Он посмотрел вдоль платформы и увидел большую смуглую голову с крупным тонким носом, приближающуюся к нему. Ему казалось, он знает, почему Каваш хочет переговорить с ним. И он надеялся, что его догадка окажется верной.
Борга очень беспокоила история с Шульцем. Она началась как рутинная слежка, рядовое задание молодому агенту в Каире: влиятельный американский физик почему-то решил совершить поездку в Каир. Первый тревожный сигнал прозвучал, когда Тофик упустил Шульца. Борг решил уделить ситуации более пристальное внимание. Свободный журналист в Милане, который порой выполнял кое-какие задания немецкой разведки, установил, что за билет Шульцев расплатилась жена одного из египетских дипломатов в Риме. Затем ЦРУ в привычном порядке передало Моссаду серию снимков со спутников района вокруг Каттара, где просматривались следы каких-то конструкций. И Борг вспомнил сообщение Тофика, что Шульц исчез где-то по направлению к Каттару.
Что-то там происходило, и он не знал, что именно, от чего не мог не испытывать беспокойства.
Впрочем, он беспокоился постоянно. Если не из-за египтян, то из-за сирийцев; если не из-за сирийцев, то из-за федаинов; если предметом беспокойства были не столько враги, сколько друзья, то он решал вопрос, сколько времени они еще будут числить себя друзьями. У него вообще была беспокойная работа.
А теперь еще прервалась связь с Тофиком, и это было самым тревожным признаком.
Может быть, кое-что прояснит Каваш.
- Спасибо, что пришли, - кивнул араб. Он всегда произносил эти слова при встрече.
Борг не обратил на них внимания: он никогда не знал, как реагировать, когда его благодарили.
- Какие новости? - с ходу спросил он.
- В пятницу в Каире мне пришлось заниматься одним молодым человеком.
- Вам пришлось?
- Военная разведка поставляет телохранителей для "очень важных лиц", и они заметили, что мальчишка следит за одним из них. У военных в городе нет оперативного персонала, так что они попросили мой департамент взять его.
- Черт побери, - с искренним чувством ругнулся Борг. - И что с ним произошло?
- Я должен был поступить с ним в соответствии с предписанием, печально сказал Каваш. - Мальчик был подвергнут допросу и погиб. Его имя Авраам Эмбаш. но он работал под именем Тофик эль-Массири.
Борг нахмурился.
- Он сообщил свое подлинное имя?
- Он мертв, Пьер.
Борг раздраженно мотнул головой: Каваш вечно тыкает пальцем в какие-то личностные аспекты.
- Почему он выдал вам свое имя?
- Мы пустили в ход русское оборудование - детектор лжи, соединенный с электрошоковой установкой. И вы не готовили их к испытаниям на таком агрегате.
Борг коротко хмыкнул:
- Расскажи мы им о нем, у нас не осталось бы ни одного рекрута. Что еще он выдал?
- Ничего, чего бы мы не знали. Он мог, но я успел убить его.
- Вы убили его?
- Я положил конец допросу, чтобы он не сказал чего-либо важного. Все вопросы и ответы записываются на пленку, а потом перепечатываются. Этому мы научились у русских. - В его карих глазах застыла неизбывная печаль. Почему... вы предпочли бы, чтобы я поручил кому-то другому убить вашего мальчика?
Борг отвел взгляд. Он не мог позволить, чтобы разговор обрел столь сентиментальный характер.
- Что ему удалось выяснить относительно Шульца?
- Агент доставил профессора в Западную пустыню.
- Это я знаю, но для чего?
- Я не знаю.
- Вы должны знать, вы же египетская разведка! - Борг подавил приступ раздражения. Дай человеку действовать по своему собственному разумению: если у него есть какая-то информация, он ее так и так изложит.
- Я не знаю, чем они там занимаются, потому что выделена специальная группа для их обеспечения, - сказал Каваш. - И мои департамент не в курсе дела.
- Есть какие-то идеи, почему так произошло? Араб пожал плечами.
- Я бы сказал, что они не хотят информировать русских. А пока Москва получает все, что идет через нас.
- Это все, что Тофик узнал? - Борг не смог скрыть разочарования.
Внезапно в мягком голосе араба прозвучали нотки гнева.
- Этот мальчик умер за вас.
- Я поблагодарю его, когда мы встретимся на небесах. Но надеюсь, он погиб не напрасно?
- Вот это ему удалось раздобыть в апартаментах Шульца. - Каваш вытащил из внутреннего кармана и показал Боргу маленький квадратный футляр синего пластика.
- Откуда вы знаете, где он раздобыл его?
- На нем обнаружены отпечатки пальцев Шульца. А мы арестовали Тофика сразу же после его вторжения в номер профессора.
Борг открыл футляр и коснулся пальцами светонепроницаемой бумаги. Конверт не был заклеен. Он вынул из него фотонегатив.
- Мы вскрыли конверт и проявили пленку. Она пуста.
С глубоким чувством облегчения Борг сложил футляр и сунул его в карман. Теперь все обрело смысл: теперь он все понял: теперь он знал, что делать. Подошел поезд.
- Вы хотите сесть на него? - спросил он. Каваш, слегка нахмурившись, кивнул в знак согласия и двинулся к поезду. Поднявшись, он остановился в дверях.
- Черт побери, я так и не понял, что в этом футляре, - признался Каваш.
"Пусть я тебе и не нравлюсь, - подумал Борг, - но считаю, что ты просто великолепен". Он слегка улыбнулся арабу, когда двери поезда стали сдвигаться.
- А я понял.
Глава вторая
Американочка втрескалась в Ната Дикштейна по уши. Они работали бок о бок в густом винограднике, мотыжа землю и выпалывая сорняки, и легкий ветерок с Галилейского моря овевал их разгоряченные тела. Дикштейн стянул рубашку и, оставшись только в шортах и сандалиях, впитывал в себя солнце с тем наслаждением, на которое способны только горожане.
Он был худ и тонкокостен, со впалой грудью и шишковатыми коленями и локтями. Карен поглядывала на него, когда Дикштейн останавливался перевести дыхание, что порой позволял себе, хотя, казалось, в отдыхе он совершенно не нуждался. Упругие мускулы так и переливались под его смуглой, испещренной шрамами кожей. Она была чувственной женщиной, и ей страшно хотелось прикоснуться к ним пальцами и спросить, где он ими обзавелся.
Иногда он поднимал на нее глаза и ловил ее взгляд, после чего, не смущаясь, ответно улыбался, продолжая работать. Правильные черты его лица оставались бесстрастными. У него были темные глаза за круглыми стеклами дешевых очков, которые нравились поколению Карен, потому что такие носил Джон Леннон. Волосы у него тоже были темные и короткие.
Карен предпочла бы, чтобы они были подлиннее. Когда он усмехался уголком рта, то казался моложе; хотя так и так трудно определить, сколько ему на самом деле. Сила и энергия у него как у молодого, но на предплечье у него синела татуировка концлагеря, из чего она решила, что ему не может быть меньше сорока лет.
Он прибыл в кибуц вскоре после Карен, летом 1967 года. Она со своими дезодорантами, противозачаточными пилюлями явилась в поисках места, где может жить в соответствии с идеалами хиппи, не напрягаясь двадцать четыре часа в сутки. Его же доставили сюда в машине скорой помощи. Она предположила, что он был ранен в Шестидневной войне, и остальные кибуцники неопределенно согласились, что, скорее всего, так оно и есть.
Но его принимали гораздо теплее, чем ее. Приняли ее дружелюбно, но с некоторой сдержанностью: ее философия могла принести сюда опасные осложнения. Ната же Дикштейна приняли как давно потерянного и вернувшегося сына. Все толпились вокруг него, наперебой закармливая его, и отворачивались от его ран со слезами на глазах.
Если Дикштейн - их сын, то Эстер - их мать. Она была самым старым членом кибуца. Карен как-то сказала: "Она выглядит как мать Голды Мейр", на это ей кто-то ответил:
"Скорее, как отец Голды Мейр", что было встречено дружным смехом. Она ходила с клюкой и. хромая по поселку, давала всем непрошенные советы, некоторые, впрочем, были довольно мудрыми. Она оберегала больничную палату Дикштейна, отгоняя голосистых ребятишек, махая на них палкой и угрожая страшными карами, о которых даже дети знали, что они никогда не сбудутся.
Дикштейн оправился очень скоро. Через несколько дней он уже сидел на солнышке, чистил овощи для кухни и обменивался шуточками с малышней. Через две недели он уже вышел работать в поле, и скоро стал трудиться с отдачей большей, чем у молодых.
Прошлое его было смутно и туманно, но Эстер рассказала Карен историю его появления в Израиле во время Войны за Независимость.
- Их было восемь или девять, некоторые из университета, а другие простые рабочие парни из Ист-Энда. Если у них и были какие-то деньги, они их спустили, еще не добравшись до Франции. На попутных машинах они доехали до Парижа, а там сели на грузовой поезд до Марселя. Оттуда они проделали большую часть пути до Италии. Затем они украли грузовик, бывший фургон немецкой армии, "Мерседес", и покатили с ветерком по Италии. - Лицо Эстер расплылось в улыбке, и Карен подумала, что она бы с удовольствием проделала этот путь вместе с ними.
- Во время войны Дикштейн был в Сицилии, и. похоже, там он познакомился с мафией. У них была куча оружия, оставшегося после войны. Дикштейн хотел приобрести его для Израиля, но у него не было денег. Тогда он убедил сицилийцев продать полный корабль с автоматами арабским покупателям, а потом сообщил евреям, где должна состояться передача груза.
Они поняли, на что он способен, и приняли его. Сделка была заключена, сицилийцы получили свои деньги, а затем Дикштейн с друзьями угнали судно и приплыли на нем в Израиль!
Карен от души засмеялась, сидя под тенистым фиговым деревом в окружении козочек, которые боязливо смотрели на нее.
- Подожди, - остановила ее Эстер, - ты еще не слышала концовки. Кое-кто из университетских мальчиков еще ходил под парусами на яхте, а несколько других были докерами - вот и все, что они знали о море, а им предстояло своими силами перегнать судно в пять тысяч тони водоизмещением. О навигации они знали лишь самое главное: на судне есть компас, и оно движется по картам. Дикштейн зарылся в книги, выясняя, как включить двигатель, но потом он рассказал, что в книгах не говорилось, как выключить его. Так они и влетели в Хайфу, вопя, размахивая руками и кидая в воздух шапки, как университетская футбольная команда, - и врезались прямо в пристань.
- Их, конечно, тут же простили - оружие в то время было более ценно, чем золото, в буквальном смысле слова. Вот тогда-то и прозвали Дикштейна "Пиратом".
Он меньше всего походил на пирата, работая на винограднике в старых шортах, потрепанных сандалиях и в очках, думала Карен. И в то же время ей очень хотелось соблазнить его, но она никак не могла придумать, как это сделать. Он нравился ей, и она старательно давала ему понять, что согласна. Но он не сделал ни одного движения ей навстречу. Может, он считал ее слишком молодой и невинной. Или, может, он вообще не интересовался женщинами.
Размышления Карен были прерваны его голосом.
- Думаю, мы уже кончили. Она глянула на солнце: в самом деле пора уходить.
- Вы сделали вдвое больше меня.
- Я привык к этой работе. Я провел здесь, приезжая и уезжая, двадцать лет. Так что тело приспособилось к этому труду.
Когда они приближались к поселку, небо стало желто-пурпурным.
- А чем еще вы занимались... когда вас тут не было? - спросила Карен.
- Ну... отравлял колодцы, похищал христианских младенцев.
Карен засмеялась.
- Насколько эта жизнь напоминает вам Калифорнию? - перевел разговор на нее Дикштейн.
- Здесь восхитительно. Здесь приходится столько работать, что женщина в самом деле чувствует себя наравне с мужчиной.
- Похоже, вас волнует эта тема.
- Вы никогда не высказывались по этому поводу.
- Послушайте, я думаю, что вы правы; но для людей куда лучше дарить свою свободу, чем брать ее.
- Это звучит, - бросила Карен, - искусным извинением, когда вообще ничего не хочешь делать.
Дикштейн рассмеялся.
Входя в поселение, они прошли мимо молодого человека на муле, который с ружьем поперек седла ехал патрулировать границы поселения. Обстрелы с Голанских высот, конечно, прекратились, и детям не приходилось больше спать в подвалах, но кибуцники продолжали патрулировать. Нес свою вахту и Дикштейн.
- Я пойду почитать Мотти, - сказал Дикштейн.
- Могу я с тобой?
- Почему бы и нет? - Дикштейн посмотрел на часы. - У нас еще есть время помыться. Заходи ко мне в комнату минут через пять.
Они расстались, и Карен направилась в душ. Кибуц - прекрасное место для сирот, думала она, стягивая одежду. Родители Мотти погибли - отец во время атаки Голанских высот в ходе последней войны, мать же была убита за год до того во время нападения федаинов. Оба были близкими друзьями Дикштейна. Конечно, для ребенка их гибель явилась трагедией; но он продолжал спать в той же комнате, есть в той же столовой и вокруг него было не меньше сотни взрослых, которые любили его и заботились о нем - он не был вверен попечению брезгливой тетки или престарелых дедушки и бабушки или, что было бы хуже всего, сиротского приюта. И у него был Дикштейн.