— И они вас сразу узнали?
— Очевидно, да. Там лодка проходит через просвет между двумя выдвинутыми вперед до фьорда островами. На эскортном корабле тоже сообразили: немецкая подводная лодка. Они, естественно, запросили командование и получили ответ. Заявки на вторую лодку не было.
— Так что, как всегда, типичная путаница, — ухмыльнулся я.
— Конечно, но это была их проблема, а не наша.
— Итак, вы пришли. Что же сказали в Бергене, когда вместо одной заявленной подлодки пришли две?
— Они сказали: откуда вы пришли? Откуда вы вообще взялись? Они вели себя так, как будто мы вообще не должны были появиться.
— Не удивительно. Вы же не сообщили о себе! Вы что, просто сказали: «Мы пришли из Бреста?»
— Да. Мы сказали: «Мы пришли из Бреста. У нас было несколько неполадок, поэтому поход несколько затянулся».
— И, насколько я тебя помню, с шиком пришвартовался.
— Да уж доложился по всей форме.
— С щелканьем каблуков?
— В свойственной мне манере. Видел бы ты их лица. Они были совершенно ошеломлены.
— Никаких проявлений восторга, никаких дружественных приветствий?
— Ничего подобного. Они были, скорее, как бы это получше сказать?
— Уязвлены?
— Да, можно сказать и так.
— Могу себе представить. Такую ситуацию я тоже пережил, когда заявлена одна лодка, а приходят две.
— Ну вот — ты же знаешь. Тогда зачем спрашиваешь? В тот раз я тщательно подобранными словами сказал, что охотнее предоставил бы в распоряжение ворчливого народа свои силы несколько раньше, но, к сожалению, не смог этого сделать по техническим причинам.
— Ты так красиво выразился? Это, наверное, вызвало радость?
— Явно. Я сказал, что считал, что будет лучше, если я немножко повременю с походом, чтобы действовать наверняка, ибо для фюрера очень важно, чтобы он мог располагать нами на финальной стадии борьбы. Исходя из этого, время, вероятно, не должно было играть никакой роли, и так далее.
— Без старых лозунгов ты просто не можешь обойтись!
— Почему? Затем лодку списали. Она была с пользой демонтирована. Аккумуляторы были еще в хорошем состоянии, потому что в Бресте мы поставили новые, последние из хороших.
— Я даже еще помню об этом. А советники из морского штаба? Они после этого сразу же улетели из Бергена домой?
— Они сразу же удалились.
— И эти тоже? Точно как у нас — хушь-хушь и прочь.
— После обмена приветствиями я их больше не видел, никого из них.
— В Ла Палисе они исчезли еще до официального представления, растворились, как в воздухе. Сволочи! Моргоф выглядел глупо.
— Я тоже. Собственно говоря, не очень хорошая манера — так прощаться!
— Тут-то и стало понятным, что презрение к штабным было не так уж необоснованным. Мы всегда считали их паразитами, — говорю я.
— Не волнуйся, — говорит старик. — Все прошло. Выпей еще глоток виски перед сном — это же твое виски.
* * *
В пять часов утра я просыпаюсь и поднимаю шторку окна до защелкивания, чтобы пустить в каюту свежий воздух. И тут я вижу по левому борту, не очень далеко, мерцание огней. Это, должно быть, Тенерифе. Это мерцание, этот блеск и сверкание огней волнуют меня.
За кормой из темно-синего моря возвышается серо-синий вулкан. Гора рисуется точным контуром на фоне очень светлого неба. Прямо под горой плывет многоцелевой грузовой пароход.
Ветер дует точно с кормы. На теневой стороне море рядом с кораблем джинсовой голубизны, дальше в сторону оно выглядит как застиранные джинсы. На высоте большого пальца над видимым горизонтом висит длинная узкая гирлянда облаков, снизу серо-фиолетового цвета, сверху — грязно-серого.
Большая антенна радара вращается и вращается. Зачем это надо при такой прекрасной погоде?
Поднявшись на мостик, я вижу электронщика, работающего с большим радаром. Прибор был неисправен. Теперь антенну гоняют для проверки.
Большая гора на острове Тенерифа называется Пико де Тейде. По карте я определяю: высота 3718 м. На нашей карте отмечен и аэропорт на высоте 651 м. Не так давно здесь столкнулись два самолета, вспоминаю я вдруг.
Голубю живется хорошо. Он еще так отъестся, что не сможет летать. Возможно, тогда ему придется жить в одном из ящиков, которые установлены на задней стенке по всей ширине мостика. Они предназначены для размещения флагов. Я смотрю, какие же флаги мы имеем в ящиках: Никарагуа, Сан-Сальвадор, Уругвай, Колумбия, Тринидад, Ямайка, Сенегал, Мавритания, Того, Аргентина, Сьерра Леоне, Гана, Дания, Норвегия, Швеция, Исландия, Бельгия, Англия, Ирландия, Франция, Голландия, Испания, Португалия, Италия, Греция, Турция… Так много стран, которые я хотел бы еще посмотреть. Тринидад, например. Я сразу же слышу ритм ударов по металлической бочке. Где же это было? Ах, да: вдоль набережной на Лазурном берегу шла группа из Тринидада и барабанила.
Я чувствую свою икроножную мышцу на правой ноге. Ночью меня будит судорога этой мышцы. Я поражен тем, что судорога случается всегда в одно и то же время: рано утром в шесть часов. Так много времени требуется мышце, чтобы решить, начинать судорогу или нет. Спрашивать врача, как это происходит, не имеет смысла. Медицинскими феноменами он, кажется, не особенно интересуется. Он пришел из военной авиации, а врачи из авиации идут в медицинской иерархии, как говорил мой домашний врач, вслед за курортными врачами. Этому предрассудку наш медик дает новую пищу. Вероятно, единственное, чем он занят — это волейбол в трюме пять. В столовую он приходит почти всегда последним. За завтраком я его еще ни разу не видел, в обед и ужин — редко. Иногда он появляется в столовой как раз тогда, когда мы ее покидаем. «Некоммуникабельный человек», — сказал о нем старик и сравнил со старым бортовым врачом. «Тот был коммуникабельным человеком. С ним можно было поговорить, и чувство юмора у него было. Я уже не помню, в скольких рейсах мы участвовали вместе», — сказал старик. С непосредственным преемником доктора старика связывает печальный опыт, когда он чуть не отдал концы. Как раз вчера я спросил его об этом, и, будто диктуя для журнала военных действий, в телеграфном стиле он рассказал:
— К этому времени мы сделали три рейса в Анголу: Меса-медиш, Луанда, Лобиту, вывозили кокс из Норденхам-на-Везере, обратно везли руду. В декабре простояли около трех недель на рейде Лобиту. Порт был переполнен. Жара основательная. На обратном пути высокая температура. Лечили лекарствами и виски. В Эмдене сошел на берег.
То, что старика пришлось нести с корабля на носилках, он не сказал. И самое важное и фатальное: врачи на суше определили туберкулез в прогрессирующей стадии, который судовой врач не обнаружил. Старик на несколько месяцев был заперт в туберкулезной больнице под Бременом. К тому же ему удалили одно легкое.
Так как стало теплее, завтрак подают на кормовой части палубы (на юте): «Пленеризм». Я был рад, что уже закончил завтракать, когда появился один из ассистентов, самый худощавый человек на борту. Так что мне не пришлось снова поражаться тому, сколько он может загрузить в себя. Правда, ассортимент для обжор довольно значительный. Сегодня на завтрак были пончики с бананом, яйца на выбор, гренки с ветчиной и яичницей-глазуньей с салями, жареная колбаса с пряным соусом, свежее молоко. На обед будет: холодный фруктовый суп, бульон с заправкой, жареная камбала, сливочный соус, фрикассе с рисом и мороженое. Затем в 15 часов на полдник кофе с пирожным. А на ужин: отбивная в панировке, картофельный салат, помидоры, лук, редиска, рыбные консервы и фрукты на ночь.
Слишком много еды для людей, которые мало двигаются. Некоторые люди из персонала машинного отделения и реактора имеют солидные животики. Только этот ассистент представляет собой исключение из правила, гласящего, что неумеренность в еде и питье неизбежно ведет к появлению большого пуза. Каждый раз, когда я его вижу, я задаю себе вопрос, куда же девается та пища, которую он с таким ожесточением поглощает. «Очевидно, он кормит дюжину солитеров», — считает шеф.
Большая черно-желтая бабочка порхает передо мной, когда я продолжаю путь. Откуда она появилась? Возможно ли, что эту бабочку занес к нам воздушный поток с точным курсом на наш корабль, без использования компьютера предвидения? Нет никого, кто мог бы ответить мне на вопрос о подобных чудесах природы…
В своей каюте я в первый раз плотно закрываю окна и включаю кондиционер — слишком душно.
Я привожу в порядок мои письменные принадлежности, чтобы сделать записи о снятых сегодня утром фотопленках, но тут меня заставил испуганно встрепенуться треск и скрип. Столкновение? Я бегу к двери. И тут до меня доходит: да это же люди из Гамбурга! Сегодня утром они плывут по извилистой линии, говорил старик. Черт возьми! Ну и нагнали они на меня страху. Теперь вибрирует и эта каюта. «Не может в мире человек пожить…» — мурлычу я и покидаю это негостеприимное место. Я уставился на море за кормой и фотографирую таинственные иероглифы, которые мы пишем в море, совершая петлеобразные движения. Этот бурлящий белой пеной, извивающийся шлейф создали наши 10 тысяч лошадиных сил! Он является парафразой расточительной траты энергии. Дикое клокотание уменьшается уже в пределах видимости. Вскоре от нашего следа ничего не останется. Море не имеет памяти. Карандашная линия на морской карте — это все, что останется от наших рысканий в море. В один прекрасный день и ее сотрут, и только несколько координат в бортовом журнале останутся доказательством того, что мы здесь побывали. Мне приходит на ум одно из мест из имеющегося у меня произведения «Океан» Росси. Я с трудом отрываю свой взгляд от молочно-зеленой дорожки, прохожу длинный путь вперед и поднимаюсь в свою каюту. Книгу я достаю в один прием. Это место у меня подчеркнуто:
«Там, где он идет по земле, человек оставляет свои следы, он избороздил землю колесами телег, с помощью железа он пашет и бурит — колея колеса и железный плуг надолго оставляют следы. Но в море человек не оставляет следов. Борозда, проложенная носом корабля, тотчас же заполняется снова. У моря нет прошлого, у него нет памяти. Древний троглодит украсил стены пещеры символами, однако в том случае, когда символы отсутствуют, в некоторых случаях достаточно железок, чтобы сказать: здесь жил человек. Сколько историй разыгралось на этой водной поверхности? Исследования, заморская торговля, битвы, кораблекрушения, старания, страдания, борьба, геройство, кровь. Что осталось от всего этого? Океан был и будет чистым незаполненным местом. Человек жаждет продолжения, хочет победить время. Земля питает это заблуждение человека. Все изнуряет, съедает себя, сгнивает, ломается; самый твердый камень стачивается. Но все это происходит медленнее, чем жизнь человека, который таким образом навеки закрывает глаза в убеждении, что оставил знак своего продолжительного пребывания на земле. Море — это скала, которую не может взять ни один металлический инструмент. В море смерть окончательна…»
Когда рысканье прекратилось и корабль перешел на свой проложенный ранее курс, я иду на капитанский мостик. На дежурстве третий помощник капитана господин Шмальке. На атомоходе «Отто Ган» он плывет в первый раз. Когда я спросил старика, кто еще живет в надстройке с мостиком, то узнал: третий помощник занял там две каюты: одну для себя и своей жены и еще одну — для пятилетнего сына.
Я застываю в дверях на мостик как громом пораженный: идиллия в духе Людвига Рихтера на море! Фрау Шмальке сидит в очках с никелевой оправой на высоком лоцманском стуле, как за стойкой бара, и вяжет желтый пуловер, а отпрыск крутит штурвал. Вреда он, по меньшей мере, нанести не может, так как включено автоматическое управление кораблем. Маленький господин Шмальке стоит рядом с желтым вязаньем и пялится в даль.
Старик в штурманской рубке выглядит рассерженным.
— Кто же допустил такую безнравственность? — выпалил я. — Это же не баржа на Эльбе!
— Новейшие времена, — бормочет старик. — На кой мне эти волнения? Одного не понимаю: человек ведь давно в пароходстве ХАПАГ. Он же не с какого-нибудь греческого корабля.
— Я тоже не понимаю, хотя и по другой причине, чем ты: он же лишится ореола в глазах жены и ребенка. Дома он может строить из себя большого навигатора, но если супруга видит, что он делает, что у него затекают ноги от долгого стояния, что время от времени он смотрит в бинокль, иногда взглядывает на радар и так часами, — тут уже краски не те!
Глядя на него, так и подумаешь. Но кто сегодня решится выбрать эту профессию? Вероятно, у красавиц, идущих с таким вот молодцом в ЗАГС, даже иллюзии не сохранилось, что они выходят замуж за моряка. Это звучит горько. Но старик прав: теперь это уже не моряки, это чиновники от морского ведомства. Мне приходит на ум, что я еще ни разу не видел ни одного свободного от вахты матроса с книгой в руках. О Джозефе Конраде,[24] я это проверял, никто из них не слышал. А вот старик прочитал всего Конрада.
Самая крепкая раздатчица пищи, очевидно свободная от вахты, занимается, когда я раньше времени прихожу в столовую, разгадыванием кроссворда. Она сразу же спрашивает меня:
— Великая держава из трех букв?
— США, — говорю я, но в ответ получаю лишь выражение полной пустоты на ее лице. Поэтому я добавляю: — Америка.
Она пробует, поднимает в отчаянии голову и говорит:
— Не подходит!
— Ну, а три буквы США?
Она смотрит на меня в замешательстве.
— Три буквы, сокращение от Соединенные Штаты Америки — пишите это.
После этого, после удачной попытки, она сияет от удовольствия.
— Чем же забита такая головка? — спрашиваю я старика во время еды, после того, как я рассказал ему о моих педагогических попытках. — Зато имена шансонье и рок-музыкантов в этой головке сидят крепко.
— Вполне возможно, — говорит старик.
— После этого я спросил, чем же она интересуется, и получил лаконичный ответ: модой и косметикой!
— Ну, так хотя бы это, — отвечает неразговорчивый на этот раз старик.
— Она не сказала даже «секс», хотя наверняка это слово должно было бы стоять у нее на первом месте.
— Фу! — говорит старик.
Но я уже вошел в раж:
— Почему ни один социолог не исследует, насколько ограниченным является горизонт такого существа на самом деле, каким маленьким является ее словарный запас. Есть ли у нее вообще политические взгляды, представления о жизни, остаточные знания по географии и истории? Знает ли она названия по меньшей мере европейских столиц, фамилию хотя бы одного немецкого министра, главы какого-нибудь европейского государства? То, что мы идем в Дурбан, она, конечно, слышала, но знает ли она — где это? Мой американский опыт тоже не является обнадеживающим. Во время поездки по стране с книгой «Лодка» я захотел выяснить, что американцы знают о Европе. Где расположен Берлин, не знал почти никто, несмотря на американский «воздушный мост». Или еще: Боб, стоматолог из Бостона, который хотел участвовать в марафонском забеге в Баварии, все допытывался у меня, что где расположено — Бавария в Мюнике,[25] или Мюник в Баварии?
— Ну и заботы у тебя, — ворчит старик.
И так как он неразговорчив, я спрашиваю:
— Что-нибудь случилось? Ты ведешь себя как-то странно.
— Позже я покажу тебе у меня в каюте расчудесную писанину. А теперь, наконец, ешь. При твоем мессионерском запале все остынет.
— Гран-Канария,[26] — вдруг говорю я и смотрю на старика, — ты же там уже был. Даже прислал открытку из Лас-Пальмас!
— Прислал? Как мило с моей стороны. Да, это были те еще времена!
— Расскажи-ка!
— Потом, — говорит старик и смотрит задумчиво.
Через час я стучу в дверь каюты старика. Он как раз протирает глаза со сна.
— Это мне принес кладовщик, — говорит он и пододвигает мне папку, — я попрошу принести нам кофе в каюту. — Направляясь к телефону, он говорит: — Дать устное разъяснение я готов в любое время. То же самое мне сказал и кладовщик.