Тогда он был в какой-то мере счастлив, решил он. Он знал, кто он такой и что должен делать. Он представлял, какая жизнь его ждет и как он должен будет себя вести в ней: и хотя его взгляды в принципе остались такими же. Как и в 1948 году, теперь он был более уверен в них. Тем не менее, в юные годы Дикштейн надеялся, что к нему еще придет счастье, которое пока ему не встретилось, но по мере того как шли годы его надежда слабела. И эти места болезненно напомнили ему о том. Что прошло. И особенно этот дом.
Он остановился, рассматривая его. Совершенно не изменился: все такая же бело-зеленая окраска стен, садик перед входом, все такие же заросли. Открыв калитку, он прошел по дорожке к парадным дверям и постучал в них.
Надо ли было сюда приходить? Эшфорда могло не быть дома, он мог уже к этому времени скончаться или просто уехать на каникулы. Дикштейну стоило бы первым делом позвонить в университет и проверить. Но если расспрашивать надо было бы осторожно и между делом, так уж лучше рискнуть и потерять немного времени. Кроме того, ему захотелось по прошествии стольких лет посмотреть на старые места.
Дверь открылась, и женщина на пороге спросила:
- Да?
Дикштейн похолодел от потрясения. У него невольно приоткрылся рот. Его качнуло, и он ухватился за стенку, чтобы обрести равновесие. Он не мог скрыть изумления.
Это была она, и ей по-прежнему было двадцать пять лет.
- Эйла...
Она смотрела на странного невысокого человека в дверях. Он выглядел типичным преподавателем с кафедры в своих круглых очках, в старом сером пиджачке и коротко стриженными волосами. В нем не было ничего необычного или странного, когда он предстал на пороге, но, подняв на нее глаза, он буквально посерел.
Нечто подобное уже случилось с ней однажды, когда она шла по Хай-стрит. Почтенный пожилой джентльмен, уставившись на нее, снял шляпу и остановил ее со словами: "Я бы сказал, что мы вроде бы не знакомы, но все же..."
Сейчас явно была та же самая ситуация, и поэтому она тут же поправила:
- Я не Эйла. Я Сузи.
- Сузи!
- Говорят, я выгляжу точно, как моя мать в этом возрасте. Вы, очевидно, знали ее. Не зайдете ли?
Человек стоял на том же месте. Видно, он приходил в себя от удивления, но лицо его по-прежнему заливала бледность.
- Я Нат Дикштейн. - с легкой улыбкой представился он.
- Очень приятно, - ответила Сузи. - Не хотите ли... - И только тут до нее дошли его слова. Настала ее очередь изумляться. - Мистер Дикштейн, едва не завопила она. Сузи повисла у него на шее и расцеловала его.
- Значит, вы помните, - спросил он, когда Сузи освободила его, обрадованного и смущенного.
- Конечно! Вы все время возились с Езекией. Вы были единственным, кто понимал, что она говорит.
Он снова слегка улыбнулся.
- Езекия, ваша кошка... я и забыл.
- Да заходите же!
Он зашел вслед за ней в дом, и она закрыла двери. Взяв его за руку, она протащила его сквозь квадратный холл.
- Просто потрясающе. Пойдемте на кухню, я там пытаюсь состряпать пирожные.
Она усадила его. Он медленно огляделся, порой чуть заметно кивая, узнавая старый кухонный стол, камин и вид из окна.
- Давайте выпьем кофе, - предложила Сузи. - Или вы предпочитаете чай?
- Лучше кофе. Спасибо.
- Я предполагаю, что вы хотите увидеть папу. Утром он читает лекции, но скоро будет к ленчу. - Она засыпала кофейные бобы в ручную мельничку.
- А ваша мать?..
- Она умерла четырнадцать лет назад. От рака. - Сузи глянула на него, ожидая услышать автоматический ответ: "Мне очень жаль". Он не вымолвил ни слова, но на лице его ясно отразились испытываемые им чувства. Почему-то она сразу как-то прониклась к нему симпатией за такую реакцию. Сузи завертела ручку мельнички. и ее треск заполнил помещение.
- Профессор Эшфорд по-прежнему преподает... я все пытаюсь вспомнить, сколько же ему лет. - Дикштейн решил возобновить разговор, когда она кончила молоть кофе.
- Шестьдесят пять, - сказала она. - Он совершенно не меняется. Шестьдесят пять - это жуткая древность, но папа совсем не выглядит старым, с удовольствием подумала она: ум его по-прежнему остер, как нож. Она решила выяснить, чем Дикштейн зарабатывает себе на жизнь. - Разве вы не эмигрировали в Палестину? - спросила она его.
- В Израиль. Я живу в кибуце. Выращиваю виноград и делаю вино.
Израиль. В этом доме его всегда называли Палестиной. Как папа отреагирует на встречу со старым другом, который ныне отстаивает все то. против чего отец неизменно выступал? Но она знала ответ на этот вопрос: никак, ибо политические взгляды отца носили теоретический характер, не выражаясь в практических действиях. С какой целью приехал Дикштейн?
- Вы в отпуске?
- По делам. Мы, наконец, решили, что наше вино достаточно хорошо для экспорта в Европу.
- Просто здорово. И вы продаете его?
- Изыскиваю возможности для этого. Расскажите мне о себе. Держу пари, что вы явно не профессор университета.
Замечание это несколько смутило ее, и она залилась краской до ушей: не хотелось, чтобы этот человек воспринимал ее недостаточно умной для преподавательской должности.
- Почему вы так думаете? - холодно спросила она.
- Вы такая... обаятельная. - Дикштейн отвел глаза в сторону, словно тут же пожалев о вырвавшихся у него словах. - И во всяком случае, очень молоды.
Она неправильно поняла его. Он совсем не хотел обидеть ее. Самому неловко от своих слов.
- Я унаследовала от отца способности к языкам, но не его академический склад ума, так что работаю стюардессой на авиалиниях, - сказала она. подумав, в самом ли деле у нее не академический склад ума. в самом ли деле она не могла бы преподавать. Она залила в кофеварку кипящей воды, и запах ароматного кофе наполнил кухню. Она не знала, что говорить. Подняла глаза на Дикштейна и увидела, что он в упор смотрит на нее, погруженный в свои размышления. Внезапно она смутилась, что было довольно непривычно для нее. О чем она ему и сказала.
- Смутились? - переспросил он. - Наверно, потому что я глазел на вас, словно вы картина или что-то вроде. Я все пытаюсь осознать тот факт, что вы не Эйла, что вы та самая маленькая девочка ее старой серой кошкой.
- Езекия умерла вскоре после того, как вы уехали.
- С тех пор многое изменилось.
- Вы дружили с моими родителями?
- Я был одним из студентов вашего отца. И на расстоянии восхищался вашей матерью. Эйла... - И снова у него появился рассеянный взгляд, словно он хотел услышать какие-то другие голоса. - Она была не просто красива... она была потрясающей.
Сузи посмотрела ему прямо в лицо. Подумала: он любил ее. Но не стала останавливаться на этой мысли: это была, скорее, интуитивная догадка, и она сразу же предположила, что может ошибаться. Тем не менее, это объясняло его неожиданную реакцию, когда он увидел ее на пороге.
- Моя мать, в сущности, была хиппи... вы знали это? - спросила она.
- Я плохо понимаю, что вы имеете в виду.
- Она хотела быть свободной. Она бунтовала против ограничений, которым должна подчиняться арабская женщина, хотя в доме у нее царила раскованная, достаточно либеральная атмосфера. Она вышла замуж за моего отца, чтобы удрать с Ближнего Востока. Конечно, она выяснила, что западное общество тоже по-своему подавляет женщину - так что она продолжала нарушать большинство его правил. - Разговаривая, Сузи припомнила, как, став женщиной и начав понимать, что такое страсть, она осознала, что ее мать была склонна к беспорядочным связям. В свое время это ее потрясло, но теперь такие чувства как-то не посещали ее.
- И поэтому она была хиппи? - удивился Дикштейн.
- Хиппи верят в свободную любовь.
- Понимаю.
И по его реакции она поняла, что ее мать не испытывала тяги к Дикштейну. Она не одарила его любовью. Почему-то это навеяло на нее печаль.
- Расскажите мне о своих родителях, - попросила она. Она разговаривала с ним, словно с ровесником.
- Только, если вы нальете кофе.
- Я совсем забыла о нем, - рассмеялась она.
- Мой отец был сапожником, - начал Дикштейн. - Он прекрасно подбивал подметки, но бизнесменом был никудышным. Все же тридцатые годы были очень благоприятными для сапожников в лондонском Ист-Энде. Люди тогда не могли позволить себе часто покупать новую обувь, так что из года в год они ремонтировали старую. Мы никогда не были богаты, но все же у нас было чуть больше денег, чем у окружающих. И. конечно, вся семья постоянно давила на отца, чтобы он расширил свое дело - открыл вторую мастерскую, нанял помощника.
Сузи протянула ему чашку с кофе.
- С молоком, с сахаром?
- Только с сахаром, без молока. Спасибо.
- Так, продолжайте. - Он был из другого мира. о котором она ничего не знала: ей никогда не приходило в голову, что времена депрессии могли стать благословением для сапожников.
- Торговцы кожей считали моего отца очень трудным покупателем - им никогда не удавалось всучить ему ничего, кроме высшего сорта. Если встречался второсортный Материал, они говорили между собой: "Даже не пытайтесь предлагать его Дикштейну. он вам его тут же вернет". Так, во всяком случае. мне рассказывали. - На его лице снова мелькнула легкая улыбка.
- Он еще жив? - спросила Сузи.
- Умер перед войной.
- Что с ним случилось?
- Видите ли... Тридцатые годы были временем расцвета фашистского движения в Англии. Каждый вечер они устраивали шумные митинги на открытом воздухе. Ораторы сообщали, что евреи правят миром, высасывая кровь из простого народа. Эти ораторы и организаторы митингов являлись уважаемыми представителями среднего класса, но толпы состояли из откровенных бандитов и шпаны. После митингов они маршировали по улицам, били стекла и задирали прохожих. И наш дом, конечно, стал заманчивой целью для них. Мы были евреями: у моего отца была мастерская, и тем самым он - кровопийца, и. в полном соответствии с их пропагандой, мы жили немного лучше остальных соседей.
Он замолчал, уставившись куда-то в пространство. Сузи ждала, когда он продолжит повествование. Рассказывая, он вроде бы съежился - скрестил ноги, плотно обхватил локти руками, опустил плечи.
- Мы жили над мастерской. И каждую эту проклятую ночь я просыпался, ожидая, когда они пойдут мимо нас. Меня Не покидало чувство жуткого страха, главным образом, потому, что я видел, как испуган мой отец. Порой они ничего не делали, просто проходили. Обычно они орали свои лозунги и призывы. Часто, очень часто, они били у нас стекла. Пару раз они врывались в мастерскую и все там крушили. Я думал, они вот-вот взберутся по лестнице. Я прятал голову под подушку, плакал и проклинал Бога за то, что он сподобил меня родиться евреем.
- Разве полиция ничего не делала?
- Что она могла? Если они оказывались поблизости, то останавливали погромщиков. Но в то время им было чем заниматься. Коммунисты были единственными, кто помогал нам сопротивляться, но мой отец не хотел их помощи. Конечно, все политические партии выступали против фашистов, но только красные готовили заточки, палки и строили баррикады. Я пытался вступить в партию, но меня не приняли - слишком молод.
- И ваш отец?
- Он как-то пал духом. После того, как мастерскую разгромили второй раз, у него уже не осталось ни денег, ни энергии на ее восстановление. Он погрузился в скорбь, видя, что все потеряно. И умер в 1938 году.
- А вы?
- Я быстро взрослел. Вступил в армию, как только представилась такая возможность. Попал в плен. После войны поступил в Оксфорд, потом бросил его и уехал в Израиль.
- У вас есть там семья?
- Моя семья - это весь кибуц... но я никогда не был женат.
- Из-за моей матери?
- Может быть. В какой-то мере. Вы очень любопытны.
- Простите.
- Не стоит извиняться. Я редко говорю на такие темы. Вся эта поездка полна воспоминаниями о прошлом. Есть даже такое слово... запах памяти.
- Оно напоминает запах смерти.
Дикштейн пожал плечами.
Наступило молчание. Мне очень нравится этот человек, подумала Сузи. Мне нравится, как он говорит и как молчит, его большие глаза и его старый пиджак, мне интересны его воспоминания. Я надеюсь, что он немного побудет у нас.
Она собрала кофейные чашки и загрузила их в посудомоечную машину. Звякнула упавшая ложка, которая залетела под холодильник. - Вот черт! вырвалось у нее.
Дикштейн встал на колени и заглянул в щель.
- Теперь она уже там навечно, - махнула рукой Сузи. - Эта махина слишком тяжелая, чтобы ее передвигать.