Прощание - Буххайм (Букхайм) Лотар-Гюнтер 27 стр.


На корабле произошло чудо. Стюард убирает в проходе. Так как он рядом и, вероятно, настроился работать, я решаюсь потребовать от него чая.

После битой четверти часа этот легкомысленный парень с благосклонным снисхождением подает мне чай. Благодаря за доставку чая, я — сама вежливость. Когда стюард исчез, я рассмеялся над самим собой. Жизнь на борту изменила уже и меня, даже такой простой инцидент как заказ чая, становится важным. Те четверть часа, которые я ждал чая, я, если быть честным, был в напряжении. Принесет он чай или нет? Как много времени потребуется парню для приготовления чая? Какую отговорку он придумает, если все же не придет. И кому охота быть стюардом на корабле среди машин и моряков? Лучше бы я читал Сенеку или научный отчет о последнем рейсе вместо того, чтобы нагружать свою голову таким нелепым образом! Однако время поторопиться!

Шеф-стюард приносит мне картонную коробку, полную бутылок, на этот раз с «Биттерлимон» (горькая лимонная газировка) и яблочным соком — без пива. Отвислые животы толстяков я воспринял как зловещее предостережение. Расставив бутылки, шеф-стюард читает мне доклад. У людей нет настоящей физической нагрузки. Инженеры практически ничего не делают руками. Спортом занимаются лишь немногие, хотя на борту для этого имеются все возможности. «Они едят слишком много, они пьют слишком много, они двигаются очень мало, в сорок восемь лет почти все конченые люди. Я плаваю уже двадцать пять лет, я могу об этом судить!» — заканчивает он свою речь.

На обед сын второго помощника приходит с распухшими от слез глазами. Исчез голубь. Первый помощник не появляется. Говорят, он распорядился очистить мостиковый люк. При этом голубь исчез.

Для шефа, который снова сидит за нашим столом, я принес журнал с репортажем «Kustenverpackungsaktion von Herrn Christo».[29]

Раскрытый разворот я подсовываю ему после еды в качестве приманки.

Какое-то время шеф смотрит, затем заглатывает приманку:

— И это называется искусством? — возмущается он.

— А что же еще?

— Это же идиотизм, с помощью хороших материалов осуществлять такую чепуху!

— Не скажите! К этому добавляются еще и затраты рабочего времени — нескольких тысяч часов, — подогреваю я его.

— Это же чистейшей воды сумасбродство — слишком экстравагантно! — возмущается шеф.

— Прочтите-ка то, что здесь написано…

Шеф и не думает делать это и продолжает возмущаться:

— Тогда искусством, возможно, является и то, что я засовываю палец в нос?

— Не сглазьте! Это достаточно только услышать нужному человеку: открытие тела (носа) и вставление (пальца), обо всем этом можно много сказать, и не только то, о чем вы снова подумали. Негативного и позитивного: оптически захваченный стенками носа палец, отрезанное стремление наверх, задержанное движение как таковое и в некотором смысле: носовой хеппенинг. Тут можно найти много чего!

— В носу?

— Ну, конечно же! Только это должны пощупать пальцами нужные люди, — говорю я и думаю, что на этом разговор закончен.

Но через несколько минут шеф говорит:

— Если я упрячу этот пароход в полиэтиленовую пленку, то это что, тоже искусство?

Типичная для шефа страсть все выяснять до конца. Он хочет знать точно. Несколькими грубыми замечаниями от него не отделаешься.

— Разумеется! Этот пароход особенно годится для этого, так как он плавает, не выделяя отработанных газов. С помощью господина Кристо может быть организована потрясающая демонстрация искусства.

— А не разбирающееся в мореходстве население подумает, — вот плывет гигантский презерватив. Благодарю покорно! — говорит шеф презрительно.

— Не скажите, шеф. Ваше предложение очень важно! Такие художники очень привязаны к земле. Вы же видите, смелости им хватает самое большее до побережья. Разложить Атлантику по пакетикам и сложить эти пакетики друг на друга в неустойчивые башни — это то, что надо!

Один из ассистентов из-за соседнего стола развернул свой стул в нашем направлении. Его лицо от полного изумления абсолютно ничего не выражает.

— Только никаких половинчатостей! — говорю я ему. В подтверждение этих слов шеф кивает.

Так как сегодня у шефа, очевидно, есть время, то я спрашиваю:

— Почему этот реактор называет себя, собственно говоря, прогрессивный реактор, охлаждаемый водой под давлением? Об этом я уже давно хотел вас спросить.

— Пойдем в мою каюту? — спрашивает шеф. — Мы не хотим надоедать другим господам.

— Замечательная идея, — говорю я.

Когда мы удобно устраиваемся в оранжерее шефа, он сразу же говорит:

— Наш реактор называется «прогрессивный реактор, охлаждаемый водой под давлением» потому, что три парогенератора расположены внутри напорного резервуара и имеется меньше трубопроводов вовне, чем при нормальных реакторах этого типа, трубопроводов, которые находятся под повышенным первичном давлением и могут быть повреждены.

Как бы для лучшего обдумывания я опускаю веки.

Шеф наливает коньяк. Наискосок и вверх, так как шеф еще не сел на стул, я говорю:

— Топливные стержни центральной части можно, как я понял, грубо сравнить с электрокипятильником. Напорный резервуар — это сосуд, в котором вода подогревается. Эта нагретая вода используется не непосредственно, а отдает свое тепло другой воде, на этот раз по принципу подогревателя пива. Итак, сначала кипятильник — потом подогреватель пива?

Оторопевший шеф обдумывает сказанное, потом говорит:

— Правильно! В принципе это сравнение верно. От подогревателя пива тоже ведь ничего не попадает в пиво. Только здесь речь идет о намного более высоких температурах, чем та, что используется в приборах для подогрева пива. Первичная вода поступает в парогенераторы с температурой 278 градусов Цельсия сверху вниз и покидает их с температурой 267 градусов Цельсия. Тремя расположенными в нагнетательном резервуаре циркуляционными насосами она снова нагнетается под центральную часть и снова нагревается — то есть постоянный круговорот в закрытой системе.

Шеф остановился на месте, будто решив, что так ему лучше думается. Он кладет руки за спину и так напряженно всматривается в свое растительное великолепие, что над его ноздрями образуются глубокие складки. Неожиданно он расслабляется и продолжает говорить, расхаживая по своей каюте взад и вперед:

— Между прочим, первичная вода создает также барьер против быстрых нейтронов или, точнее выражаясь, служит замедлителем.

И тут в открытую дверь постучали.

— Войдите! — рычит шеф, и прыщавый ассистент, которого я уже видел на пункте управления, появляется со скоросшивателями в руках.

— Конец на сегодня? — спрашиваю я шефа.

— Да, пожалуй, — отвечает он нерешительно. — Вы же видите!

При этом он бросает театральный жалостливый взгляд.

После обеда во время фотографирования на палубе я встречаю первого помощника и спрашиваю его, что стало с голубем. Первого распирает самодовольство.

— Сегодня я сам — причем основательно! — водой под напором убрал полностью загаженную пеленгаторную палубу и с помощью сильной струи смыл голубя за борт! Давно пора покончить с этим свинством!

То, что мальчики, которые любовно заботились о голубе, сидят с поникшими головами, его не трогает. Он поступил в соответствии с предписаниями. Первый позаботился о порядке. «В конце концов поддерживать порядок на корабле — моя задача!» — говорит он.

Только я присел за свой маленький письменный стол, в дверь постучали, и я слышу хорошо поставленный голос: Ольрих!

Ага, казначей! Осторожными шагами, с блуждающими глазами, будто желая незаметно подкрасться, внимательно глядя налево и направо, он приближается со своей писаниной. Намечавшийся спокойным час литературного творчества я могу выбросить из головы. Чего же хочет господин Ольрих от меня? Свою писанину он держит тесно прижатой к правому бедру, следовательно, моей подписи ни под чем не требуется. Странным образом господин Ольрих ничего не говорит. Тогда что означает его появление? Своим неуклюжим стоянием господин Ольрих добивается того, что и я кажусь себе смущенным и неуклюжим. Как же господин Ольрих похож на господин Шрадера! Он мог бы просто быть его братом.

Наконец господин Ольрих говорит: «Я чувствую, что мне угрожает опасность…»

Со стороны кого, мне не сообщают. И так как пауза мучительно затягивается, я спрашиваю:

— Вы боитесь радиоактивности? Все здесь проверено ТЮФом (Объединение технического надзора ФРГ). ТЮФ — организация очень строгая!

Господин Ольрих не замечает того, что я поднимаю его на смех. Он говорит:

— Да, я знаю, что ТЮФ ничего не упустит. На это можно положиться. А затем еще есть СБГ. Нет, из-за этого я не беспокоюсь — и вам нет необходимости беспокоиться. Вы же застрахованы.

— Застрахован? — спрашиваю я.

— Да. Вы что, этого не знаете? Я же у вас за это сразу сделал вычет. Здесь у меня никто не ускользнет!

Теперь господин Ольрих смеется.

— Знаете, — мнется он нерешительно, — может быть, вы могли бы замолвить за меня словечко у господина капитана. Каюта рядом с господином капитаном свободна, я бы охотно перебрался туда — если господин капитан разрешит.

— А почему вы хотите переехать?

— Потому что в кормовой надстройке я не чувствую себя в безопасности. Здесь, впереди, в надстройке с мостиком не решится появиться никто из моих врагов.

«Черт возьми! — думаю я. — Как же мне избавиться от парня?»

— В персональные дела или прочие касающиеся корабля вопросы я, к сожалению, не могу вмешиваться. Это вы должны обсудить с капитаном, — отнекиваюсь я.

— Но я думал, что вы друзья с господином капитаном. Я думал, что будет неприличным, если я обращусь к господину капитану напрямую. Возможно, вы могли бы упомянуть об этом так, мимоходом. Я бы определенно отблагодарил за это!.. Но теперь я не хочу больше мешать, я вижу, что вам нужно делать важную литературную работу, — говорит он и после поклона исчезает наконец из моей каюты.

— Корабль дураков! — говорю я громко, когда щелкает замок двери, и так долго ищу имя авторши книги «Корабль дураков», пока не обнаруживаю фамилию Портер.

Так как своим пожеланием получить чай я прервал работу стюарда, то он помыл пол только в одном проходе. В моем туалете полотенца лежат там, куда их поместило волнение моря: в углу. Раковину умывальника «добрый парень» больше не чистил, а мое замечание, что корзину для бумаг следовало бы убирать, он, очевидно, понял так, что корзина для бумаг должна исчезнуть. Мне придется позаботиться о запасной корзине. Чайная посуда, которую он сегодня утром принес в мою каюту, наверняка останется на софе, разве только при следующем сильном наклоне корабля поднос не соскользнет на пол. Кучка битой посуды могла бы эффектно дополнить натюрморт из мятых полотенец.

За ужином первый помощник, считая, очевидно, своим долгом развлекать нас, утверждает, что моряки находятся в более плохой профессиональной ситуации, чем люди, работающие с машинами. Моряки обречены оставаться на кораблях, в то время как люди, работающие с машинами, могут найти себе выгодную работу на суше… На какой-нибудь АЭС, например. При этом он демонстративно смотрит на шефа.

— Однако есть же выражение «капитаны шоссейных дорог», — вклиниваюсь я и в согласии с шефом констатирую, что «капитан шоссейных дорог» — хорошая работа. — Много впечатлений! — говорю я.

— Подбирает то тут, то там какую-нибудь «кошечку», — добавляет шеф.

— А потом — множество пивных, в которых он встречается со своими коллегами.

— А если дослужиться до второго водителя (на дальних рейсах), то можно спокойно сказать водителю «ты, сумасшедшая скотина!» — фантазирует шеф дальше. «Попробовал бы кто-нибудь сказать такое начальству на корабле. Тут же лишился бы жирной записи в бухгалтерской книге. В целом капитан шоссейных дорог является вполне привлекательной профессией для вас, если вы непременно хотите нас покинуть».

Первый помощник недовольно уставился в свою тарелку, все это он выслушал с лицом, похожим на маринованный огурец, не проронив ни слова.

Старик продолжает спокойно есть, изредка пытаясь скрыть усмешку. Он говорит, очевидно считая, что нам не следует слишком потешаться над первым помощником:

— Врач основательно обследовал стюардессу, которая заявила о своей болезни, даже сделал электрокардиограмму. Он при всем желании не может объяснить грудные судороги, на которые она жалуется.

— Возможно, она беременна? — говорит шеф.

— При этом бывают грудные спазмы? — изумленно спрашивает первый помощник.

— Как бы то ни было! — обрывает пустую болтовню старик. — Она поправится.

Небо закрыто серым покрывалом, лишь непосредственно над линией горизонта по правому борту видна светлая полоса, и, будто для полноты контраста, море там еще темнее, чем по левому борту.

Снова на мостик! На зеленом экране радара справа от линии нашего курса видны три больших пятна, производящих впечатление клякс, — дождевые облака. Я знаю, что на экране дождевые облака можно «высветлить», но при этом существует опасность, что в результате объекты на экране не будут четко различимы.

Старик объясняет мне:

— В сравнении с облаками суда перемещаются по-другому. Несмотря на это, нужно внимательно следить за тем, чтобы своевременно обнаруживать суда. Если они, как теперь — еще на большом удалении, то они не так сильно прорисовываются, тогда различие не так велико, тогда «осветление» лучше выделит суда, но если они близко от меня, то мне приходится уточнять, где суда, а где облака.

— На каком расстоянии действует этот радар? — спрашиваю я старика.

— До шестидесяти четырех.

— Что значит шестьдесят четыре?

— Мили.

Указатель положения руля все время колеблется от двух градусов правого борта к двум градусам левого борта, и каждый раз раздается треск.

— Облака, к счастью, сильно прорисовываются только при постоянной картинке, — слышу я старика. — На большом зеленом экране радара я могу сразу же стереть изображение, но могу и продлить. Нормально изображение гасится и снова появляется через три-четыре минуты. Это «ситуация дисплей сет», то есть ситуационный дисплей, — объясняет старик.

— Вот! — вскрикиваю я вдруг. — Посмотри-ка: дельфины! Громадный косяк дельфинов движется прямо на корабль. По меньшей мере сто дельфинов играют вокруг форштевня. Это надо увидеть вблизи. Надо скорее спуститься по проходам и пробиться вперед к Monkeyback (обезьяньему баку).

Вокруг носовой части корабля такая толкотня, что от иссиня-черных тел едва видно воду. И все новые дельфины выпрыгивают из буруна у форштевня. Большинство переворачиваются в воздухе набок, чтобы шлепок был еще громче, когда они снова падают в воду. Затем они мгновенно переворачиваются, почти соприкасаясь с другими, возвращаясь обратно в свое нормальное для плавания положение. Немного впереди некоторые дельфины, делая петли, носятся с одной стороны форштевня на другую, а прямо перед кораблем море представляет собой сплошной разгул стихий, один шлепок следует за другим, как будто в воду перед нами попадают залпы снарядов.

На правой стороне разыгрывается дичайшая оргия цвета, до самого зенита небо залито анилиновой пестротой. Мы оба стоим и поражаемся: дельфины, небо!

Когда солнце садится, кичевые краски сразу же гаснут, исчезают и дельфины, будто по велению волшебной силы. Только далеко за кормой, на расстоянии примерно пятидесяти метров я еще вижу некоторых из них, скользящих по волнам, отходящим от носа корабля, но теперь они уже не прыгают.

— А вот и ты, — говорит старик, отводя от глаз прибор ночного видения, когда поздно вечером я откидываю войлочный полог, закрывающий вход на мостик. Приветствие похоже на упрек. Я устраиваюсь на лоцманском стуле и говорю:

— Мне не хватает приличного куска твоей жизни…

— Да?

— Довольно большого куска.

— Тогда лучше спуститься ко мне, — говорит старик, — здесь же нечего выпить.

Перед каждым из нас стоит пиво, и мне приходится долго ждать, когда старик заговорит.

— Что ты хочешь знать? — начинает он наконец.

— Все! Если это не затрагивает интимную сферу. Но сейчас скажи-ка: как обстояли дела в Норвегии?

Назад Дальше