До сих пор все не выходило за рамки поведения, характерного для тех дней, когда у Ричи бывало скверное настроение. Даже то, что он скинул со стола блюдо с бараниной и разбил его, забрызгав все вокруг густым коричневым маслянистым соусом.
Но потом Аисса подавленно сказала, оглядывая самое лучшее из своих уцелевших сари, забрызганное соусом:
— Ты испачкал мою одежду.
И Ричи вышел из себя. Взорвался. Озверел. Впал в ярость, абсолютно несоразмерную с нанесенной ему обидой, если тут вообще можно было говорить о какой-то обиде.
Взревев, словно зверь, он набросился на Аиссу, принялся трясти и колотить ее. Он даже бил ее кулаком. В лицо. В грудь. Сорвал с нее сари и разодрал его в клочья, осыпая ими Аиссу. Она попятилась от него, дрожа от страха, прикладывая ладонь к рассеченной нижней губе, из которой сочилась кровь, а другой рукой прикрывая бедра.
Халид в ужасе и ярости смотрел на все это, не зная, что предпринять.
— Испачкал, да! — заорал Ричи.— И еще испачкаю! Я тебя всю вываляю в грязи!
Ухватив за руку, он сорвал с Аиссы остатки одежды, все, абсолютно все, прямо тут, в столовой. Халид прикрыл руками лицо. Его собственная бабушка, сорока лет от роду, скромная, уважаемая женщина, и вдруг стоит тут перед ним обнаженная — разве он может смотреть на это? Но, с другой стороны, как он может вообще терпеть все происходящее? Ричи потащил ее к себе в спальню, не потрудившись даже закрыть дверь. Швырнул Аиссу на постель, упал на нее и…
Захрюкал, точно свинья, свинья, свинья…
Я не должен допускать этого.
Халида захлестнула волна ненависти: холодной, почти бесстрастной ненависти. Ричи был не человек, джинн. Одни джинны безвредны, другие злы; Ричи, конечно, относился к злым джиннам — к демонам.
Его отец. Злой джинн.
Но что сделало его таким? Что? Что? Что? Что?
Халид, позабыв о запретах, не боясь получить взбучку, пошел в спальню Ричи. Увидел, как тот резкими толчками движется туда-сюда между ног Аиссы — рубашка задралась, брюки спущены, голая задница то и дело взмывает в воздух. Когда Аисса над плечом Ричи увидела замершего в дверном проеме Халида, ее лицо превратилось в застывшую маску ужаса и стыда: она сделала ему жест рукой, показывая, чтобы он ушел, не смотрел и уж конечно не вмешивался.
Он выбежал из дома и съежился среди мусора на заднем дворе, там, где валялись старые кастрюли, разбитые тарелки и его собственная коллекция пустых бутылок из-под виски, оставленных Арчи. Когда спустя час он вернулся, Ричи сидел в своей комнате, сердито дергая струны гитары и фальшиво напевая что-то низким пьяным голосом. Аисса уже оделась и убиралась в столовой, двигаясь медленно, с убитым видом, и тихо всхлипывая. Когда Халид вошел, она не произнесла ни слова и даже не взглянула на него. Губа у нее была заклеена пластырем, опухшие щеки украшали синяки. Она полностью ушла в себя, отгородившись от всего мира, даже от Халида.
— Я убыо его,— негромко произнес Халид.
— Нет. Ты не сделаешь этого,— голос у нее звучал глухо и странно отдаленно, словно доносился со дна моря.
Аисса дала ему поесть — холодной баранины и немного вчерашнего риса — и отослала в его комнату. Он несколько часов пролежал без сна, прислушиваясь к звукам в доме — бесконечному гудению пьяных песен Ричи и едва слышным всхлипываниям Аиссы. Утром о вчерашнем не было сказано ни слова.
Халид понимал, что, несмотря на всю свою ненависть, не сможет убить собственного отца. Но Ричи должен быть наказан за то, что сделал. И для того чтобы наказать его, Халид решил убить Пришельца.
Пришельцы — это совсем другое дело. Дичь, на которую разрешена охота.
Теперь, если у Ричи случались хорошие дни, он возил Халида на машине по пригородам Солсбери и в тех случаях, когда выполнял свои квислинговые задачи, собирал для Пришельцев интересующую их информацию и передавал им ее каким-то совершенно непонятным Халиду способом. К этому времени Халид уже столько раз видел Пришельцев, что почти не обращал внимания на их присутствие.
И в отличие от большинства людей, которых пугали эти ужасные чужеземные монстры, не испытывал страха перед ними; для Халида они по-прежнему оставались невероятно красивыми созданиями. Красивыми, точно… боги. Как можно бояться кого-то столь прекрасного? Как можно бояться бога?
Его они, конечно, не замечали. Иногда Ричи подходил к одному из них и некоторое время молча стоял перед ним; по-видимому, в эти моменты между ними происходило какое-то общение. Халид просто стоял рядом, глядя на Пришельца, изучая его, восхищаясь его красотой. Ричи не давал никаких объяснений по поводу этих встреч, а Халид не задавал вопросов.
С каждым разом Пришельцы казались ему все прекраснее. Он мог бы, наверно, даже поклоняться им. У него было чувство, что Ричи воспринимает их примерно так же, что их чары захватили и его, что он был бы счастлив упасть перед ними ниц и поклониться до самой земли.
И тогда решение пришло.
Я убью одного из них, подумал Халид.
Потому что они так прекрасны. Потому что мой отец, который работает на них, наверняка любит их не меньше самого себя; вот я и убью того, кого он любит. Он говорит, что ненавидит их, но, по-моему, это не так. По-моему, он любит их и именно поэтому работает на них. Или, может быть, он одновременно и любит, и ненавидит их. Наверно, он и самого себя одновременно и любит, и ненавидит. Но я вижу, какой свет вспыхивает в его глазах всякий раз, когда он смотрит на них.
Я убью одного из Пришельцев, да. Потому что, убивая одного из них, я убью какую-то часть «его» И кто знает? Может, от этого будет и еще какая-нибудь польза.
4.
ТОЧКА ОТСЧЕТА: СЕГОДНЯ.
ВРЕМЯ «ИКС»: ПЛЮС ДВАДЦАТЬ ДВА ГОДА
Годы чужеземного правления оказались хорошими годами для Карла-Гейнриха Боргманна. В шестнадцать, в этот мрачный период одинокого отрочества, он жаждал престижа, власти, славы. Сейчас ему было двадцать девять, и он имел все.
Престиж? Несомненно.
Ему было известно о коммуникационных системах Пришельцев и, вероятно, о них самих больше, чем кому-либо другому на Земле. Это был широко известный факт. Все в Праге знали это, возможно, и все на планете. Он был главным передаточным звеном, каналом связи, посредством которого Пришельцы разговаривали с людьми во всем мире. Магараджа Информации. Боргманн боргманнов. Несомненно, это было престижно. Того, кто достиг таких высот, нельзя не уважать, какие бы мысли ни возникали по поводу нравственной стороны этих достижений.
Власть? Практически безграничная.
Из своего сверкающего офиса на верхнем этаже величественного, выходящего на реку здания, которое когда-то было пражским Музеем декоративных искусств, он мог подключиться к сети Пришельцев в пятидесяти разных точках, разбросанных по всему миру: он, и только он один, знал, как проникнуть туда, как пользоваться их банками данных, как влиться в бурные реки чужеземной информации. Любой в мире, желающий войти в контакт с Пришельцами — подать прошение, предложить свои услуги, попросить предоставить какие-то сведения,— должен был пройти через его офис, его интерфейс. Интерфейс Боргманна: эти буквы сияли прямо на его офисе, чтобы все видели, чтобы все знали.
Власть. Да. В каком-то смысле он стал хозяином жизни и смерти. Он понимал то, о чем вряд ли догадывался кто-либо еще: Пришельцы не обращали никакого внимания на все эти петиции, просьбы и даже предложения услуг. Они были выше всего этого, обитая где-то в таинственной высоте, далеко за пределами узкого человеческого кругозора. С большинством всех этих запросов имел дело именно он, пересылая их Пришельцам для принятия решений, которые, скорее всего, никогда не будут приняты, или — чаще всего — отвечая на них самостоятельно, исходя из собственного понимания того, как поступили бы Пришельцы, если бы снизошли до этих прошений. Он предполагал и располагал, назначал, пересылал, переустраивал и реорганизовывал. Жители целых регионов покидали привычные места обитания и переселялись на другой конец света по одному его слову. Гигантские проекты общественных работ осуществлялись только потому, что он верил — Пришельцы хотят, чтобы они осуществлялись. Разве это не власть? Не высшая власть? Разве не стал он вице-королем Пришельцев на Земле?
А слава…
Ах, это тонкая материя. Бывает слава и слава. Конечно, изобретатель интерфейса Боргманна был известен на весь мир. Но Карл-Гейнрих отлично понимал, что его слава в некотором роде с душком. Он знал, что его имя сейчас стало нарицательным и на всех языках звучало одинаково: «борг-манн». И что оно равносильно слову «предатель». Или, по-другому,— «Иуда».
Ну, с этим он ничего не мог поделать. Он был тем, кем был, и делал то, что делал. И ни о чем не сожалел. Он не хотел никому причинять вреда. Для него все это было интеллектуальной игрой — создание интерфейса между человеческими и чужеземными вычислительными системами. Если бы не он, это наверняка сделал бы кто-нибудь другой. И даже если бы он вообще не появился на свет, мир от этого не был бы лучше, чем сейчас. Есть Боргманн, нет Боргманна, Пришельцы здесь и правят миром в своей непостижимой манере, как будто действуя наобум, и будут дальше переустраивать завоеванную Землю к собственному удовольствию. Он просто слегка ускорил этот процесс.
И вот он сидит здесь, в своем величественном офисе, обшитом панелями из редчайшего экзотического дерева, привезенного из лесов Южной Америки, на самом верху этого замечательного старого здания в стиле Ренессанса, сидит в центре компьютерного комплекса собственного изобретения, своего рода произведения искусства, и впечатляющей коллекции изделий из фарфора, керамики и серебра, а все помещения за его спиной обставлены мебелью девятнадцатого столетия, сохранившейся здесь с прежних времен, и украшены картинами со всех концов мира.
Карл-Гейнрих редко разглядывал эти вещи и на самом деле очень мало знал о них, но каждый раз, проходя мимо, испытывал острое чувство удовольствия. Некоторые картины ему доставили из Национальной галереи в Градчанах — Гольбейн, и Кранах, и еще это сексуальное «Самоубийство Лукреции» Вуйета. И его роскошные апартаменты в пентхаузе в нескольких кварталах отсюда тоже украшали произведения национального искусства, а кроме того Ренуар, Гоген, Пикассо, Брак. Почему бы и нет? Теперь в музей никто не имел доступа, поскольку он находился на территории Пражского Града, где располагался командный центр Пришельцев; и вряд ли они могли рассчитывать, что его устроит жизнь в помещении с голыми стенами.
Доставка картин была всего лишь проблемой набора нескольких клавиш на клавиатуре компьютера. Равно как и доставка к нему в постель любых женщин, каких он пожелает. Нужно было лишь сделать заказ на привлечение той или иной особы к исполнению «служебных обязанностей» в офисе Карла-Гейнриха Боргманна, указав соответствующие реквизиты. Его избранница получала приказ и выполняла его, не задавая никаких вопросов, хотя прекрасно понимала, что подразумевается под словами «служебные обязанности». Потому что альтернатива была несравненно хуже: отправка в рабочий лагерь в Антарктиде, или на прочистку канализационных труб в Новосибирске, или на уборку отхожих мест в медицинской клинике Центральной Африки. Возможен был и другой вариант: что-то скверное происходило не с самой кандидаткой, а с ее матерью, обожаемым малышом, мужем, котом наконец.
Карл-Гейнрих не забыл тех вечеров, десять, одиннадцать, двенадцать лет назад, когда он, неприкаянный, бродил по темным улицам Праги, жадно поглядывая на девочек, идущих перед ним, или сидящих со своими кавалерами в ярко освещенных кафе, или стоящих перед зеркалами в своих комнатах. Все они были недоступны для него, точно обитательницы далеких чужеземных миров. Тогда.
Ну, теперь они стали очень даже доступны для него. За те годы, когда Боргманн трансформировался в «боргманна», длинная вереница их прошествовала через его спальню. Сначала девочки, к которым он испытывал влечение в школе, из числа тех, кто уцелел во время Великого Мора: Джамиля и Магда, Ева, Яна, Ярослава и Людмила, еще одна Ева с пухлым личиком и потрясающей грудью; и Освальда, Вера, Ивана, Мария. Сусанна с огненными волосами. Божена с огненным темпераментом. Милада. Джирина. Милена. Он составил очень длинный список. Великолепная Стефанка, увы, умерла; вместо нее он затребовал ее сестру Катрину. А потом Анна, София, Тереза, Джозефа. Вторая Милада, очень высокая; вторая Людмила, коротышка. И обе Мартины. У некоторых в глазах полыхала ненависть, другие проявляли замкнутое равнодушие, а третьи рассматривали его постель как способ достичь особых привилегий. Но приходили все. А что еще им оставалось?
О да, и Барбара Эйкелунд тоже. Одна из первых, даже до Джамили, Магды и Евы. Шведская девушка, та, ради которой он изобрел миф о том, что способен проникнуть в компьютеры Пришельцев,— спонтанно возникшая похвальба, с которой все для него началось. У Барбары были поразительно длинные, стройные руки и ноги, неожиданно полные груди, золотистые волосы и глаза цвета морской волны.
— Зачем я здесь? — спросила она в первый раз, когда он затребовал ее.
— Потому что я люблю тебя.
— Ты даже не знаешь меня. Мы никогда не встречались.
— Встречались. В прошлом году, в августе. Старе Място. Ты забыла.
— Август… Старе Място…— ни проблеска воспоминаний в ее глазах.
— А потом еще раз на Рождество. На улице. Я предложил угостить тебя кофе, но ты была слишком занята.
— Мне очень жаль, но я не помню.
— Да. Не помнишь. Не то что я. Пожалуйста, разденься.
— Что?
— Пожалуйста. Прямо сейчас.
Ему тогда только-только исполнилось семнадцать, и все это было еще так ново для него. До этого у него было всего четыре женщины, включая самую первую, которой он вынужден был заплатить, страшно тупую и воняющую чесноком.
— Позволь мне не делать этого,— сказала она.— Я не хочу раздеваться для тебя.
— Ох, нет, тебе придется сделать это. Взгляни сюда.
Он подошел к компьютеру, и из принтера выползла официальная бумага о новом назначении на работу. Барбара Эйкелунд, улица Дасни, Прага, переводится в Центр инфекционных заболеваний для исполнения обязанностей санитарки, Бухарест, Румыния, через три дня.
— И я должна поверить, что он настоящий? — спросила она.
— Придется. Вернувшись сегодня домой, ты узнаешь, что твой вид на жительство отозван, а билет в Бухарест ждет тебя на станции.
— Нет. Нет!
— В таком случае разденься, пожалуйста. Я люблю тебя. Я хочу тебя.
И больше она не возражала, поняв, что у нее нет выхода. Их соитие было холодным и доставило ему мало удовольствия, но он многого и не ожидал. Сразу вслед за этим он отозвал запрос на нее и, поскольку тогда все это было для него ново и душа его не зачерствела еще окончательно, выписал ей годовое разрешение в плавательный бассейн в Модрани и сезонный пропуск на два лица в оперный театр, а также дополнительные талоны на питание для нее и членов ее семьи. В ответ она просто поблагодарила его, не потрудившись скрыть дрожь, которая била ее все время, пока она одевалась.
Впоследствии он вызывал ее еще пять или шесть раз. Но никогда ничего хорошего у них не получалось. Со временем
Карл-Гейнрих нашел других женщин, с которыми все получалось хорошо или, по крайней мере, они могли делать вид, что это так. И тогда он оставил ее в покое. Ну, во всяком случае, он поимел ее, и не раз. Ведь именно ради этого — чтобы поиметь Барбару Эйкелунд — он поначалу и связался с Пришельцами, а Карл-Гейнрих Боргманн был из числа тех, кто всегда выполняет задуманное.
Сейчас, спустя двенадцать лет, снова стоял солнечный, теплый августовский день — даже душный; и на своем экране он видел информацию, извещающую о том, что к нему пришла некая Барбара Эйкелунд и хочет увидеться с ним; вопрос личный и очень важный, который, несомненно, чрезвычайно заинтересует его.
Возможно ли? Неужели та самая? Должно быть. В конце концов, в Праге не так уж много шведок, и тем более с таким именем.
Посетители здесь не были делом обычным, за исключением тех, кого Карл-Гейнрих вызывал сам, а ее он уж точно не вызывал. Их канувшие в далекое прошлое встречи были такими холодными, такими унылыми; он никогда не вспоминал их с сентиментальной нежностью или желанием. Она была всего лишь фантомом из его прошлого. Он совсем было уже собрался приказать, чтобы ее отослали прочь, но передумал. Его грызло любопытство. Ладно, почему бы и нет? Ради старых времен, несмотря на все, что было потом, еще раз встретиться с призраком из своей неприкаянной юности. Чего ему опасаться? Прошло столько времени, все ее негодование наверняка давно умерло. Она была первой женщиной, которую он по-настоящему возжелал; искушение посмотреть, как она выглядит теперь, пересилило.