- Я убил много людей, - сказал Махмуд. - Сначала я делал это сам, своими руками, при помощи бомб, ножа или пистолета. Теперь я убиваю, составляя планы и отдавая приказы, но я продолжаю убивать. Мы знаем, что это грех, но я не могу противостоять ему. У меня нет никаких угрызений совести, Ясиф. Если даже мы делаем ошибки и убиваем детей и арабов вместо солдат и сионистов, я думаю "это плохо для моей репутации", а не "это плохо для моей души". На моих руках кровь, но я не собираюсь смывать ее. И даже не буду пытаться. Была такая история, что называлась "Портрет Дориана Грея". О человеке, который вел ужасную жизнь, посвященную злу и порокам, и он давно должен был бы состариться, обрести морщины на лице и мешки под глазами, разрушенную печень и кучу венерических болезней. И тем не менее, с ним ничего не происходило. Шли годы, а он оставался все таким же молодым, словно нашел эликсир вечной молодости. Но в закрытом помещении у него дома висел его портрет, который старел с каждым годом и на котором отражались следы всех его злых деяний и болезней. Ты знаешь этот рассказ. Его написал англичанин.
- Я видел фильм, - сказал Ясиф.
- А я читал, когда был в Москве. Хотелось бы посмотреть этот фильм. И ты помнишь, чем он кончился?
- О, да. Дориан Грей уничтожил портрет и тут же обрел его облик старой больной развалины, после чего скончался.
- Да. - Махмуд рассеянно уставился на очертания коричневых холмов вокруг. Затем он сказал: - Когда Палестина будет свободной; мой портрет тоже исчезнет.
После этого они какое-то время посидели молча. Наконец, все так же, не проронив ни слова, они встали и двинулись в город.
Вечером, в сумерках, как раз незадолго до комендантского часа, несколько человек собрались в этом маленьком домике в Наблусе. Хассан не знал, кто такие они были на самом деле; они могли быть и местными лидерами движения или представителями тех разрозненных групп, мнение которых Махмуд уважал, или временные советники, которые были близки с Махмудом, но не обитали вместе с ним. Хассан отметил определенную логику в последнем предположении, потому что, живи они все вместе, их всех вместе могли и уничтожить.
Женщины принесли им хлеба, рыбы и водянистого вина, и Махмуд изложил собравшимся замысел Хассана. Обдумал он его гораздо более тщательно, чем сам Хассан. Он предложил захватить судно до того, как на борту его появится Дикштейн, и, организовав засаду, уничтожить израильтян, когда они окажутся на палубе. Предполагая, что им встретится только обыкновенная команда и вялое сопротивление, группа Дикштейна будет сразу же уничтожена. Затем федаины отведут судно в какой-нибудь североафриканский порт и пригласят на его борт весь мир, которому и будут продемонстрированы тела сионистских преступников. Груз будет возвращен владельцу за половину его рыночной стоимости - за миллион долларов США.
Началось долгое обсуждение. Не подлежало сомнению, что часть движения обеспокоена и нервничала из-за политики Махмуда, который хотел перенести военные действия в Европу: они видели в предлагаемом захвате судна продолжение той же стратегии. Они предложили просто созвать пресс-конференцию в Бейруте или Дамаске и разоблачить в глазах международной прессы израильский заговор. Хассан был убежден, что этого недостаточно: обвинение ни на чем не базировалось, да и, кроме того, предстояло продемонстрировать не столько нарушение законов Израиля, сколько силу и мощь федаинов.
Все говорили как равные, и каждого Махмуд выслушивал с равной долей внимания. Хассан сидел недвижимо и молча, слушая тихие спокойные голоса этих людей, которые походили на обыкновенных крестьян, а говорили, как истые сенаторы. Он одновременно и надеялся и боялся, что они примут его план: надеялся, потому что он даст выход чувству мести, которое он копил в себе двадцать лет: боялся по той причине, что ему придется делать вещи куда более трудные, жестокие, чем те, к чему он привык до сих пор.
Когда беседа подходила к концу, он уже не мог больше выдержать ее напряжения и вышел на задний двор, где присел в углу его на корточках, вдыхая запахи ночи и затухающего костра. Несколько погодя из помещения донесся тихий гул голосов, которые вроде бы принимали решение голосованием.
Махмуд, вышел и присел рядом с Хассаном.
- Я послал за машиной.
- Вот как?
- Мы должны отправиться в Дамаск. Сегодня же вечером. Там нас ждет масса дел. Это будет нашей самой крупной операцией. И мы должны немедленно приниматься за нее.
- Значит, решено.
- Да. Федаины перехватят судно и похитят уран.
- Быть по сему, - сказал Хассан.
Давид Ростов всегда любил свою семью, но воспринимал ее в небольших дозах, и по мере того, как он становился старше, дозы уменьшались. Первый день его отпуска был просто прекрасен. Он сделал завтрак, они гуляли по пляжу, а днем Владимир, этот молодой гений, провел сеанс одновременной игры против него, Марии и Юрия и выиграл все три партии. Они отлично провели время за ужином, обсудив все новости и позволив себе немного вина. Второй день был похож на первый, но радовал его несколько меньше, а на третий день окружающее общество стало приедаться. Владимир вспомнил, что его ждет судьба вундеркинда и зарылся в книги; Юрий стал крутить эту дегенеративную западную музыку и спорить с отцом относительно диссидентской поэзии, Мария пропадала на кухне дачи и перестала накладывать макияж.
Так что, когда пришла депеша; сообщавшая, что Ник Бунин явился из Роттердама, где ему удалось успешно поставить радиомаячок на "Штромберг", Ростов использовал ее как предлог для возвращения в Москву.
Ник сообщил, что "Штромберг" поставлен в сухой док для обычного осмотра, предшествовавшего его покупке компанией "Сейвил шипинг". Предстояло провести несложные ремонтные работы на борту, и Ник без особых сложностей под видом электрика поднялся на палубу и смонтировал маленький, но мощный радиомаячок на носу судна. Когда он спускался по трапу, прораб спросил его, что он там делал, ибо у него по расписанию в этот день не было никаких электромонтажных работ. Ник же уверил его, что, если такие работы не предусмотрены, то, конечно же, за них не придется платить.
С этого момента, когда бы ни включался главный двигатель судна - он все время был на ходу во время пребывания судна в море и большую часть времени в доке - маячок каждые тридцать минут посылал в эфир сигнал; и это будет длиться, пока судно не потонет или не пойдет на металлолом. И теперь весь отпущенный ему срок жизни "Штромберг" будет на контроле у Москвы, которая не позже, чем через час, определит его местонахождение.
Выслушав Ника, Ростов послал его домой. На этот вечер у него были свои планы. Он давно не видел Ольгу и сгорал от нетерпения вручить ей вибратор на батарейках, который он привез в подарок из Лондона.
В военно-морской разведке Израиля служил молодой капитан по имени Дитер Кох, по образованию корабельный инженер. Когда "Копарелли" снимется из Антверпена с грузом урановой руды на борту, Кох должен быть в составе команды.
Нат Дикштейн оказался в Антверпене, смутно представляя себе, как этого добьется. Из номера гостиницы он позвонил местному представителю компании, которой принадлежал "Копарелли".
Когда я умру, подумал он, ожидая соединения, меня так и вынесут на похороны из гостиничного номера.
Ответила девушка.
- Говорит Пьер Бодре, - коротко сказал Дикштейн. - Дайте мне директора.
- Будьте любезны, минутку. Мужской голос:
- Да?
- Добрый день, это Пьер Бодре из компании "Бодре - подбор экипажа". Дикштейн с ходу придумал это название.
- Никогда не слышал о вас.
- Поэтому я вам и звоню. Видите ли, мы собираемся открыть офис в Антверпене, и я хотел бы узнать, не изъявили бы вы желание сотрудничать с нами.
- Сомневаюсь, но вы можете написать и...
- Полностью ли вы удовлетворены сегодняшним агентством по подбору экипажей?
- Могло быть и хуже. Послушайте...
- Еще один вопрос, и я не буду вас больше беспокоить. Могу я узнать, чьими услугами вы пользуетесь в настоящий момент?
- Агентство Коэна. А теперь, простите, у меня нет больше времени...
- Я понял. Благодарю вас за терпение. Будьте здоровы.
Коэн! Ему подвалила удача. Может быть, я смогу все провернуть и без применения угроз, подумал Дикштейн, кладя трубку. Коэн! Вот уж чего он не ожидал - кораблями и доками евреи, как правило, не занимались. Но может порой и повезти.
Он нашел номер телефона агентства Коэна по набору экипажей, запомнил адрес, накинул плащ и, выйдя из гостиницы, взял такси.
Агентство представляло собой небольшой офис из двух комнат над баром для моряков в квартале красных фонарей. Еще было далеко до полудня, и ночная публика спала - шлюхи и воры, музыканты и стриптизерки, официанты, вышибалы и те, чьими стараниями к ночи эти места оживали. Утром тут было пустынно, серо и холодно, не говоря уж о грязи на улицах.
Дикштейн поднялся к входной двери, постучал и вошел. Секретарша, женщина средних лет, восседала в небольшой приемной, забитой полками с досье и уставленной стульями с оранжевыми пластиковыми сидениями.
- Я хотел бы видеть мистера Коэна, - обратился к ней Дикштейн.
Оглядев его с головы до ног, она пришла к выводу, что он не похож на моряка.
- Вы хотите наняться на судно? - с сомнением в голосе спросила она.
- Нет, - сказал он. - Я из Израиля.
- Ах вот как. - Она помедлила. У нее были темные волосы и глубоко посаженные глаза с тенями под ними; на пальце у нее блестело обручальное кольцо. Дикштейн прикинул, не является ли она миссис Коэн. Встав, она скрылась в дверях за ее письменным столом, что вели в другое помещение. На ней были брюки, и со спины было видно, сколько ей лет.
Через минуту она появилась снова и пригласила его в кабинет Коэна. Встав, тот подал ему руку и без предисловий выпалил:
- Я даю на дело каждый год. Во время войны я пожертвовал двадцать тысяч гульденов. Я могу показать вам чек. Что, новый призыв? Еще одна война?
- Я здесь не для сбора денег, мистер Коэн, - улыбнулся Дикштейн; миссис Коэн оставила дверь открытой, и он затворил ее. - Могу ли я присесть?
- Если вы тут не ради денег, садитесь, пейте кофе, можете сидеть тут весь день, - сказал Коэн и рассмеялся.
Дикштейн сел. Коэн был невысокого роста, в очках, лыс и чисто выбрит, лет пятидесяти. На нем был коричневый пиджак, который явно знавал лучшие времена. У него тут маленькое надежное дело, прикинул Дикштейн, но он явно не миллионер.
- Вы были здесь во время второй мировой войны? - спросил Дикштейн. Коэн кивнул.
- Я был молодым человеком. Уехал в сельскую местность и работал на ферме, где меня никто не знал, никто не подозревал, что я еврей. Мне повезло.
- Вы не думаете, что все может повториться?
- Да. Это повторялось снова и снова во всей истории, почему же с этим будет покончено? Это повторится - но уже не на моем веку. Теперь тут все спокойно. И я не хочу ехать в Израиль.
- О'кей. Я работаю на правительство Израиля. Мы бы хотели, чтобы вы кое-что сделали для нас. Коэн пожал плечами.
- Например?
- Через несколько недель один из ваших клиентов обратится к вам со срочной просьбой. Им будет нужен старший механик на судно "Копарелли", и вы пошлете им человека, который явится к вам от нас. Его фамилия Кох и он израильтянин, но у него будет другое имя и фальшивые документы. Тем не менее, он в самом деле является инженером - ваши клиенты не будут разочарованы.
- Вы не собираетесь сообщить мне, почему правительству Израиля понадобилось направить этого человека на "Копарелли"? - спросил Коэн.
- Нет.
Наступило молчание.
- У вас есть какое-нибудь удостоверение личности?
- Нет.
Без стука появилась секретарша и предложила им кофе. Дикштейн чувствовал, как от нее исходит враждебность. Коэн использовал паузу, чтобы собраться с мыслями. Когда она вышла, он сказал:
- Я буду мешуге1, если пойду на это.
- Почему?
- Вы явились ко мне с улицы, объявив, что представляете правительство Израиля, не предъявив никаких документов, и даже не назвались. Вы требуете от меня принять участие в каком-то деле, которое, по всей видимости, является противозаконным и даже уголовно наказуемым; вы не сообщаете мне, какова его цель. Если бы даже я поверил в вашу историю, сомневаюсь, чтобы Израилю было нужно то, что вы от меня требуете.