Он вкладывает в эту фразу столько сомнения, что не остается ни малейшей надежды.
По бортовым громкоговорителям голосом первого помощника передается объявление: «Сегодня с девятнадцати часов в трюме номер пять состоится игра в волейбол». Я сразу же представляю себе пустой трюм пять. Сейчас, правда, все трюмы пустые, но трюм пять пустой всегда. Трюм пять — символ типичной неудачной конструкции.
— А не стало ли все это уже давно вопросом престижа? — спрашиваю я старика. — Государству ведь нужен моральный бантик. Возможно, они боятся, что будет поднят шум, если такое судно будет отправлено на переработку? Корабль, в который вложено столько денег, просто пустить на металлолом — это будет нехорошо выглядеть. А что сделали американцы со своим грузовым атомоходом «Саванна»?
— Пустили на слом, — говорит старик.
— Корабль, который еще не принес прибыли. У меня это не укладывается в голове.
— Ха, — только и ответил старик.
— Разве корабль, отслуживший десять лет, даже без реактора, уже может считаться старым? Какова сегодня расчетная продолжительность жизни судна? Я имею в виду нормальную продолжительность жизни?
— В воде «Отто Ган» уже более десяти лет, — отвечает старик. — Считается нормальным, что подобный корабль созрел для демонтажа и сдачи на слом, если его использование нецелесообразно экономически.
— А коррозия и износ имеют при этом какое-либо значение?
— Коррозия и все такое имеют значение, но не решающее. В таком случае судно просто перестает быть современным, отстает от технического развития.
— Неужели техника продвигается вперед такими темпами, что через пятнадцать лет возникает такой ощутимый разрыв?
— Да, можно сказать и так, — отвечает старик.
— В одном маленьком порту в Испании я однажды видел верфь, на которой осуществляли утилизацию списанных кораблей. Корабли, которые там разрезали, показались мне современными кораблями, которые еще можно было бы использовать. Было тяжко глядеть, как они их потрошили.
Наступает долгая пауза, во время которой старик откашливается, а затем скрипучим голосом говорит:
— Сегодня приходится сдавать на слом, если нет возможности их продать, даже безупречные суда для транспортировки штучных грузов, так как их обогнали контейнеровозы.
— Кому продать?
— Странам третьего мира, которые тоже хотят иметь судоходство. Это разновидность современного способа «сбагривания».
— Для меня неприемлемо, что суда в хорошем состоянии продаются за бесценок.
Наступает пауза. Потом старик говорит:
— Времена изменились. Это ты должен понять…
— Понять-то я могу. Но я воспитан так, что вижу в любой бечевке, любой старой коробке, ее стоимость. Я могу понять, что ценное жилье может обесцениться, если стоимость земельных участков возрастет настолько, что выручка за использование старых строений не сможет с ней соперничать. Но принять этого я все же не могу. Для меня все, что происходит повсюду, попахивает Содомом и Гоморрой. Я вспоминаю большой универмаг в центре Штутгарта. Он был в отличном состоянии. Солидное сооружение, спроектированное первоклассным архитектором Мендельсоном. Здание чудом пережило бомбовые налеты. Но так как торговые площади оказались недостаточно большими, универмаг был снесен. Сегодня торговые полки стоят на месте оконных проемов. Окон уже нет. У нас в Фельдафинге красивейшие дома, построенные на рубеже XIX–XX веков, объявляются нерентабельными. Долой их! Раньше срок жизни здания составлял сто и больше лет. Дом, в котором живем мы, построен примерно в 1880 году.
— Пророком прогресса тебя, однако, не назовешь!
— Да. Я понимаю, что ящики для транспортировки пива, «трагл» называют их в Баварии, больше не делают из дерева, так как из пластмассы их делать быстрее, но что касается судостроения, то «не кусает ли здесь кошка себя за собственный хвост»? Не означает ли это, что перевозки на больших танкерах менее рентабельны, чем на средних?
— Кажется, что так, — говорит старик нерешительно. — Однажды тенденция к снижению тоннажа уже доминировала.
— В Гельтингской бухте стоят и ржавеют большие танкеры. Есть ли надежда, что когда-нибудь они снова будут использоваться? — говорю я и вопросительно смотрю на старика.
— Судовладельцы надеются на это. В наши дни случаются комические неожиданности. То, что еще вчера считалось сумасшедшей идеей, сегодня может восприниматься как что-то нормальное.
— Стремительное время…
— …которое не совсем в нашем вкусе, — добавляет старик.
— А что касается «лавочки» здесь…
— …то она тоже не в моем вкусе, — добавляет старик снова. Я поражен. Так откровенно он в этом еще никогда не признавался.
— Если однажды нормально эксплуатировавшийся сухогруз, — говорю я после длительного молчания, — в результате того, что разработка контейнеров окажется более перспективной, станет старым и серым, как старая полицейская овчарка, и будет вынужден исчезнуть, то я это пойму. Но с этим кораблем, этим престижным кораблем дело обстоит иначе. Здесь ведь нельзя просто сказать: кончайте возню вокруг престижа. Долой! Ex und hopp!
Старик только пожимает плечами. Похоже, так он выражает смущение и беспомощность.
— Во всяком случае, у меня нет охоты поднимать здесь еще и большой шум, — говорит он приглушенным голосом, будто разговаривая с самим собой.
— Я могу это понять. Да и ничего это не даст.
Старик быстро бросает на меня благодарный взгляд. Кажется, он доволен, что я с ним соглашаюсь. Потом он замолкает. Едва затронув эту тему, мы ее уже закрыли. Но мысленно я продолжаю говорить: «По большому счету оба мы уже давно отжили свой век. Прошел срок списания — так можно было бы нас квалифицировать. Что будет со стариком? Капитан без корабля все равно что рыба на воздухе. Его последние десять лет были полностью связаны с этим кораблем. А теперь ему, как и кораблю, предстоит отправиться на покой?» Когда я украдкой рассматриваю старика, то замечаю в его манере держаться элемент своеобразного упрямства.
Мне на память приходит идиотская песня. Она повторяется, как на граммофоне, звукосниматель которого заедает на поврежденной звуковой дорожке: — «Старый ночной сторож совершает свой последний обход…» «Черт возьми!» — прерываю я себя. У меня из горла вырывается гортанный звук, который я «камуфлирую» кашлем.
Тогда старик говорит:
— Нас ведь тоже отправят в отставку, хотя, в общем-то, мы хорошо сохранились.
— Во всяком случае мы еще так же хороши, как и новые конструкции.
— Они, вероятно, менее чувствительны к внешним воздействиям, — говорит старик, уже ухмыляясь. — Так что беды не миновать.
Старика вызывают на мостик, так как видимость не превышает двух миль. В таком случае вахтенный обязан информировать капитана.
— Ну, что ж, посмотрим, — говорит старик совершенно спокойно и поднимается, опираясь на подлокотники своего кресла.
— Я с тобой, — говорю я и отодвигаю тарелку с недоеденной пищей.
— Как часто я уже ходил этим путем, — думаю я, шагая вслед за стариком по правому борту. — На этом корабле приходится постоянно быть в движении. Достаточно дика сама идея переместить капитанский мостик далеко вперед и при этом объяснять это не только убедительными, но и такими идиотскими причинами, как: с расположенной так далеко впереди позиции корабль управляется лучше, чем с позиции далеко сзади. Как будто многие тысячи кораблей, имевшие капитанский мостик на корме, были хуже управляемы.
Я споткнулся, но все-таки сохранил равновесие.
— Хо-хо! — говорит старик.
Вместо того чтобы размышлять на ходу, мне бы следовало соблюдать осторожность, чтобы еще раз не запутаться в шлангах, которые лежат на палубе, как гигантские анаконды со своим многочисленным потомством.
Море окрашено в зелено-бутылочный цвет. Небо над морем светло-серое, илистое. Линии горизонта не видно.
Грузовое судно с откинутым к верху мачты рангоутом идет из тумана по нашему левому борту нам навстречу. Выглядит оно смешно — как будто на судне возвышается башня. В качестве призрачного попутчика мы имеем контейнеровоз. Только в бинокль я могу разглядеть его бело-голубую окраску и три красно-бурых контейнера на верхней палубе. Корабль глубоко зарывается носом в море, идя против волны, и раскачивается, словно детская игрушка «конь-качалка».
Рядом со скамьей на выступе левого борта сидит на корточках сын второго помощника капитана. Он кормит зеленым горошком и салатом почтового голубя, выбравшего место под скамейкой в качестве жилища. Еще он выставил голубую чашку с водой. Мальчик не обращает на нас никакого внимания. Он с восторгом смотрит на то, как голубь ест, пьет и чистит свои перышки.
Старик осмотрел все кругом и решает:
— Оснований для снижения хода нет! — и, обернувшись ко мне, говорит: — А радар у нас на что? Ну-ка, посмотрим.
На зеленом экране радара вырисовывается множество объектов.
— Это ситуационный дисплейный радар, сокращенно СДР, — говорит старик.
— С каждым оборотом антенны картинка стирается, а потом появляется снова? — спрашиваю я.
— Нет. С каждым оборотом она усиливается. Но через определенное время картинка смазывается, тогда она стирается, — отвечает он. — Радар СДР работает на частоте десять сантиметров.
— А зачем нужен второй радар с монитором, если на этом все так хорошо видно?
— Небольшие рефлексы на СДР видны лучше.
— Тогда это, выражаясь более просто, более четкий радар?
— Да. Оба прибора можно по выбору переключать на трех-или десятисантиметровую антенну радара.
— Вот такую погоду нам иногда следовало бы иметь, — говорю я про себя вполголоса.
Иногда я молил Бога послать такую дымку. Чаще всего это, правда, ничего не давало…
— У союзников, кажется, была лучшая связь с небесной канцелярией, — говорит старик. — Мы шли, не имея возможности погрузиться, и это при прекрасной погоде, — отнюдь не вдохновляющее ощущение.
— Однако после Гибралтара запас хода составил самое меньшее двадцать метров?..
— Всего двадцать. Большего сделать было нельзя. Я и сейчас не перестаю удивляться, что на этой разбитой лодке мы прошли Бискайи.
После того как мы какое-то время молча разглядывали море, старик заговорил снова:
— Это даже представить себе невозможно, сколько торпед получил бы такой разделенный на «икс» отсеков корабль, как «Отто Ган», если бы он оказался перед нашими торпедными аппаратами.
У меня дыхание перехватило. Мне понадобилось время, чтобы сказать:
— Ты же хотел освободиться от такого взгляда на жизнь!
Другому человеку я бы этого не сказал — это своего рода болезнь. Старик ведь мог сказать: «Мы — меченые», или: «Можно делать, что угодно, но видения большой войны возвращаются к нам снова и снова». Словно читая мои мысли, старик говорит:
— В то время мы еще были молоды и особенно впечатлительны.
Чтобы сбить волну печальных воспоминаний, я иронизирую:
— Ну, совсем молодым ты уже не был. Для меня ты тогда был стариканом. По сравнению с неопытными юнцами, которым доверили подводные лодки, ты был уже в летах.
— Да?
— Еще бы! Больше тридцати годов, как сказал бы наш испанец. Это же было в старые-престарые времена.
Старик молчит. Но он запустил конвейер моих воспоминаний, которые как бы накладывались на мое личное существование. Сколько бы я ни пытался, долго сопротивляться наплыву воспоминаний я не могу. Во всяком случае, в Бретани я провел несколько лет моей жизни. Из Сен-Назера на U-96 я вместе со стариком отправлялся в его пятый и шестой боевой поход. У Симоны в Ла Боль было кафе «А ль’ами Пьеро». Вихрь воспоминаний вертится у меня в голове.
Старик, очевидно, предается таким же воспоминаниям. Сейчас он говорит по-деловому сухо:
— Если бы кто-нибудь разнюхал, что в 1943 году Симона была у тебя в Фелдафинге, то дела твои были бы плохи. Это-то ты понимал? Как это ты вообще тогда провернул?..
Так как это звучит как вопрос, я говорю:
— Я же тебе все это уже рассказывал. Сразу же после моего допроса в абвере ВМС.
— Расскажи еще раз!
— Хочешь убедиться, совпадут ли мои тогдашние показания с сегодняшними?
— Не нагнетай!
— Ты же знаешь, что я получил от Верховного командования вермахта (ОКВ) рабочий отпуск, так как после гибралтарской операции должен был закончить мою книгу и поработать дома, потому что там находились все мои материалы, а полевую комендатуру в Ла Боле я попросил предоставить мне уборщицу, так как в Фельдафинге у меня никого не было.
— И уборщицей оказалась именно Симона?
— Тебя это удивляет? Другой у них в запасе не было. Все это было логично. Симона вызвалась добровольно. А то, что мне нужен был помощник, они поняли сразу.
— В крайнем случае ты мог рассчитывать на достаточно мощную поддержку сверху.
— Так оно и есть.
— И в один прекрасный день Симона приехала к тебе?
— С билетом, выданным вермахтом, естественно.
— И внесла оживление в твою холостяцкую жизнь — невероятно!
Тут уж в меня вселяется бес, и я говорю:
— Между прочим, я ездил с ней в Лейпциг, к моей менторше.
— Ты ездил с ней по стране?
— Да. В Лейпциг. Там жила тетя Хильда. Ей я хотел показать Симону. Мы же чувствовали себя, так сказать, помолвленными.
— И это в разгар войны! О риске ты, очевидно, не думал?
— Можно подумать, что в то время ты относился к риску с почтением.
Старик только чешет за правым ухом.
— Ищешь шефа? — спрашивает старик, когда я через час захожу выпить кофе и рассматриваю сидящих за столами. — У него сейчас нет времени. Неприятности с главным конденсатором. Сходи посмотри — это интересно!
Я делаю всего один глоток и снова направляюсь в свою каюту, чтобы взять фотоаппарат.
Перед главным конденсатором командует Вулинг. С трех люков сняты крышки. Непосредственно перед мощной установкой подняты напольные плиты. Из глубины выступает мощный хобот. Его используют для вентиляции. Два человека с помощью тяжелых инструментов ремонтируют задвижку водопровода охлаждающей воды.
— Этот водопровод подает охлажденную воду к главному конденсатору, — объясняет мне один из ассистентов, в то время как я фотографирую. Я знаю, что этот трубопровод чертовски важен. Холодная вода омывает трубы, в которых конденсируется использованный пар.
Один человек, словно змея, исчезает в одном из трех открытых люков и высвечивает лампой гигантский стальной корпус. Это напоминает мне горнопроходческую штольню.
Вечером я нахожу старика, как обычно, на мостике.
— Я рад, — говорю я, — что получил свою старую каюту. Там, на корме, я казался себе пассажиром увеселительного парохода. Шум из бара, а в каждой второй каюте — вечеринка.
— Ты преувеличиваешь! — говорит старик.
— Может быть, но мне так казалось. Да и постоянный визг, раздающийся из трюма номер пять, где ежедневно играют в волейбол, — не для меня.
— Я тоже считаю, что нехорошо переделали помещения. Например, в бар не может пойти матрос — он чувствует себя там неуютно. Ведь это помещение предназначено не для этого.
— Ты уже побывал там?
— Нет, спасибо. Я уж лучше воздержусь.
— Ну, ты же всегда был робким человеком.
— Хочешь посмеяться надо мной?
— Боже упаси!
Старик задумался. Затем он делает над собой усилие, поднимает голову и говорит:
— Я мог бы, естественно, потратив невероятно много энергии, провести переговоры с представителями команды и другими и произвести некоторые изменения. Но что это даст! Да и новому шефу я не хочу мешать.
— Его, кажется, нельзя назвать дитем печали. Он скорее — работяга?
— Да. Он охотно впрягается, если организуется пикник или что-либо подобное. Я не хочу сказать, что его стиль плохой…
— Только для тебя это что-то новое.
— Так оно и есть. Возможно, для решения корабельных проблем это совсем неплохо. Но для меня это слишком прогрессивно.
— Тебе бы, конечно, было бы лучше так на так?
— Мне было бы лучше, — да.
— У меня сложилось впечатление, что люди охотнее напиваются в столовой рядового персонала, чем наверху, где они не могут по-настоящему «набраться».
— Может, ты и прав.
— Там, наверху, они на виду. Я не знаю, чувствуют ли они себя в баре комфортно, у меня, во всяком случае, такого ощущения не возникло.