— А вы, ставший благодаря моим урокам первоклассным специалистом, — фантазирует шеф дальше, — небрежно вынимаете из кармана несколько окатышей и заявляете террористам, что радиоактивные лучи направлены на нижнюю часть их живота, им надо бы самим потрогать, тогда они заметили бы, как кое-что становится все меньше и меньше, однако вам благодаря свинцовому суспензорию лучи не принесут никакого вреда. Пираты в панике покидают корабль, а вы спасаете меня…
— А от поцелуя медицинской сестры вы пробуждаетесь!
— Нет! Пожалуйста, нет! Тогда уж лучше я буду продолжать спать.
Старик, который сегодня пришел на завтрак поздно, кажется, не расположен шутить.
— Я разрешил казначею перебраться в каюту рядом со мной. Скорее из-за нежелания связываться, чем из любви к отечеству! — говорит старик ворчливо. — А может быть и хорошо, что так получилось, теперь мне легче его контролировать, надеюсь, и эти постоянные стычки прекратятся. Теперь он опять, в воскресенье он пожелал проконтролировать каюты стюардесс, они же, в конце концов, должны делать уборку и в своих каютах, — вошел к одной из стюардесс, не постучавшись!
— Ну и? — спрашиваю я с любопытством.
— Эту стюардессу — ты ее знаешь, у нее походка, как будто она лет десять ходила за плугом, — я, мягко с ней поговорив, отослал назад. Старший стюард и сам не желторотый юнец! Опыт учит, что стучать надо хотя бы из чувства самосохранения. А представителям коллектива, которые хотели зайти ко мне с этим делом, я распорядился передать, что эту чушь я не желаю обсуждать из-за ее незначительности.
— Я тоже обращусь к представителям коллектива!
— Ты? А у тебя-то какие жалобы? — спрашивает старик.
— Вот! — говорю я и засучиваю рукав. — Посмотри на отметины от прививки! Это сонная медицинская сестра, я бы ее задушил! Сегодня утром при снятии компресса с двух мест прививки она содрала у меня струпья. Теперь это выглядит, как мясной фарш, намного хуже, чем вчера. Если она действительно работала в больнице, то мне не хотелось бы знать, сколько пациентов там умерло!
— Ну, ну, — говорит старик, — давай спокойнее. Между прочим, стюардессы также уже жаловались на медсестру: она заставляет их обслуживать себя как жен помощников капитана.
— Почему это они имеют зуб на жен старших офицеров — они же убирают свои каюты сами?
— Это так, но, как сказала мне одна из стюардесс, «они относятся к ним как к „персоналу“, при этом они ничем не отличаются от нас!»
— Ну, продолжайте! — говорю я.
— Сегодня ты можешь совершить прогулку на «Петушке».
— На «Петушке»? Но так называется наш бар.
— Да, а также вспомогательная шлюпка. Сегодня ее спускают на воду.
— Дважды «Петушок», — говорю я, — добрый Отто Ган, видит Бог, не заслужил этого.
— Он этого больше не чувствует, лучше успокойся!
После обеда я брожу по палубе в поисках пищи для глаз и тут вижу матроса Ангелова, спешащего с удочкой на акул на кормовую палубу: проволока из нержавеющей стали, пустая красная канистра, как поплавок, и плетеный фалинь с вытянутым крючком ручной ковки. На его остром конце Ангелов укрепил усики с мясной приманкой. Придя через полчаса на корму, я вижу, как сильное животное — большая голубая акула плавает вокруг приманки. Вдруг акула, вращаясь и показывая свое белое брюхо, бросается на приманку и заглатывает ее. Затем она бьет хвостом и ходит на лине туда и сюда, будто не замечая, что уже попалась. Крючок удочки вонзился в ее верхнюю челюсть, — шансов освободиться у акулы нет. Два испанских матроса, подчиняясь резким командам Ангелова и перебирая руками линь, постепенно подтягивают акулу и закрепляют линь. Акула, которую с большим интересом разглядывает группа моряков и стюардесс, делает все более узкие круги рядом с кораблем. Я отворачиваюсь, меня мутит. Но через некоторое время я говорю себе: «Ты же здесь репортер! Это же тоже эпизод из жизни корабля».
Вскоре голубая акула настолько ослабела, что матросы, следуя указаниям Ангелова, решились поднять ее на верхнюю палубу. Из тех, кто был свободен от вахты, образовалась группа, какие собираются, когда происходят дорожные аварии. Хриплые окрики Ангелова отпугивают их. Акула бешено колотит вокруг себя хвостом, будто силы вернулись к ней. Даже Ангелову пришлось отскочить в сторону. Стюардессы спрятались в одной из палубных надстроек. С открытыми ртами они наблюдают через двойное стекло. Ангелову удается накинуть на акулу петлю. И вот теперь, до этого мягкий человек становится киллером: с большим ножом вроде мачете он набрасывается на животное. Даже когда уже вспорото брюхо и внутренности акулы, отсвечивающие от молочной белизны до сочного фиолетового цвета, разбросаны по палубе, он не оставляет свою жертву. Он отрубает акуле голову, а затем и хвост. Несмотря на это искалеченный корпус еще бьется. Наконец два моряка бросают безголовый и бесхвостый рыбий обрубок за борт, а вслед за ним и скользкие внутренности. После этого с помощью шлангов они смывают с палубы рубиново-красную акулью кровь.
Язвительные крики стюардесс, которые наблюдали эту кровавую оргию, я услышал не сразу. Одна из них попросила одного матроса отрезать ей плавник. «Для препарирования!» — заявляет она гордо. Еще одна с ножом в руке сама набрасывается на отрезанную голову акулы, чтобы вырезать акулью пасть.
Я двигаюсь по палубе в направлении моей каюты, не воспринимая происходящее вокруг меня. Это жуткое представление не выходит у меня из головы. Я сижу на моей койке, как оглушенный.
Я обнаруживаю старика в его каюте и сразу же спрашиваю:
— Что, собственно говоря, представляет собой атавистическая ненависть к акулам? Ангелов, этот тихий моделист-любитель, делающий корабли в бутылках, не помнил себя от ненависти.
— Выпей-ка сначала рому! — говорит старик и достает бутылку и две рюмки. Через некоторое время он неторопливо начинает: — Эти обошлись сегодня с акулой, если хочешь знать, еще более или менее терпимо. Она по меньшей мере быстро умерла. В большинстве случаев моряки используют другой метод: они обрезают ей только хвостовой плавник и выбрасывают в воду с тем, чтобы соплеменники разорвали ее на куски.
— Бррр! — произношу я и опрокидываю в себя ром одним большим глотком.
— Я еще мог бы понять, если бы акулу использовали на камбузе — но убивать просто так! И потом эти бабы, которые хотят иметь хвостовые плавники или пасть в качестве сувениров.
Фотографии экзекуций на глазах любопытствующих зрительниц всплывают в моей памяти.
— Ха, — говорит старик после длительной паузы, будто отгадав мои мысли, — я тоже был рад, когда выбрался из Бреста, попасть в руки истеричек мне очень не хотелось. — И оба мы молчим.
— Давай-ка переменим тему, — говорю я наконец. — Я все время слышу от тебя и от Кернера, что здесь все надежно. Это звучит великолепно, и в сомнительном случае, то есть, если что-то будет не так, как должно быть, причиной будет несостоятельность обслуживающего технику человека. Но на что мне такая техника, которую считают надежной, но в то же время ненадежны люди, которые имеют с ней дело?
— Уж не наших ли людей ты имеешь в виду? — спрашивает старик ворчливо.
— Я имею в виду неряшливых, ненадежных людей, которые попали бы и на суда с атомной двигательной установкой, если бы такой вид мореходства вошел в моду. И если бы при этом случилась авария…
Старик переводит дыхание. Глубоко вздохнув, он медленно, будто читая лекцию, говорит:
— Естественно, возможность аварий всегда учитывается. В программу исследований включены активная и пассивная защита от столкновений, в том числе и многочисленные опыты на моделях. — Старик откидывается в кресле. Я вижу, что он, двигая губами, подбирает слова, а затем быстро говорит, как по писаному: — Дальнейшее развитие безопасности реакторов является значительным пунктом исследований, том числе и для исключения человеческой несостоятельности и ошибочных вмешательств в толкование понятия безопасности. Ни от какой страны нельзя требовать, чтобы она пустила в свои территориальные воды корабль, сведения о безопасности которого недостоверны, двигательная установка которого находится в запущенном состоянии, а его персонал недостаточно обучен и опытен.
Старик снова делает паузу, а я спрашиваю:
— А тебя самого не охватывает иногда пессимизм? То, что мы берем в руки, становится с каждым днем все взрывоопаснее.
— Взрывоопаснее? — говорит старик. — Риск, правда, возрастает — в конце концов, черт выскакивает из того угла, где его и не предполагают. Еще глоток?
— Сейчас я предпочел бы чай!
— Как хочешь, — говорит старик с легким налетом иронии в голосе.
Когда чай стоит на столе, старик вполголоса говорит, не поворачиваясь ко мне:
— Я еще раз обо всем подумал. Итак, за десять лет эксплуатации результаты, в зависимости от ситуаций, были в целом различными. Конечный результат таков, что в настоящее время NCS 80 не может быть экономичной. Но эта программа разработана до стадии передачи заказа в производство, а ее концепция одобрена.
Я думаю, что это звучит заученно, и быстро спрашиваю: «Что такое NCS 80?»
— Исследовательская программа GKSS (Общества по использованию ядерной энергии в кораблестроении и судоходстве): NCS 80 — это атомный контейнерный корабль, 80 000 лс, — отвечает старик и продолжает: — Исследование на атомный контейнеровоз мощностью 240 000 лс, как предельный случай использования технических возможностей, дало экономически положительный результат. Расчет рентабельности по цене на нефть, об этом мы уже говорили, не точен. Написаны тома о расчетах экономичности и об опыте эксплуатации, полученном во время рейсов корабля «Отто Ган», а также о преимуществах процедур захода и выхода в порты.
Старик делает глоток чая, а я внимательно наблюдаю за тем, как он разговорился.
— Учитываются многие аспекты: дополнительные издержки на строительство атомохода, саботаж, затраты на обеспечение безопасности, страхование ответственности, сравнение продолжительности ремонта, экономия на весе топлива, ситуация с поломками, разрешение на ремонт за границей, буксировка через весь земной шар на верфь на родине.
Когда старик наконец замолкает, я замечаю, что он все еще не закончил. Теперь моя очередь глубоко вздохнуть и громко сказать: «Уфф!» А так как старик говорил напористо, почти по-миссионерски, то я добавляю: «Я слышу весть!..»[30]
— Это не то, — говорит старик серьезно, — вера — это больше для церкви. Но…
— Что но?
— Но ты неблагоразумен и необъективен.
— А ты размахиваешь знаменем компании! Ты уже говорил, что подозреваешь меня в сочувствии партии зеленых.
— Так оно, наверное, и есть! Почему же ты противишься любому разумному пониманию существа дела.
— Кто же противится разумному пониманию? Я только пытаюсь не быть зашоренным — это все. Ты же сам говоришь: не все, что осуществимо, достойно того, чтобы к этому стремиться, вот в чем дело.
Вдруг я разражаюсь громким смехом, а старик удивленно смотрит на меня. Я вижу нас обоих неподвижно сидящими в креслах и слушающими, как мы ругаемся друг с другом, все сильнее повышая голос. И так как я все еще хихикаю, старик спрашивает: «Что тебя так проняло?»
— Ты знаешь фильм «Санни бойс»? — спрашиваю я в свою очередь.
— Да, естественно. Если ты имеешь в виду тот фильм с двумя старыми актерами, как их там зовут?..
— Мэтью и Робинсон!
— Точно. Но что общего они имеют с этим делом?
— Ничего! Мне только показалось, будто мы захотели повторить роли обоих стариков.
— Не преувеличивай! Я и актер! — Теперь старик ухмыляется: — Ты — другое дело, ты, как тот герой в «High Noon», и сердцеедом ты был всегда.
— Если речь идет об этом! Ты ведь тоже в этом смысле был неплох.
— Хочу сегодня, если все будет спокойно, еще раз поговорить с кладовщиком о приеме в Дурбане, — говорит старик и поднимается, — времени остается не так уж много.
— А я хочу, как старый доктор, сделать несколько обходов по палубе, — и сдерживаю себя, чтобы не сказать то, что у меня на языке: «Больше десяти дней — действительно мало времени».
Я рад-радехонек, что я больше не пристаю к старику. Абсолютно уверенным в себе, каким он был всегда, старик уже давно не является.
На палубе в желтых шлемах и красных спасательных жилетах выстроилась вся команда: шлюпочные маневры. Мимоходом я делаю несколько снимков и снова направляюсь в свою каюту. Я никак не могу освободиться от картины извивающегося обрубка изувеченной акулы.
Я с большой охотой следую приглашению старика, который после ужина спрашивает:
— Может, выпьем пива у меня в каюте?
— Ты хотел рассказать мне о русских в Бергене, — пытаюсь я разговорить старика после того, как мы какое-то время молча посидели в своих креслах.
— А нужно ли это? И не хотел бы ты рассказать о своих приключениях в Фельдафинге?
— Да, ладно, говори уж: американцы и французы в Фельдафинге — это еще можно представить. Но русские в Бергене! — попытался я подтолкнуть его.
— Ну, хорошо! — наконец начинает старик. — Русские пришли не сразу. Последовательность была следующей: сначала пришли английские ВМС. С англичанами мы очень хорошо сотрудничали. Они только хотели, чтобы ничего не случилось. Когда они контролировали лодки, они были на высоте. У нас еще оставались артиллерийские боеприпасы, в том числе и для зениток — и однажды один из нас взял одну такую гранату и шарахнул ею по столу. Ну, они и испугались! Да, это были времена! — говорит старик, и лицо его светлеет, — да, это было время, когда лодки отправляли в Англию. Потом была прекращена работа нашей радиостанции, база была освобождена и передана парашютистам-десантникам. Боже мой! Как же они бушевали, потому что они не обнаружили шнапса, только приличный запас пустых бутылок.
— Английские парашютисты-десантники?
— Да. Совсем не приветливые люди! Они участвовали в боях под Арнхаймом. Нашей части, основной части на военно-морской базе, было приказано построиться с морскими заплечными мешками, и десантники провели процедуру передачи базы русским. Не успели мы оглянуться, как наш лагерь оказался переданным в русские руки.
— Теперь давай медленно: почему в Бергене вам пришлось иметь дело с русскими? О том, что русские были в Бергене, я еще никогда не слышал.
— Но так это и было! Мы имели дело с русской комендатурой, которую возглавлял полковник. Он был старше меня, возможно из прибалтийских дворян — так хорошо он говорил по-немецки. К несчастью в лагере был обнаружен портрет Гитлера. Кто-то положил его на тумбочку. Когда русский об этом узнал, был грандиозный скандал. В безумной ярости он бросил портрет на землю, а все собравшиеся русские как сумасшедшие топтали его сапогами. По отношению ко мне они были поразительно корректны. Однажды меня позвали, потому что должна была проходить передача вещевого склада, и русский офицер не захотел идти туда один. Мне пришлось протискиваться мимо этого полковника, при этом я нечаянно толкнул его. Я сказал: «Excusez!»[31] — или что-то в этом роде, на что он ответил: «Нитщево!» Все было совершенно нормально.
— Но когда вы узнали, что придут русские, вам не было плохо? Это должно было испортить вам настроение.
— Так оно и было! Недалеко находился лагерь русских военнопленных. До капитуляции русские работали там на нас. После этого лагерь освободили, а русских перевели на нашу базу. Лагерь заняли русские солдаты, не принимавшие активного участия в боевых действиях. Это была своего рода рокировка. Русские переселились из своего лагеря военнопленных в наш лагерь, а в наше распоряжение был предоставлен русский лагерь. И тогда началась большая уборка — уничтожение клопов и все такое.
— И как вам там жилось — уютненько?
— Я с моим штабом перебрался, к счастью, не в этот лагерь, а на базу подводных лодок в порту, то есть в бункер для подводных лодок, охранявшийся английскими морскими артиллеристами. Нам пришлось разместиться на трех непригодных к передаче подводных лодках.