науки: псалтырь, краснопись, на которую учитель особенно налегал, и арифметику, но когда дошли до именованных чисел, то "мастер" откровенно заявил: "Дальше не знаю. Учитесь сами".
Этого Банникова и еще двух таких же "мастеров" я хорошо знал. Работа с треххвосткой наложила на них особый отпечаток постоянной свирепости. В пору моего детства "мастера" уже не учили. Они нашли себе более подходящее занятие - читать по покойникам.
Но справедливость требует сказать, что эти чтецы по покойникам как учителя все-таки были лучше тех заводских служителей, которых заводское начальство "приставляло к школе". Выученики этих "мастеров" и составляли кадр заводских "приказных", бойко и красиво строчивших свои "реестры и сортаменты" и подводивших итоги владельческих барышей. Были из них и такие, которые, вооружившись псалтырней премудростью, ухитрялись вести сложный бухгалтерский учет предприятия. Незнание общепринятых приемов заменялось усиленной работой костяшек, но учет все-таки был правилен, хотя и велся по какой-то необыкновенной системе под руководством главного бухгалтера, который сам был из числа таких же "выучеников мастера" и до конца своей жизни не узнал тайны простых и десятичных дробей.
Старая заводская школа не давала даже этого. Там сплошь забивали учеников, если не до смерти, то во всяком случае до полного отупения. И выходцы из этой школы всегда вспоминали о ней, как о пытке длительной и беспощадной.
Школ, сколько-нибудь похожих на школы фабричного ученичества, в Сысертском округе до последнего времени не существовало.
Просто мальчуганов - в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет принимали на подсобную работу, и если они не "изматывались", то становились рабочими, подмастерьями, мастерами.
Главным учителем, пожалуй, можно назвать тяжелое "паленьговское" полено, на котором испытывалась физическая сила и выносливость подростка. Опасность "посадить доменного козла" приучала к внимательности и выдержке, а бесконечные огненные змеи разной ширины, бежавшие по всем направлениям фабрики, приучали к рассчитанным, точным движениям, так как оплошность грозила уродством, а иногда и смертью.
Попасть в механическую или столярную было труднее, да и не всякому удавалось здесь выучиться. Стать хорошим слесарем, токарем, модельщиком можно было только при условии, если кто-нибудь из старших рабочих внимательно следит за работой начинающего и дает ему необходимые указания. Если этого не было, то выходила лишь порча материалов, за которую обыкновенно подростка "выгоняли".
Эта особенность выучки давала возможность попадать в механическую или столярную лишь тем ребятам, у которых там имелся какой-нибудь близкий человек: отец, старший брат. В силу этого профессии слесарей, токарей, зубильщиков, краснодеревцев, модельщиков считались привилегией сравнительно немногих заводских семейств.
Требования по части количества и чистоты выработки предъявлялись к ученикам механической и столярной настолько высокие, что взрослым приходилось "натаскивать" ребят дома и, кроме того, помогать, исправлять и доделывать во время работ. Так, однако, чтобы начальство не видело. Заработок же заводских учеников был самый незначительный.
"Учат их - да еще им же и плати! Мало ли портят", - говорили представители заводоуправления. А выходило обычное жульничество: заводы брали дополнительно труд наиболее квалифицированных рабочих, а оплачивали его, как труд подростков.
ПОКОС
Покосные участки в Сысертских заводах, как уже упоминалось вначале, были чуть ли не главной основой заводской кабалы.
Рабочий, имевший клочок покосной земли, старался использовать его для ведения хозяйства, в котором большинство рабочих видело единственную возможность стать независимыми от заводского начальства.
- Сам себе хозяин. Не кланяйся.
- Хоть и прогонят, так есть за что держаться.
- Да вон Гусак росчисть себе загоил, дак ему теперь чорт не брат.
- То-то и есть! Вот бы еще пахоты маленько.
- Костыльком с возу пахать будешь?
- Да уж нашли бы чем. Земли бы только дали!
Такие речи о преимуществах крестьянского хозяйства и мечты о своей пашне приходилось слышать нередко. Положение "сельских работников", которых земельная теснота загоняла в заводские рудники или заставляла всю зиму "робить на лошадях", как-то не замечалось. Видели одно - над крестьянином не могло измываться без конца разное заводское начальство, - и этому завидовали.
Такое отношение заводского населения к крестьянскому хозяйству побуждало большую часть рабочих стремиться к развитию этого хозяйства у себя. Чуть не у каждого рабочего имелась корова; многие держали лошадей, на которых кто-нибудь из семейных возил в течение большей части года разную заводскую "кладь".
Пахоты около заводских селений не было, но покосные участки имелись везде. Размер их был неодинаковый. В Сысерти это были небольшие клочки, на которых при хорошей траве ставилось копен двадцать-тридцать (сто - сто пятьдесят пудов) сена.
В Полевском и Северском покосные угодья были много обширнее. Там каждому домовладельцу отводилось по два покоса: ближний - верст за пять десять и дальний - верст за пятнадцать - тридцать - тридцать пять. Ближние покосы были очень невелики. На них ставилось сена лишь на "первосенок", до санного пути. Дальние были довольно значительного размера. Сено там ставилось сотнями пудов.
Кроме того, у заводского населения была почти неограниченная возможность ставить сено по "чаще" и "росчистям". По "чаще" значило - по лесным лужайкам, которых можно было много найти в лесу. "Росчистями" назывались тоже лесные поляны, но такие, где уже издавна литовка и топор не давали разрастаться лесной поросли.
Иногда на этих "росчистях" "подчерчивались" (подрубались со всех сторон) отдельные деревья, и "росчисть" постепенно доводилась до размеров очень большого покоса.
Заводское начальство, видимо, прекрасно понимало кабальное значение покосов и всегда "шло навстречу" населению, освобождая его от работы, когда оно "делало свой годовой запас". Тем более, что такая отзывчивость ровно ничего не стоила, а иногда даже вызывалась необходимостью частичного ремонта предприятия.
Ежегодно среди лета - на месяц, иногда на полтора - работа на фабриках прекращалась. Замолкал гудок, затихал обычный шум и лязг фабрики, и только доменные печи продолжали дышать огнем и искрами. Непривычно тихо становилось в заводе. Казалось, что завод умер. И вечерами тянуло взглянуть на дыхание доменной печи. чтобы убедиться, что жизнь в фабричном городке все-таки есть.
Отец, помню, терял от этой тишины сон и старался скорее уехать на покос.
Привычка к фабричным работам сказывалась и во время покоса. Рабочие редко вели дело в одиночку, в большинстве объединялись в группы, чтобы легче и скорее поковчить с покосом. Группы составлялись с приблизительным учетом рабочей силы семьи; иногда в целях уравновешивания вводилась оценка работы рублем. Дело шло дружно, быстро и весело.
Случалось, конечно, что траву, скошенную с одного луга, удавалось убрать "без одной дожжинки", а другая попадала "под сеногной". В таком случае артель старалась поправить дело правильной дележкой сена с того и другого участка. И я не помню, чтобы на этой почве выходили недоразумения.
Радость коллективной работы как-то особенно выпукло выступала в это время. Вечером любой покосный стан представлял собою картину дружной рабочей семьи, веселой без кабацкого зелья.
Наработавшись за день, похлебав поземины или вяленухи ( Позем, поземина -вяленая пластинами (без костей) рыба; вяленуха - вяленое мясо. (Прим. автора.)) , люди подолгу не расходились от костров. Часто старики зачинали проголосную, а молодежь занималась играми, пока не свалится с ног.
Утром, чуть свет, все уже на работе, бодрые и веселые.
Эта дружная работа кончалась обыкновенно быстро. Только разойдутся, а уж покосов-то и не осталось. Начиналась страда в одиночку - по лесным полянкам. Здесь уж объединяться было нельзя, да и работу эту вели лишь те, у кого были в хозяйстве лошади. Работа, надо сказать, была неблагодарная. Приходилось переезжать с места на место в поисках подходящих полянок. Сочная, густая лесная трава долго не сохла и попадала под дождь. В результате тяжелой работы получалось плохое сено.
Попутно нужно отметить, что если в Сысерти единоличная работа на покосах была редкостью, то в Полевском и Северском, где заводское население имело большие участки, она составляла обычное явление.
Углежоги и "возчики", имевшие по десятку лошадей, забирались на свои покосы с Петрова дня и трудились там "до белых комаров", выезжая или даже только высылая кого-нибудь домой "за провьянтом".